Лео де Витт "Чемоданчики"

– В детстве мы с семьёй часто захаживали к вам. У вас была самая вкусная кухня в городе. Это не моё дело, конечно, но что случилось?

Мухаммед поджал губы, и я решил, что он не ответит. Но после тяжёлого вздоха он заговорил.

– Мать заболела. Лечение стоило немалых денег. Меня предупреждали, что ничего не поможет, её не излечить, но я продолжал возить её по клиникам, а сам погрузился в объятья Шайтана. Мать умерла, а вместе с ней и семейный бизнес. Сейчас мне пятьдесят четыре, а мы с женой и детьми ютимся в трёхкомнатной квартире. Последние сбережения от продажи помещения уйдут старшему на образование.

На перекрёстке нам загорелся красный. Мухаммед остановил машину и положил голову на руль.

– Отец всегда велел мне не быть неудачником. – прошептал он.

Мы проехали мимо больничного комплекса и въехали в мой переулок. Машина остановилась у дома. Я расплатился с ним и прежде, чем выйти из машины, сказал:

– Вы зря караете себя, Мухаммед. Вы пытались спасти мать, а сейчас делаете всё, чтобы прокормить семью. Разве вас можно назвать неудачником?

Он ничего не ответил. Молча протянул мне визитку. Я вышел из салона, взял чемоданы, и он уехал, фары запорожца исчезли в тумане.

Я повернулся к воротам дома и сказал:

– Ну, здравствуй, дом родной!

Я позвонил в звонок. На балкон второго этажа вышел дед, Анатолий Александрович Витт. Он завязывал пояс на халате и что-то недовольно бурчал, вглядывался в темноту и что-то в неё говорил, а я смеялся, а он злился и посыпал меня ругательствами, пока я не встал под фонарём, и он увидел любимого внука. По крайней мере, я надеюсь, что любимого! По переулку прокатились радостные возгласы. Он забежал в дом, и я отчётливо услышал кошачий крик; кажется, в приступе радости он наступил на кошку. Тут же в спальне загорелся свет, потом в гостиной. Я различил силуэт бабушки в окне и искренне расхохотался, когда понял, что она держит пусть на кухню. На третьем этаже тоже включили свет. Послышались крики родителей. На балкон третьего этажа вышел мой брат Максим. Я услышал цокот когтей о бетонную поверхность двора. Проснулась собака. Она запрыгнула на вышку на лестнице, ведущей в дом, и, заметив чужого (хотя какой же я чужой?), бросилась на ворота и попыталась сделать подкоп, но когти не справлялись с бетоном. Дверь на втором этаже распахнулась, вниз по лестнице сбегал дед. Он отворил ворота и бросился мне в объятья, собака кружилась вокруг нас, как умалишённая. Я отпрянул от дедовских объятий и протянул ей руку, но вовремя убрал, прежде чем пасть её захлопнулась, а зубы щёлкнули. Дед отогнал её в будку. Не признала чертовка! Я похватал чемоданы и вбежал в дом.

Будто в старой французской комедии, вся семья, облачённая в пижамы, домашние халаты и сорочки, собралась встречать милого родственника. Дед принялся всех разгонять и давать указания, особенно бабушке, Вере Зиновьевне.

– Зиновьевна, что стоишь? На стол накрывай!

– Да накрыто уже всё! Отпусти его, дай отдохнуть с дороги!

– А почему не позвонил? – кричала мать.

– Сына, привет! – дружелюбно сказал отец и помахал рукой в последнем ряду.

– Братец Кролик никак пожаловал. – язвил Максим.

– Позвоните Генриху! – кричала бабушка.

– Оставь дурака в покое! – не унимался дед.

Я не спешил распаковываться, а в общей суматохе прошёлся по дому проверить, не изменилось ли чего. Всё осталось, как прежде. И просторные спальни, и уютная гостиная, и богато-обставленная кухня, и не менее богатые погребки первого этажа, и моя маленькая комнатка, заваленная книгами. Только вот обои в коридоре изменились. Дед обнял меня за плечо и жестом представил косметический ремонт.

