осколок камня – им когда-то
скоблил мой предок шкуру зверя, —
пришелся камень по руке;
и осенило – вот награда,
а может статься, и расплата
за то, что мало в чем различен
я с ним, аборигеном, жившим
в своем далеком далеке…
(«Находка»)
Русь в стихах Игнатенко – не просто территория или общность проживающих на ней народов, не просто государство со всеми его институтами, это еще и феномен национальный, духовный и мистический. Но прежде всего – исторический. Древняя Русь, запечатленная в легендах, исторических документах, литературе, на определенном этапе творчества становится средоточием многих его переживаний и дум. Да и Амур, Приамурье теперь все чаще воспринимаются в историческом контексте, во временной перспективе, в свете преданий о первопроходцах, о тех, кто присоединил к России амурские земли. В поэте пробуждается чувство древности русской (и Амурской, в том числе) земли, хранившаяся в глубинах его сознания и подсознания историческая память.
Не случайно первый том «Избранного» открывают не детские или юношеские стихи автора, а зрелые его тексты, составившие самый большой раздел книги – «Времена». В нем поэт выстраивает свою собственную систему исторических координат. Среди событий, которые привлекают его внимание, поход князя Игоря, Куликовская битва, освоение Приамурья, Сталинградское сражение, битва за Берлин, строительство БАМа, Зейской и Бурейской ГЭС, августовский путч 1991 года… Этому ретроспективно развернутому событийному ряду соответствуют персонажи: Игорь Новгород-Северский, московский князь Дмитрий, Иоанн IV, Пушкин, Поярков, Муравьев-Амурский, Невельской, Иннокентий Вениаминов… К известным именам можно добавить имена простых людей, тоже реальных, невыдуманных, но не попавших в скрижали истории: переживший лютую бомбежку ветеран войны Василий Крошко, дядя поэта Иван, пропавший в немецком плену, тетя Елена, дважды сбегавшая из плена, двоюродный дядя Иван Игнатенко, мичман торпедного катера, кавалер медали Нахимова…
Своеобразный пролог поэтического тома – стихотворение «Археологи», задающее тональность и идейно-смысловую направленность всему своду избранной лирики Игоря Игнатенко. Автор соединяет в этом произведении свою собственную судьбу с общей судьбой народа, Приамурье с Россией, настоящее с прошлым, время с вечностью, землю с небом… Заданная смысловая парадигма проявляет себя уже в заглавии. Археологи – это те, кто по отдельным сохранившимся предметам и даже их небольшим фрагментам воссоздает общую картину исторического прошлого: не только подлинный облик полуистлевшей, распавшейся на бесформенные части вещи, но и быт, культуру, образ жизни и психологию предков: «Черепки от разбитой посуды / Так сумеете соединить, / Что протянется из ниоткуда / Воссозданий связующих нить». И не только археолог, но и поэт или, выражаясь научно, лирический субъект стихотворения Игнатенко – та самая пушкинская «времен связующая нить», средоточие всех пространственно-временных и человеческих скреп, пересечений и связей.
И не является ли лирика выпускника историко-филологического факультета БГПИ Игоря Игнатенко своеобразной художественной, поэтической археологией, цель и смысл которой – победа над тлением, распадом, забвением, иначе говоря, над смертью? Поэтическое слово и становится для автора тем магическим кристаллом, который дает возможность оживить то, что, казалось, навсегда кануло в Лету:
Здесь когда-то стоял у Амура
Древний пращур, суровый, как Бог.
Исподлобья, с таежным прищуром,
Озирал он великий поток.
Что мерещилось предку?
Что мнилось?
У струящейся в вечность воды
Беглой строчкою что приоткрылось,
И упрятало, стерло следы?
Плыли зори.
Клубились туманы.
