– Кто про что, а она про дыру! Йо-хо-хо! – заржал Балам и тут же получил от Лилит увесистой куриной лапой по яйцам.
Согнулся в три погибели, заревел обиженно:
– Ууу, сцуко! Хоть бы когти обгрызла!!
– А ну-ка, цыть, игруны! – громыхнул с облака Зеус: – Ишь, разбаловались!
– Ставлю задачу чисто конкретно: будет через два тысячелетия страна такая во всех смыслах необъятная – Рос-си-я, и поедете вы туда, и проведёте там сто лет. Как раз и на самые большие революции с войнами поспеете, и на первый спутник с первым космонавтом полюбуетесь. Скучно не будет!
– Спутник – это хорошшшо… – заёрзал жалом под крылом Кетцалькоатль, пытаясь поймать беспокоившего его уже который век перьевого клеща.
– А кровищи мы итак повидали будь здоров сколько. Зачем нам это, о, великий вошшшдь?
– Вы же мне всё на скуку жалились? Творить, играючи в шары, намеревались? Ну, вот и поиграетесь целый век! Выберете себе человека по родословной его и проживёте с ним жизнь. Как уж вы будете его судьбу меж собой делить и как через неё судьбу страны проецировать – дело ваше. Я ближе к развязке подскочу. Проверю. Но только одно вам скажу, творцы вы эфемерные: если не добьётесь к финалу оратории катарсиса для главного героя и для страны в целом, то и вас больше на свете не будет! Других люди придумают на потребу себе. Всё понятно, охламоны? Тогда вперёд, на подмостки истории! Академические отпуска вам оформят в заоблачном ареопаге. И не забудьте шары в ДУРу вернуть! Занавес!!
Стасима Первая
оглашается картавым политиком-сифилитиком со сцены Смольного института:
– Товагищи афиняне! Геволюция, о необходимости котогой всё вгемя талдычили большевики, слава те, Господи, свегшилась!
– «Власть – Советам!»
– «Миг – нагодам!»
– «Землю – кгестьянам!»
– «Фабгики – габочим!»
– «Надежду – всем!»
– «Инессу – мне!»
Первый шар пошёёёл!!
Хор им.Рабкрина:
– А что с природой, деда Ленин?
– Кудыть её приткнём??
– И про любовь пропой, Инесса:
– Под ним? Или на нём?!
Часть первая: Лето Кетцалькоатля
I. Анимато, но без мата
Толик обожжжал ездить к бабке с дедом на всё лето!!
– Хорошо, что есть каникулы,
– Летние, зимние…
– Мы сегодня про каникулы
– Эту песенку поём!
Радостно выводил смешанный детский хор на последней в учебном году «Пионерской зорьке».
Да и как же можно было не обожать ехать куда-то, да ещё на поезде, да через саму Москву, а потом, от Дубны, на «Ракете» или «Метеоре», да вдоль по Волге-матушке!
Иээхх, ма, тру-ля-ля, расписные кренделя!!
Стоя на пассажирской палубе, разделяющей носовой и кормовой салоны мчащегося судна, жадно глотая встречный воздух, наполненный пьянящими ароматами проносящихся мимо сосновых боров и заливных лугов, он ощущал каждый раз неподдельный, ни с чем не сравнимый восторг предвкушения грядущих приключений. Правда, в широко открытые рот и глаза иногда залетали встречные насекомые, но это были сущие пустяки по сравнению с тем, что его ждало.
Позади, да так далеко, словно и не было вовсе, оставался родной город, скучная квартира на третьем этаже сложенной из серого силикатного кирпича пятиэтажки-брежневки, школьная рутина, неизменная, как тиканье настенных часов, и вечно гундосящий по поводу и без повода сосед-еврей.
Мама на время поездки тоже как-то преображалась, молодела, хорошела просто-таки до степени нескрываемого обожания отца.
Метаморфоза происходила с ней, видимо, только от осознания факта, что она бросает, хотя бы и на время, город с его постылой работой, ежедневную стирку, готовку, уборку, развешанные по всей квартире для просушки простыни с пододеяльниками и выясняющих межличностные и международные отношения соседей-алкашей с верхнего этажа.
Вся эта повседневная серость сразу после проверки коричневых картонных билетиков перед посадкой неумолимо растворялась в стоящем пока без движения вокзале с грустным, отчаянно машущим рукой отцом на перроне и резвым застиланием постелей с последующим молниеносным взятием ложбины верхней койки.
Состав, судорожно вздрогнув всем четырнадцативагонным крупом, трогался, вокзал уходил назад, и толькочтошняя тошная рутина враз исчезала в мерном перестукивании – ти-так, ти-так, не спи, дурак! – колёс бодро бегущего по рельсам поезда дальнего следования.
Расплавлялась в горячем ароматном чае в гладких стаканах с обязательными литыми подстаканниками, разносимом по купе добродушными проводницами.
