Закутаться, зарыться бы в тебе
поглубже, так, чтоб стало даже больно…
Мы привыкаем – вольно и невольно
к тоске по телу больше, чем к судьбе.
Смиряемся с разладом, с пустотой
в душе, но не с пустой своей кроватью.
И с мыслью и банальной, и простой,
что тело обладает благодатью
смягчать удары сердца и судьбы,
мы переносим ссоры и упрёки,
сдаёмся – кто с трудом, кто без борьбы
укладываясь в заданные сроки.
Всё потому, что холод, как и жар,
нам легче пережить вдвоём и вместе.
Летит по небу синий-синий шар —
он так идёт взволнованной невесте.
«хочется, чтобы внутри…»
хочется, чтобы внутри
где-то билось,
чтобы – не одинока,
но большой мальчик
со смешными усами
называл – "мама"
гладил постаревшие руки,
говорил: "я люблю"
и оказывалось – уже не меня,
а другую…
хочется, чтобы эти глаза в зеркале
опять стали детскими
и улыбались тебе, как прежде
верили…
закрывались бы от муки и счастья,
счастья и муки —
в надежде…
а руки были как птицы,
большие птицы,
утром открыть глаза,
а ты б целовал ресницы —
и станет так…
хочется: идти по улице,
печально улыбаясь,
знать, что время наступит,
ты придёшь…
и вести себя загадочно.
1989
Что нам делать с любовью?
А что с ней поделаешь? Просто
бери её – и раздавай!
Не надо, не надо вопросов!
Зови всех знакомых на чай —
нечаянно, даже несмело
осмелься – увидишь всё сам:
как что-то в стакане звенело,
как мягко текло по усам…
И этот наш пир запоздалый
друзья и родные простят.
А наши усталые мамы
пусть гладят бездомных котят —
и эта печальная нежность,
и эта легчайшая грусть
как раз умещает безбрежность
сомкнувшихся любящих уст.
На грани сна
Дочери
Состояние, близкое сну,
но нежней, и печальней,
и возможней —
по силе, и злу, и добру —
во всю ширь, во всю твердь…
осторожней:
мы здесь, мы есть.
мы хотим есть:
мы чмокаем губами,
мы говорим "мама",
мы улыбаемся странно
и невпопад – глазами.
Глаза становятся глазками,
щеки становятся нами,
мы превращаемся в бабочку
с разноцветными снами.
А когда мы проснемся совсем,
окончательно,
мы узнаем, как все легко
и как замечательно.
1991
Встретились я и я
Я сижу у окна, гляжу на свою софору
и вспоминаю себя на вокзале – дцать лет назад и «скорый»,
который увозит меня в Москву —
я даже думала: «навсегда»,
но была не права тогда.
Ты меня ждал в той Москве – неуютной,
страшной местами, покрытой слоями льда
на тротуарах в центре, лютой.
Но ты говорил: «Не беда!
Все будет в порядке! Все хорошо!»
Я тебе верила.
Снег шел.
Я забеременела.
Шок.
Но потом и правда возник порядок —
раз в два-три года рожать. Нет, в три-четыре.
Ритм явно лучше. И лучше – в своей квартире,
нежели в съемной. Ты знал в этом толк —
построил квартиру, домик в деревне,
потом – большой дом в Крыму.
И я до сих пор не пойму,
как я тогда рожала,
даже предохраняясь сначала.
Потом-то просто махнула рукой —
а, бесполезно.
Железно
было одно: ты любил, когда я полнела,
грудь наливалась, животик рос.
Ты так говорил – «животик» (внутри теплело) —
шумно дыша, словно верный пес,
прилежно
рассматривал меня новыми глазами,
руками трогая осторожно, нежно.
Местами
было безумно смешно.
Я гляжу в окно
и понимаю, что будь я тогда собою
сегодняшней, все бы так и сложилось опять,
я повторила бы этот путь в двадцать пять —
тридцать лет.
Почему? Я знаю ответ:
мне всегда это нравилось. И – не скрою:
держать на пузе голенького младенца,
вслепую чмокающего губами – чудо такое —
«да вот она, грудь!» —
мне это нравилось. Протянуть
руку и нащупать твою. И как ты щекотно
шепчешь мне на ухо: «Ты просто лучшая!»
Акушерка, фыркнув, оглядывает меня, потную —
ну вот, спалились!
Смущаемся и краснеем. Чушь, но
это так ярко помнится, будто вчера случилось.
Но круче всего было понять, что я сильнее
с каждым разом – вряд ли мудрее,
но безусловно опытнее.
Это бонус,
который ты получаешь за материнство,
а использовать можешь всюду – всегда, везде.
Дети – они как море, которое больше нас, и мы в воде
теряем не только вес, но и гору проблем.
А получаем – тонус.
Мячиковое
Птички учатся считать,
рыбки учатся летать.
Еленкина песенка
"Птички учатся считать,
рыбки учатся летать",
а Еленка возле стенки
мячик учится бросать:
мячик учится летать —