Сыпал звезды ночной небосвод…
Затерявшихся лет караваны
Продолжают к нам трудный поход…
Художественный идеал, к которому стремится Игорь Игнатенко, – воскрешение словом, творчество, которое сродни чудотворству. Автор «Августа» в данном абзаце процитирован и упомянут не всуе: слишком явственно приведенные выше строчки «Археологов» перекликаются с последней строфой «Гефсиманского сада», которым Пастернак завершает «Тетрадь Юрия Живаго»: «Я в гроб сойду и в третий день восстану, / И, как сплавляют по реке плоты, / Ко мне на суд, как баржи каравана, / Столетья поплывут из темноты». «Затерявшихся лет караваны» в стихотворении Игнатенко плывут на суд не только к археологам, но и к художнику слова, поэту.
О миссии поэта, о смысле творчества, о своих ближайших собратьях по ремеслу, ушедших и здравствующих – И. Еремине, Б. Машуке, О. Маслове и других, Игнатенко размышляет много: этой теме он посвятил отдельную большую сплотку стихов (под номером V) в разделе «Времена». Главная сквозная мысль всех этих произведений сводится к простой формуле: творчество – это поединок со смертью: «Значит, я обречен только верить и ждать… / Жить в заветных твореньях и не умирать» («Неведомое»).
Каждый пишет, как он дышит. Если принять за аксиому известные строчки Окуджавы и перечитать стихи Игнатенко в хронологическом порядке, то можно заметить, что его поэтическое дыхание не остается неизменным, что ритмико-интонационный строй его лирики меняется и что это изменение имеет определенную направленность. И дело, видимо, не в том, что с возрастом у человека меняется интенсивность его реакций на окружающее. И не только в том, что, чем опытнее автор, тем настойчивее он стремится продемонстрировать широту своих художественных возможностей и потому меняет, варьирует ритмы. Объяснение этому феномену иное: они, эти ритмы и интонации, неотделимы от мироощущения, которое на протяжении жизни не может оставаться неизменным.
Если попытаться в самом общем виде определить направленность мировоззренческой и эстетической эволюции Игоря Игнатенко, то, возможно, уместна следующая формулировка: от социального и возрастного оптимизма, от в какой-то степени идиллических представлений о жизни, от восторга перед открывающимся миром, от простого логического и образного отражения увиденного – к постижению драматизма бытия, к обретению способности проникать во внутреннюю сущность явлений, прозревать в сиюминутном и конкретном вечное и универсальное. А кроме того, к осознанию, что не все можно выразить в прямой понятийной и даже образной форме. Похоже, здесь не обошлось без влияния Лермонтова («Есть речи – значенье / Темно иль ничтожно, / Но им без волненья / Внимать невозможно…») Не случайно появление в поздних стихах Игнатенко глубинных, подтекстных смыслов и глубинной же, внутренней мелодики, играющей не прикладную, сугубо формальную, а самостоятельную содержательно-смысловую роль. Впрочем, это прекрасно выразил и сам поэт в стихотворении «Звуки»: «Есть стихи – им слов не надо – / Ритмы пульса по ночам, / Наказанье и награда, / Век бы слушал и молчал».
Поздняя лирика Игнатенко – это не оптимизм и пафос, а раздумья о смысле бытия, о хлебе насущном, что так тяжко достается человеку. Не столько категоричное утверждение, основанное на уверенности в обладании истиной, сколько поиск ответов на вопросы, в том числе неразрешимые. От одической тональности поэт все более склоняется к элегической, от публицистичности – к философскому размышлению, думе. В стихотворении «Читая «Слово о полку Игореве»» настроение, которое все чаще овладевает поэтом, нашло поистине афористичное воплощение: «Посмотри, / Подумай, / Помолчи». Сознательно или нет, но автор здесь апеллирует к Тютчеву, к его знаменитому: «Молчи, скрывайся и таи / И чувства и мечты свои… Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь? / Мысль изреченная есть ложь» («Silentium»).
Возраст лирического героя поздних стихов Игнатенко – возраст зрелости, житейской и философской мудрости. А это, в свою очередь, не могло не вести к поиску соответствующей художественной формы, в том числе жанровой. На смену, условно говоря, одам, гимнам, сатирам приходят неканонические, «нелитературоведческие» жанры, восходящие к фольклору или, чаще, к христианской традиции: воззвание, заклинание, заговор, плач, похвала, притча, молитва… Показательно, что в «Избранное» автор включил стихотворения, жанр которых так и определил – «молитвы».