И окончательно забывалась в тихом ходе километрового эскалатора на станции метро «Комсомольская» и адском вое выныривающего из туннеля, как сатана из девятого круга преисподней, состава.
А уж совсем потом, на Волге – в предналётной сирене подплывающего к пристани судна и в зычной, перекрывающий вой команде с капитанского мостика:
– Принять швартовы!
Матрос кидает линь начальнику дебаркадера дядь Витале, пузатенькому мужичку, одетому в потерявшие форму брюки-клёш, чёрно-бело-полосую тельняшку и настоящую капитанскую фуражку.
Тот вытягивает за линь петлю-огон швартовых, накидывает её на палубный пал, обматывает диагональными кольцами, и оба сломя голову бегут к другому краю, чтобы повторить операцию.
Капитан подтягивает судно к самому борту дебаркадера, мягко прижимает его к плотно развешанным там и сям на цепях автомобильным покрышкам, а матрос тем временем открывает дверь и крепит трап с поручнями для схода пассажиров.
Всё – по деревянным стланям на борт дебаркадера, да по танцующим доскам понтонного моста на обрывистый берег, чемодан на плечо, авоську в зубы, и вот оно – начало приключения длиной почти в три месяца!!
– Толииик! – звала мама, выглядывая на палубу из носового салона: – Иди уже сюда, вовнутрь, а то ещё простудишься, не дай Бог, на ветру. Хорошенькие тогда у тебя будут каникулы!
– Да не простужусь я, мам! – недовольно морщился Толик, не отрывая взгляда от проносившихся мимо него сонных сёл по берегам, грузовых барж, пассажирских теплоходов, лесов с лосями, полей с коровами и редких палаток одуревших от восторга одиночества походного бытия туристов.
Но матери слушался и с палубы хоть нехотя, но уходил. В салоне сквозь гул мотора и плеск бьющей о днище судна волны пробивалась звонкими девичьими голосами и весёлыми деревянными духовыми «Песня о встречном» композитора Шостаковича:
– Нас утро встречает прохладой!
– Нас ветром встречает река! (тыры-дын, тыры-дын, тыры-дын)
– Кудрявая, что ж ты не рада
– Весёлому пенью гудка? (тыры-дын, тыры-дын, тыры-дын)
– Не спи, вставай, кудрявая!
– В цехах звеня,
– Страна встаёт со славою
– На встречу дня! (тыры-дын, тыры-дын-тын-тын)
Была у Толика и другая бабуля, отцова мать, и звали её Таня.
А вот другого деда, Ивана, он никогда не так и не увидел. Даже на фотографии. Не было в деревне в те времена фотографического ателье.
Погиб его дед в августе сорок первого под Смоленском…
О, про?клятые, трижды про?клятые первые месяцы войны, когда молодыми, наскоро вооружёнными и наспех обученными солдатиками, отцы-военачальники во главе с верховным главнокомандующим пытались заткнуть фронтовые дыры собственной самонадеянности и трусости!
Сколько таких, как дедушка Иван, осталось лежать во сырой земле от Одессы до Сталинграда, от Каунаса до Гатчины, от Бреста до Москвы? Сколько было взято в плен в котлах после панических отступлений и отправлено в концентрационные лагеря сперва немецкие, а потом и советские??
Колхозники села Копыре?вщина, где в братской могиле на взгорке похоронили дедовы останки, рассказывали после войны краеведам, что отстреливался отважный пулемётчик на высоте до последнего. И только гусеницы немецкого танка, прилежно и педантично, как на показательном уроке, отутюжившего окоп, оборвали стрельбу.
Баба Таня ничего не знала о смерти мужа вплоть до освобождения их деревни от оккупации в 1943-ем году.
Она рассказывала Толику, что несколько дней подряд перед приходом наших на северо-востоке грозовыми огненными сполохами взрывалось обычно ласковое июльское небо. А ещё через пару дней ветер приволок оттуда низко стелящуюся, воняющую тракторной соляркой дымку.
В эти четыре летних дня, километрах в восьмидесяти от села, под станцией Прохоровка, советские люди и танки в беспощадном огненно-стальном месиве сокрушили никем непобедимую до сей поры военную машину фашистской Германии.
Бабуля неохотно рассказывала о том времени любопытному внучку. Её можно понять: остаться посреди войны одной, без мужа, с тремя сопливыми детьми на руках, которых надо как-то кормить-поить и поднимать на ноги – хорошего, согласитесь, мало.
А тут ещё, как на грех, привели на постой к ней в хибару трёх немецких зольда?тен!
Про постояльцев-то она вообще Толику никогда не говорила. Это уж отец ему рассказал, когда они возвращались в поезде домой и ужинали курочкой с варёными картохами, заботливо завёрнутыми бабулей в серый льняной рушник.
