– Во-во, – подтвердил Сашка. – Потому и ищешь нарочно, как бы застукать с какой бабенкой, чтоб гнев свой выместить.
– А разве нет в моем сердце гнева?! Или мало в нем горечи?! – воскликнула Регина. – Ведь и Свирепый, законный мой муж, которого я любила, как никого другого, изменял мне не меньше. А я слова поперек сказать не смела. Разве я не знала, что он в баню со шлюхами ездил? Да он даже не скрывал. Ведь он это и за измену-то не считал. Так, разрядка. Вот, когда я в ресторане с его приятелем потанцевала – вот это измена! За это надо было меня последними словами бранить и пушкой перед носом размахивать. – Женщина размазала смешанные с тушью слезы по щекам и усмехнулась. – Ну, ничего, зато теперь я сама себе хозяйка. И нынешний мой – вот у меня где. – Она показала сжатый кулак.
– Регина, – прошептал вдруг Сашка ей в самое ухо, делая неожиданное открытие, – да ведь ты за это и любишь своего красавчика. За это и прощаешь ему все. Он ведь точно дитё твое!
– Прощать или не прощать человека можно, – возразила она. – А это разве человек? Кобель породистый, и больше ничего. Потому и спроса с него, как с человека, нет. Говоришь, он для меня дитё? Ошибаешься, Санек. Он для меня – красивое домашнее животное.
– Что ж ревешь тогда по домашнему животному?
– Да пошел ты, Сашка, знаешь куда?! – оборвала Регина. – Хорош мне в душу лезть. Можно ведь хоть раз в жизни забить на все и конкретно оторваться!
Резким взмахом она сбросила с ног узкие туфли-лодочки так, что они отлетели в разные углы комнаты, и хлебнула еще водки.
Продолжавший подглядывать Антоша догадался, что сейчас разыграется нечто, похожее на те фильмы, которые ему запрещалось смотреть. Или на те сцены с участием отца и нескольких девиц, которые он беспрепятственно много раз наблюдал в замочную скважину. Особого интереса к тайнам взрослых мальчик уже давно не испытывал. Так что он не был огорчен, когда услыхал знакомый приторный голос, звавший его по имени.
В коридоре показалась Клавдия Васильевна с детской курточкой в руках.
– Кто еще порадует нашего Тосика, кроме бабусечки! – слащаво проговорила она, одевая ребенка.
3
Спускаясь по парадной лестнице с мраморными перилами, мимо висящих вдоль нее старинных картин, бабушка и внук столкнулись с поднимавшимся Луньевым-старшим. Вернее сказать, его, еле передвигавшего ноги и бормотавшего что-то бессвязное и напыщенное, вели под руки две молоденькие горничные. Альберт Евгеньевич начал вдруг упираться. Стал доказывать, что с представителем древнего аристократического рода и гениальным поэтом так обращаться нельзя. Тогда одна из девушек вкрадчиво прощебетала:
– Ваше сиятельство, вам пора в постельку.
Все в этом доме знали: стоит лишь назвать хозяина сиятельством, как с ним можно делать все, что угодно.
– Альберт Евгеньевич, – добавила вторая горничная, – вам надо восстановить силы, чтобы снова радовать нас, ваших читателей, своими стихами.
Разговор о поэзии, которую хозяин дома забросил несколько лет назад, были еще одним способом воздействия на него.
– В постельку – это прелестно, мои кошечки, – уже благодушно сказал Луньев, хлопая одну горничную по заду и обнимая другую. – Надеюсь, вы обе составите мне компанию.
– Потаскун! – воскликнула спускавшаяся навстречу теща. – Хоть бы ребенка постыдился! А вы, шлюшки, – обратилась она к горничным, – завтра же обе будете уволены.
4
Во время этих препирательств Антоша не отрывал глаз от одного из портретов. На нем была изображена дама в бордовом платье с глубоким декольте. Разумеется, шестилетнего мальчика привлекла не красота ее мраморного бюста или черных, как смоль, локонов, ниспадавших на белые покатые плечи. Ускользнула от его внимания и аристократическая бледность лица, на котором кроваво-алым пятном сияли чувственные губы, изогнутые в иронической улыбке. Остались незамеченными и прямой нос с изящно выточенными кокетливыми ноздрями, и величавые дуги черных бровей, и острый надменно приподнятый подбородок, и высокая увитая бриллиантами шея. Внимание мальчика привлекли большие, миндалевидные, чуть раскосые бездонные, словно два омута, темно-фиолетовые с загадочной поволокой глаза дамы. Они были полуприкрыты веками. От этого взгляд делался одновременно томным, равнодушным и надменным.