Исповедальность, доверительно-сдержанная интонация, прозрачная ясность мысли и чувства, простота стиля, подчеркнутое отсутствие формальных изысков – таковы самые выразительные черты лирики Игнатенко. Обращает на себя внимание также склонность автора, с одной стороны, к юмору и особенно иронии, с другой, к высокому слогу, к словам, которые многими ныне воспринимаются как архаика – и не только лексическая, но и понятийная: стяги, стезя, честь, взыскует…
Подводя итог сказанному, можно заключить: Игорь Игнатенко создал свой собственный, во многом неповторимый художественный мир. Его избранные сочинения, несомненно, встанут в один ряд с лучшими произведениями таких известных амурских авторов, как Леонид Волков, Федор Чудаков, Игорь Еремин, Борис Машук, Николай Фотьев, Владислав Лецик. Но не только. Масштаб и значение художника по-настоящему могут быть осознаны лишь в системе национальных ценностных и культурных координат. Думается, творчество Игоря Игнатенко в этих координатах не теряется. По этой причине в предисловии цитировались и упоминались писатели высокого ряда: именно они оказали на певца Приамурья самое большое влияние, именно они наиболее близки ему мировоззренчески и эстетически, именно с ними Игорь Игнатенко ведет напряженный творческий диалог на протяжении всей своей творческой судьбы.
Александр Урманов,
доктор филологических наук,
профессор, заведующий
кафедрой литературы
Благовещенского государственного
педагогического университета
Времена
I.
АРХЕОЛОГИ
А. П. Деревянко
Вас мещане зовут чудаками:
«Закопались в пыли и веках…»
Но упрямо вы ищете камни —
Те, что предки держали в руках.
На стоянке былой увлеченно
Из холма, что навис над рекой,
Извлечете отщеп халцедона,
Отшлифованный крепкой рукой.
Черепки от разбитой посуды
Так сумеете соединить,
Что протянется из ниоткуда
Воссозданий связующих нить.
Что осталось,
Что напрочь истлело…
Не жалея терпенья и сил,
Вы найдете и меткие стрелы,
И топор – тот, что предкам служил.
Ляжет камень в ладони надежно,
В крошках глины, в холодной золе,
И напомнит, как тяжко и сложно
Добывается хлеб на земле.
Здесь когда-то стоял у Амура
Древний пращур, суровый, как Бог.
Исподлобья, с таежным прищуром,
Озирал он великий поток.
Что мерещилось предку?
Что мнилось?
У струящейся в вечность воды
Беглой строчкою что приоткрылось
И упрятало, стерло следы?
Плыли зори.
Клубились туманы.
Сыпал звезды ночной небосвод…
Затерявшихся лет караваны
Продолжают к нам трудный поход.
И рождается днесь в человеке,
Как молитва его наизусть:
«Ты была, есть и будешь вовеки
На скрижалях истории, Русь».
НАХОДКА
Я откопал на огороде
осколок камня – им когда-то
скоблил мой предок шкуру зверя —
пришелся камень по руке;
и осенило – вот награда,
а может статься и расплата,
за то, что мало в чем различен
я с ним, аборигеном, жившим
в своем далеком далеке.
Пойду в тайгу, где след сохатый
оставил строчкою невнятной.
Хочу я мяса, крови, шкуру,
чтобы согреть меня могла,
но заблужусь, сжимая камень,
и станет вдруг тогда понятно,
что он велик и тяжек, словно
не камень это, а скала.
Тот камень отнесу обратно
и закопаю снова в пашню —
пускай лежит там, где некстати
побеспокоил сон его.
Свое он честно отработал —
пра-утомленный,
пра-вчерашний;
ни мяса не хочу,
ни шкуры,
ни крови теплой —
ничего!