Отец после слёзного прощания с бабулей на перроне белгородского вокзала разговорился тогда в купе… Наверно, сердцем чуял, что недолго уж его матери на свете белом мыкаться. Болела она сильно.
Рассказывал, что была баба Таня смолоду очччень недурна собой – не зря ж её сосватал вожак сельской бедноты, комсорг и первый парень на деревне – дед Иван!
Волосы у неё сызмальства росли иссиня-чёрные, как оперение у ворона – большая редкость в тех краях.
Русоволосые товарки промеж себя её «турчанкой» нарекли. Смеялись, собираясь в круг на жатве и обмолоте:
– Слышь, турчанка, сыми платок-то, волосы покажь! Хлопцы нам пряников купить на ярманке сулили, коли уступишь!
Бабуля не обижалась, мыла свои роскошные волосы сывороткой из-под простокваши и гладко зачёсывала на затылок, прятала от мужского соблазну под белый платок. Обвязывала его по горлу, закрывая полностью голову и шею, и оставались на всеобщее обозрение только губы – крупные, сочные, яркие, как спелая вишня.
Ну, и угольно-чёрные брови над карими, всё понимающими глазами – как два крыла у лебёдушки – вразлёт!
– Чоловик должон быть не по-милому хорош, а по-хорошему мил! – повторяла бабуля.
Уговаривала внучков: – Учитесь, пока молоды! Не то будет, как гутарят: «Живи дёшево, да ешь не соля». А куда этак годится??
Вот вышла она за деда Ивана, народилось у них трое детишков, и жили бы они дальше поживали, да добра наживали… ан нет! Ласковым июнем 1941-го года бывший мил-друг и союзник СССР – фашист – на танках в гости припожаловал.
Отец рассказывал, как уже призванный в армию дед купил в сельпо на последние медяки те самые засохшие пряники, принёс и дробил их на кусочки молотком прямо на камне, служившем порогом хаты. Ох, и сладкие были куски!
Когда в село вошли немцы (а следом за ними итальянцы, словаки и прочие венгры с румынами), бабуле Тане было всего лишь двадцать пять…
– ???????? ???????? ??? ??? ?????????,
– ?eu???????? ????? ???????, ????? ?ap??ul?????!
Из громкоговорителя, установленного на передовом офицерском «Мерседес-Бенце», под аккомпанемент духового оркестра бравурно звенел, заглушая рёв моторов, мощный, сытый довольный хор.
Весёлые белобрысые танкисты в чёрных гимнастёрках с закатанными по локоть рукавами, вылезая по пояс из башен, орали на ходу:
– Матка, млеко, яйко, шнапс! Schnell, schnell!!
На постой к бабе Тане определили трёх солдат из интендантской роты танкового корпуса. Они зашли, смеясь, в хату и сразу повели себя, как хозяева, указывая где постелить на ночь, и в котором часу подавать горячее на стол.
Отец рассказывал, что один из квартирантов – рыжий мордатый капрал с волосатыми веснушчатыми руками, положил глаз на молодую солдатку. Всё пытался задобрить её – то тушёнкой, то шоколадкой, а то и песенками, прилежно, с усердным сопением выдуваемыми им из губной гармошки на забаву детишкам:
– ?, ?? ?????? ????????,
– ????????, ????????,
– ?, ?? ?????? ????????,
– ????? ??? ???!
Бабуля ничего не брала, хоть они и голодали, и вообще старалась не оставаться один на один ни с навязчивым баварским бюргером, ни с кем другим из незваных гостей.
Спала с детьми в сенном сарае, от греха подальше. А если регулярно меняющиеся по причине постоянной ротации частей постояльцы велели прибраться в хате или, там, сварить борща, то всегда брала с собой старшего сына, Толикова отца, якобы на подмогу.
Как уж баба Таня в течение двух лет смогла избежать изнасилования или хотя бы разборок с применением подручных средств, типа ухвата или кочерги? Кто ж его знает…
Но факт остается фактом – дождалась она таки возвращения наших, вырастила детей и теперь не жалела ничего для обожаемых внучков. То синеньким «четвертачком» их одарит, а то и зелёненьким «полтинничком».
Вот только замуж так никогда больше и не вышла бабуленька. Всё надеялась, что Ванечка вернётся с войны живой…
– «А если б тогда, во время оккупации, бабуля узнала, что это один из её постояльцев так прилежно, с усердием утрамбовал деда в глину гусеницами, чо бы она сделала?» – размышлял Толик, глядя как суетится возле печи баба Таня, варя щи на обед.
– «Я бы йим, гадам, мышьяку в борщ насыпал! Пущай хлебают, твари, на доброе здоровьице!» – представлял он себе план возмездия, забывая, что у бабули-то на руках оставалось трое детей мал-мала меньше, и в своей судьбе она была не вольна?…