Мальчик сразу понял, что глаза эти в своей темно-фиолетовой бездне таят знание всего и вместе с тем пустоту, знание того, что все есть пустота, и неутолимую муку от этого знания. В них было страшно смотреть, но и оторвать взгляд не хватало сил. Портрет княжны Глафиры Сугубовой являлся для Антоши зеркалом самых мрачных тайников его собственной души.
– Опять загляделся на эту ведьму, – прервала Антошино созерцание бабушка. – Разве не слыхал ее историю?
Антоша много раз слышал о том, как княжна Глафира застрелилась в своем будуаре. Слышал он и разные версии причин ее самоубийства, которые с увлечением рассказывали в доме. Ему ничего не говорили слова «разорилась», «стала жертвой интриг», «лишилась чести», «связалась с масонами».
Почему-то мальчик твердо знал, что лишь он один понимает причину, побудившую княжну добровольно уйти из жизни. Пусть он не мог сформулировать своего понимания, но ему была ведома неизъяснимая, пронизывающая все, скука.
Он также был уверен, что и княжна Глафира, в отличие от всех окружавших его людей, смогла бы его понять. Поэтому он и не особо боялся призрака, о котором шептались домочадцы. Мальчик даже мечтал когда-нибудь встретиться с ним в темных таинственных коридорах этого дома.
– Неужто не знаешь, внучек? – продолжала бабушка. – Вредно ведь на нее долго смотреть. Она, хоть и портрет, но сглазит, не успеешь оглянуться. Ведьма же! И так, вон какой бледненький ходишь, точно сам привидение. А все от того, что часами на эту княжну смотришь, как и папаша твой непутевый. Она ведь, ведьма эта проклятая, и его околдовала. Зачем мы только его послушали и дом этот заколдованный купили?!
– А малец-то у них и впрямь, – чуть слышно шепнула одна горничная на ухо другой, – не в мать, не в отца, а будто от привидения родился.
5
Бабушка вывела внука через арку, украшенную воздушными шарами на аккуратно подстриженную лужайку. Посередине красовалась яркая, словно с открытки, клумба. Звучала музыка.
В это время специально приглашенная клоунесса с косичками, в коротком платьице и полосатых гольфах, похожая на большую девчонку, уже выстроила всех маленьких Антошиных гостей для игры в «кошки-мышки». Затем последовали «разрывные цепи». Дети, в отличие от клоунессы, бегали похожие на маленьких взрослых – в смокингах и вечерних платьях.
Невольно Антоша ловил себя на мысли, что всякий раз ждет окончания одной игры и начала следующей. Общая веселость мальчишек и девчонок ему не передавалась. Он был, как всегда, задумчив и чуть заторможен. Бабушка, по своему обыкновению, приписывала это плохому аппетиту и слабому здоровью.
Впрочем, несколько раз мальчика удалось втянуть в общую суматоху и даже заставить смеяться за компанию со всеми. Но и сквозь собственный смех Антоша понимал, что даже сейчас, в эту, казалось бы, самую блаженную минуту, он все равно скучает. Скука томила сердце вовсе не от отсутствия впечатлений или общения. Она являлась перманентным состоянием этого мальчика.
За играми последовало катание на пони. Потом детей повели к ожидавшему их огромному батуту, изображавшему сказочную крепость, и к мерцавшей огоньками переносной карусели. Наконец, бабушка собственноручно вынесла из дома большой надувной мяч в виде земного шара, который, по ее мнению, должен был привести внука в восторг.
В самом пылу игровой суматохи, мальчишеских криков, девчоночьего веселого визга Антошу снова посетила его неотвязная, с садистским упорством преследующая мысль: «Есть мяч, есть лужайка, есть дети, есть бабушка, есть клоунесса, есть пони, есть батут, есть карусель, есть игра… А где же счастье?»
Вернул мальчика к реальности лишь угодивший ему в физиономию мяч, брошенный Сережкой Голенищевым, сыном соседа-банкира.