– Бабушка обои выбирала. – говорит мне. – Интересно так, да? Как в этом… Как хрен пойми где!

Но это всё была прелюдия перед общим застольем, какое они устроили на ночь глядя. Я ел, как вне себя. Я так соскучился по домашней еде, а тут на столе были и долма, и курочка, и свежий салатик. Что действительно умела Вера Зиновьевна, так это плевать на мою привычку не есть на ночь. Из всей этой безумной компашки, где каждый пытался узнать у меня любую мелочь моей жизни, в тот момент я симпатизировал только отцу, Дмитрию Сергеевичу, который смотрел на телефоне какое-то аниме, временами поглядывал на меня с улыбкой, а главное, не обременял меня лишними вопросами!

После застолья я принял душ и лёг в постель. Ах, какое блаженство – спать в родной постели! Смотреть на звёзды в окне. Вдыхать запах свежевыстиранного белья. Вспоминать, как когда-то лежал на этой кровати с симпатичной одноклассницей и пытался просунуть ей руку под майку, за что тут же получал по рукам. Сколько книг здесь было прочитано! Сколько судеб решено в страстных юношеских переписках! Сколько разврата здесь сбылось и сколько сексуальных фантазий так и не свершилось! По сравнению с другими спальнями, в моей комнате всегда было душно, но меня никогда это не напрягало; недостаток кислорода отключал мозг, не давал назойливым мыслям тревожить мой сон. Я надел наушники и включил Цоя. Где-то между строчками «Спокойного сна» и «Спокойная ночь» сознание покинуло меня, и я уснул.

Я никогда не устою от поездок, потому на следующее утро проснулся рано и чувствовал себя замечательно. Бабушка на кухне уже жарила гренки, но я подогрел долму (уж больно понравилась мне вчера). Её же выбрал и подошедший дед. Родители были уже на работе. Мы сидели за столом втроём. Бабушка всё расспрашивала, как мне живётся на чужбине. Дед смотрел криминальный сериал. Там двое бандитов положили оперативника в гроб и заколотили крышку.

– Батюшки! – воскликнула Вера Зиновьевна. – Они, что, его живьём хотят похоронить?!

– Да, неприятная ситуация. – согласился я.

На кухню зашёл Максим, одетый в костюм с галстуком-бабочкой. Я и забыл, что сегодня первое сентября. Максим переходит в выпускной класс. Я вспоминаю свои похождения в одиннадцатом классе. Максиму везёт. В его жизни наступает самое тяжёлое и одновременно самое счастливое время.

Мысли о брате наводили на меня тоску: я чувствовал себя виноватым, что не уделял ему должного внимания в детстве, и сейчас боялся, что мои потуги наладить с ним общение покажутся ему неестественными, боялся, он решит, что я проявляю братскую любовь лишь, чтобы оправдаться перед собственной совестью; хотя в этом была доля истины.

Я спросил, могу ли я сопроводить его на школьной линейке. Максим не то что удивился, а опешил; я вглядывался в его лицо и пытался понять, какие чувства он испытывает, рад ли он? Макс дал добро. По кривой улыбке я понял, что его это как минимум забавляет. Брат сел за стол, а я напряжённо вспоминал, как прошло первое сентября в выпускном классе у меня. Там было, что вспомнить.

В тот день я сильно нервничал. Меня пугала встреча с одноклассниками. Дело не в том, что я подвергался травле и видел непонимание общества, хотя и этому было место. Наверное, первопричина неприятия меня одноклассниками была в этом:

– Эй, Лиза! Отметим День знаний у меня в спальне? – сказал я, когда мы вышли в сквер после классного часа. Я красовался.

Лиза показала мне средний палец.

– Ты как-то засветил в инсте свою кровать, – заметила Диана. – У тебя милое бельё.

Я улыбнулся до ушей.

– А знаешь, почему у меня постельное бельё со звёздами? Потому, что ночь со мной, словно полёт в космос.

Все вокруг загоготали. Кто-то хлопнул меня по плечу.