6
Наконец, феерический праздник с играми, смехом, музыкой, застольем, фейерверком завершился. Антоша сидел в своей кроватке под бирюзовым балдахином и недоуменно глядел на няню.
– Это все?
– Пора спать, Антошечка.
У мальчика появилось чувство, будто его обманули.
Няня оставила в детской приглушенный свет пестрого фонарика, струящийся разноцветными лучами. Зеленые, желтые, малиновые, фиолетовые блики, хаотически смешиваясь с причудливыми тенями, растворили в себе обычные очертания предметов.
С недосягаемого верха стеллажа, наполненного игрушками, смотрела огромная пантера. Ее подарила сегодня одна дальняя родственница. У этой грациозной большой кошки была мягкая шерсть из черного бархата и блестящие раскосые глаза, похожие на глаза таинственной княжны с портрета. Антоша сразу заметил это сходство. В княжне Глафире было что-то кошачье. А пантера сейчас иронически улыбалась ему, точь-в-точь, как дама с портрета.
– Ты пытался схватить счастье руками? – словно спросила она.
– Папа сказал, что счастье – это призрак. А мама сказала, призрак – это то, чего взаправду нету. Вот и няня всегда говорит: «Нет в жизни счастья!».
– А если нет, как же ты его схватишь руками? – снова промурлыкала пантера.
– Я могу схватить руками эту машинку, этого мишку, – пустился в дальнейшие рассуждения Антоша, – фонарик, занавеску, стол. Даже до тебя могу дотянуться. А счастье?..
Черная пантера еще сильнее скривила губы в загадочной усмешке. И счастье представилось мальчику чем-то запредельным, вечно желанным и вечно ускользающим. Оно походило на причудливый узор, создаваемый неровным светом фонарика. Мудрый взгляд пантеры выражал очевидную безысходность.
Но мальчик все еще не желал сдаваться.
– В жизни есть много хорошего, – продолжал он. – Мороженое, конфеты, батут, – он вопросительно посмотрел на собеседницу и по ее взгляду понял, что перечисленного недостаточно. – Где-то есть даже ковер-самолет, шапка-невидимка…
– Но разве это счастье?
– Нет, – честно ответил Антоша.
Мальчик знал без доказательств, чувствовал всем своим нутром, что счастье – это фикция, притягательное слово, за которым ничего не стоит. Цинично-невозмутимый мурлычущий голос озвучил то, в чем Антоша боялся признаться даже себе самому:
– Счастья нет нигде, никогда и ни для кого, даже на единое мгновение. Его нет вообще. Нет потому, что и быть не может. Есть только сплошная нескончаемая скука.
– Скучают все, – согласился Антоша. – Все мальчики и девочки, дяди и тети, собаки и кошки, мухи и бабочки.
– Да, но они не признаются в этом. А ты признался мне, мой мальчик. Теперь мы друзья, ведь у нас есть своя тайна.
…Утром здравомыслящая и не верящая в привидения Наталья Аристарховна силилась понять, каким же образом мягкая игрушка была низвергнута с самого верха стеллажа, до которого ребенок никак не мог дотянуться. Но мальчик ничего не ответил на расспросы няни.
Едва проснувшись, он, молча, взялся за кубики. Собрав завораживающее слово «счастье», Антоша долго не мог оторвать от него глаз. Искоса мальчик бросал взгляды на грациозно лежащую в углу детской черную пантеру. А та тихо посмеивалась над ним.
А тем временем на другом краю того же города в приземистом ветхом домишке искал счастья другой мальчик – родной брат Антоши Луньева.
Глава 8
Изгой и его ангел
С первых же своих шагов среди людей он почувствовал, а затем и ясно осознал себя существом отверженным, оплеванным, заклейменным. Человеческая речь была для него либо издевкой, либо проклятием. Подрастая, он встречал вокруг себя лишь ненависть и заразился ею.
Виктор Гюго. Собор Парижской Богоматери
А дети, как известно, не ведают, что творят. Дети даже не осознают, что причиняют кому-то боль. У них нет сострадания.
Стивен Кинг. Кэрри
1
Пятиклассник Стива Казематов сбежал со ступенек школьного крыльца и опрометью помчался домой. Можно сказать, что в эту минуту он был счастлив. В звонких ручьях, лужах и на редких клочках высохшего асфальта играли веселые блики апрельского солнца, предвещая скорые летние каникулы. Это было возможностью на целых три месяца забыть о ненавистной школе.