– Хорош пиздеть, Витт! – это был Ефим Алексеев, мой добрый друг. Высокий, обаятельный спортик, как мы тогда таких называли. Для столь юного возраста у него была густая щетина, которая сильно прибавляла ему в брутальности. Я завидовал ему, но, клянусь, завистью доброй. Сейчас он в армии; и я ему совсем не завидую. – Потопали уже домой. – говорит он.

– Ты мешаешь мне кадрить тёлок. – возмутился я.

– Тогда мы здесь надолго, потому что никто не посмотрит на твою смазливую рожу.

– Прекрасную рожу!

Снова смех.

Мы с Ефимом всё-таки двинулись в путь.

– Чем занимался на каникулах? – спросил он по дороге.

– Смотрел кино. Писал сценарий.

– Короче, всякой хуйнёй! – подытожил он.

Я промолчал.

– Ну так написал сценарий?

– Нет!

Мы оба засмеялись.

Из всего моего окружения Фима был моим самым строгим критиком. Его никогда ничего во мне не устраивало: чем я занимаюсь, как я выгляжу. Он говорил, что делает это любя, и я ему верил. Его язвительные фразочки оскорбляли меня, но со временем обнаруживал, что после них я работаю усерднее. Наверное, Фиму можно назвать моим волшебным пинком, не позволяющим мне остановиться в развитии личности.

В ответ я спросил, чем занимался он? Всё лето Фима проработал в конторе, занимающейся установкой пластиковых окон. Тут я действительно оскорбился. Его вины в этом не было, он поступил правильно. Но я злился, что, пока я брожу в темноте, кто-то занимается реальным делом, приносящим результат. Тем более в виде денег. Фима был взрослым, я – нет. Он ставил цели, я – безоблачные мечты. Возможно мне надо было проводить с ним больше времени вне школы: вслушиваться в каждое его слово, повторять каждое его действие. Тогда, может быть, я стоял бы с ним на одной ступени.

– До самого Нового года я могу жить на широкую ногу. – закончил он.

– Круто. – холодно ответил я, хотя был рад за него.

Мы прошли перекрёсток возле больничного комплекса, только пошли в другую сторону, пропустив мой дом. Фима жил чуть дальше, и я всегда провожал его. Здесь начинался настоящий Шанхай, деревня, какую и пригородом трудно назвать. Здесь утром можно было встретить стадо баранов (и я – не про людей). На дороге валялись коровьи лепёшки. Большинство домов не были подсоединены к центральной канализации. Но как ярко посреди этого хаоса выделялась природа! Вдоль дороги склонились берёзки, будто поклонялись прохожим. За низкими заборами цвели яблони; их плоды блестели на солнце, отливали золотистым цветом, и манили собой путников, как эдемово яблоко когда-то манило Еву. Листва ещё не начала желтеть, но некоторые веточки сбросили сухие листья, и они хрустели под нашими ногами, как снег. Но даже тут, посреди крохотных домишек, вырастали многоквартирные дома (люди спешили заселить дешёвую землю).

– Можешь поговорить на работе по поводу меня? – спросил я Фиму.

Его это удивило. Больше всего я боялся, что он по-отечески хлопнет меня по плечу, как делал это обычно, и скажет что-то наподобие: «Наконец-то, ты вырос, сынок.» Но чего скрывать? Мне было бы приятно, если бы он так сделал.

– Хочешь к нам? Ну… В принципе, можно.

Я кивнул ему в знак благодарности.

– Сегодня я как раз пойду туда после обеда. Вечером могу поговорить с Маратом, начальником нашим. Я позвоню. Только надо будет подойти. Просто хера с улицы он не возьмёт. Он должен тебя увидеть.

– Вообще, без бэ.

– Значит замётано.

Я был счастлив, когда представлял, что начну зарабатывать самостоятельно и, наконец, смогу свободно распоряжаться большими деньгами.

Голос деда отвлёк меня от воспоминаний.

– Что-то я потолстел. – пожаловался он и похлопал себя по животу. – Это всё из-за твоей долмы.

Бабушка невозмутимо посмотрела на него.