Впрочем, сегодняшний учебный день Мстислав мог бы назвать сравнительно благополучным: никто не истоптал его куртки в раздевалке, не спрятал его сумки, не изорвал его тетрадей, не подставил ему сломанного стула.
Лишь на большой перемене Иголкина и Синицына задумали, по своему обыкновению, «подонимать» изгоя 5-го «А». Они подсели к Казематову с двух сторон и, пересмеиваясь, начали выплескивать на него все свое остроумие. Последнего, впрочем, хватило лишь на заданный издевательским тоном вопрос, о чем их одноклассник думает.
– Какой-то ты у нас сегодня задумчивый… – ехидно произнесла Иголкина.
– Отрешенный, – добавила Синицына, вспомнив услышанное на уроке литературы замысловатое слово.
– Ну, признавайся, Казематов, о чем задумался? – не унималась Иголкина, – Может, ты против нашего класса что замышляешь?
– Признайся, Стивочка, мы никому не расскажем, – издевательски доверительно прощебетала своим нежным голоском Синицына.
– О жизни думаю, – буркнул Мстислав, чтобы те отвязались, но не тут-то было.
Ответ этот обеих необычайно рассмешил, как рассмешила бы, пожалуй, любая фраза, слетевшая с губ их несчастного одноклассника.
Ведь этот светловолосый, худенький, низкорослый мальчик с узкими плечами, чуть заметным горбом между лопаток и грустными серыми глазами слыл не только первейшим в школе уродом, но и дурачком. Такое амплуа нисколько не зависело от получаемых отметок. Если уж имидж привязался к тебе в детском коллективе, то его не соскоблишь и ножом. Все потуги доказать, что ты не «верблюд», а такой же, как все, человек, приводили только к новым насмешкам. Любое слово или действие Мстислава Казематова – правильное или неправильное, умное или глупое – служило лишь поводом повеселиться.
Вот и теперь под ехидные смешки по классу пробежало: «Квазимодо думает о жизни! Квазимодо думает о жизни!»
– О жизни на Марсе, – сказал кто-то, вызвав всеобщий хохот.
– Я знаю! – вмешался возникший вдруг в центре собравшейся толпы высокий чернобровый красавчик Антошка Луньев. – Этого мутанта заслали к нам космические пираты. А размышляет он сейчас о звездных войнах.
Звонок на урок истории помешал юному красавцу развить свои идеи.
На следующей перемене перед уроком геометрии все принялись увлеченно показывать друг другу принесенные из дома различных конструкций циркули. Вдруг кому-то пришло в голову посмотреть, что за чертежный инструмент у «Квазимодо». Циркуль Казематова оказался самой примитивной, допотопной, принадлежавшей еще его матери, поржавевшей «козьей ножкой» со вставленным в нее жалким огрызком карандаша.
Этот предмет стал с насмешками передаваться из рук в руки, с ироническими ухмылками разглядываться. Постепенно мучители вошли во вкус. Они решили развлечься наблюдением за тем, как Стива метался по классу за своим циркулем. Предмет всякий раз оказывался в новых руках, пока, наконец, не был вышвырнут в форточку первым хулиганом класса Андрюхиным.
Мстислав находился на грани нервного срыва. Со всех сторон он был окружен ехидными гримасами и издевательскими возгласами: «Квазимодо разъярен!»; «Это становится интересным!»; «Посмотрим-посмотрим!» Не помышляя рассчитать силы, Мстислав бросился на Андрюхина. Но в следующую секунду он после внушительного удара в челюсть шлепнулся на пол под общий дружный хохот. Вообще, 5-й «А» был необычайно дружным классом.
Собственно, этими двумя инцидентами и исчерпывались злоключения сегодняшнего учебного дня.
Теперь предстояло, не попадаясь на глаза никому из одноклассников, благополучно добраться глухими закоулками до дома. Ведь Мстислав не хотел получить очередной пинок или затрещину или быть обсыпанным кусками грязи. Да и просто уже невыносимым казалось выслушивать очередную порцию оскорблений, в изобретении которых так изощрялись эти «дружные и веселые» мальчишки и девчонки.
2
Наконец, за развесистыми тополями, уже подернутыми зеленой дымкой, показался ветхий домишко барачного типа с покосившейся крышей. На душе стало немного легче.