– Хорошо. Больше не буду готовить.

Дед рассмеялся.

– Подожди-подожди! Я же не против, чтобы я толстел.

– Зато я против.

Я присосался к кружке с кофе, чтобы скрыть улыбку.

После завтрака мы с Максимом двинулись в путь; школа находится в двадцати минутах ходьбы от дома, мы пошли пешком. И сейчас я мог созерцать проснувшийся город. Улицы заполнились людьми, на дорогах было плотное движение: люди спешили на работу. У города был свой чёткий график: я могу с лёгкостью предугадать, что к десяти часам он опустеет, в полдень снова наполнится людскими массами, и уже до вечера будет кишеть школьниками, студентами и бездельниками; но не сегодня. Сегодня первое сентября, и привычный распорядок города изменится. Я попробовал завести с Максимом разговор; к моему удивлению, это было не так сложно, как казалось: в детстве мы не сильно ладили (он не воспринимал меня всерьёз как старшего брата, а меня это раздражало), но видимо сейчас спустя два года разлуки он понял, что несмотря на родительскую любовь, никто не поймёт его так, как брат, хотя бы потому, что мы принадлежим к одному поколению – в его репликах не было той жгучей язвительности и недоверия, как раньше, он говорил дружелюбно, и мне даже показалось, что ему нравится говорить со мной о себе; возможно, кроме меня, ему не с кем поговорить о себе. Речь его была спокойной, но чувствовалось, что он старался не показывать своей заинтересованности в разговоре; я бы сравнил его с вечерним Шахтинском, никуда неспешащим и романтичным. А ведь Максим действительно был натурой романтичной. Из разговора я узнал, что он хочет стать актёром (и я пожалел его в этом выборе), а ещё, что он крайне одинок: конечно, он этого не говорил, но из его рассказов я мог выделить лишь одного героя, его самого; в этих историях не фигурировали друзья, одноклассники, и я понял, что в его жизни никому нет места, кроме его самого. Мысленно я поставил галочку, что мы ещё вернёмся к этому разговору. Потому, что, если я не изменю его мышление сейчас, потом уже будет слишком поздно.

На линейке я держался в тени, точнее в толпе. Максим учится в той же школе, что и я когда-то, и мне не хотелось встретиться с моими бывшими учителями: не потому, что я держал на них некую обиду или же мне было совестно перед ними, просто сегодня я не был готов к этой встрече. Также я обратил внимание, что, к счастью, Максим в тёплых отношениях с одноклассниками, и он не столкнётся с теми проблемами, с какими столкнулся я. После линейки он подошёл ко мне и предложил пойти домой, я же посоветовал ему погулять с одноклассниками, а уже вечером встретиться в парке на футбольных трибунах; он вернулся к ним с неохотой, но компания мальчишек и девчонок приняла его приветливо, и меня это порадовало. Я двинулся в центральный район: мне было интересно, как живёт город, и я с жадностью наблюдал за его улочками и людьми, которые на них живут. Как я и думал, город изменил свой график: родители ломанулись в книжные магазины закупаться учебниками, какие им не выдали в школах. Они стоят с тяжёлыми пакетами на остановках и жалуются друг другу, что государству плевать на их детей, что чиновники воруют и им нет никакого дела до людей. Они жалуются, что в тяжёлый момент жизни им никто не подаст руки, но сами никогда не протягивали руку ближнему своему. Какие-то две женщины на остановке разговаривали, и одна в чувствах бросила, что школа – это клоунада, и что дети их брошены на произвол судьбы. Милочка, наших детей бросили на произвол судьбы ещё в девяносто первом, просто тревогу вы забили только сейчас.

Я пришёл к улочкам Дзержинского района и в голове закрутилась метель воспоминаний. Я вспомнил, как гулял здесь после линейки.

Я не был близок с одноклассниками, в доверие мне смог войти только Фима (кстати, он сдержал обещание, позвонил и сказал, что вечером они с начальником ждут меня), но одиночкой я не был; я тусил с ребятами из другой школы, а от того на прогулки они часто приводили людей со школы, которых я никогда не видел, и тем самым круг моих знакомых постоянно расширялся. Тот день не стал исключением и на встречу в парк Ленина кенты мои привели левого пацанёнка. У памятника Ленина меня ждала группа из ребят, чьи костюмы говорили, что они учатся в престижной школе, а лица же рассказывали, что они оказались там случайно. Герман, шустрый паренёк со светлыми волосами, был футболистом и никогда не расставался со своими красными бутсами; в любое время в любом месте он мог найти мяч и возможность поиграть. Он был немцем и носил своеобразную фамилию Фраер. В одних кругах она приносила ему авторитет, в других же создавала серьёзные проблемы (попробуй доказать, что это настоящая фамилия, и ты не позволяешь себе многого, называя себя так). С ним часто таскался Тоха, Тохтарбай; хороший пацан, ничего не скажешь, но и самый обычный, потому о нём не только плохого, но и вообще ничего не скажешь. С ними же был и Рафаэль. Раф. Рафи. Рафу я готов был доверить свою жизнь. Невысокий черноволосый парень своими уличными повадками губил собственное природное обаяние. Он мог иметь большой успех и у девчонок, и у парней, если бы мог себя правильно подавать, но девчонки видели в нём уличного пацана, с которым и общаться было несерьёзно, также на него смотрели и парни, и хоть он был частым гостем на вечеринках, он не входил в доверие людей: с ним не пытались строить бизнес, его не звали на решение проблем, хотя, думаю, Раф был единственным человеком, способным решить все проблемы. Он же и представил мне Лёву, худого, забитого мальчишку, боявшегося смотреть людям в глаза.

– Походу это моё призвание – подбирать лохов и делать из них людей. – с кривой улыбкой сказал Раф. Он даже не пытался говорить тише, и я боялся, что Лёва мог услышать. Но потом я посмотрел на его вечно-грустные собачьи глаза и понял, что ему похоже всё равно, как его называют.

– А кого ты ещё подбирал? – с подозрением спросил я.

– Тебя. – сказал он и сразу же загоготал.

Я прописал ему в плечо. Он сел на корты и указал на себя руками.

– Ну как костюмчик?

– Ты прям ёбанный гангстер. – сказал я.

– Есественно бля! – букву «т» он проглотил.

– Пойдёмте уже хавать. – вмешался Герман, не дав Рафу ещё возможности уделить внимания собственной персоне.»

Мы спорили о том, какое заведение выбрать и сошлись на «Счастливой креветке», заведении, торгующем фаст-фудом. Оно пряталось на четвёртом этаже маленького здания, зажатого огромными торговыми центрами, и из его панорамных окон открывался прекрасный вид на пересеченье пешеходных дорожек центральной улицы и заведений с яркими неоновыми вывесками. И пусть сейчас днём они не горели, но вид оставался потрясным.

Мы заказали еду и сели за столик у окна. Раф указал руками на пейзаж.

– Вы только посмотрите, какой прекрасный вид! – а затем указал на меня. – Какой прекрасный Витт!

Мы посмеялись.

– Ну рассказывай что-нибудь, Дав. – пристал он ко мне.

– Я тебе радио что ли постоянно пиздеть? Почему я должен вечно что-то говорить, если молчание – золото?

– Ебать! – Раф изобразил экстаз на лице. – Это войдёт в мой золотой фонд цитат.

– Лев, расскажи о себе. – попросил я.

– Ты гляди, – зацепился Раф. – Лев! Король зверей бля.

– Что рассказать? – спросил Лёва.

– Ну чем живёшь?

– Да нечего ему о себе рассказать. – снова вставился Раф.

– Да завались блять! – крикнул я.

Герман с Тохой захихикали.

– Лёвчик, расскажи, как в прошлом году уебал старшиков. – подсказал ему Герман.

– Точно! – крикнул Раф и щёлкнул пальцами.

– Да похуй мне, кого он уебал. – объяснялся я.

– Нет, ты послушай! – настаивал Раф. – Лев. – сказал он, как бы дав рассказчику слово.