Отец Толика с тех лет носил у себя на правом виске памятную зарубку – шрам сантиметров в пять длиной. Получил он его осенью 1944-го, когда наши уже по всей Европе фашиста пинками под зад гоняли.
Деревенские мальчишки собирали патроны по лугам и кидали их в костёр, для развлекухи.
Как-то, во время очередного фейерверка, пацанам показалось, что не все патроны стрельнули. Вот они и послали отца пошевелить головешки, чтобы, значит, ускорить процесс.
Когда тот подошёл вплотную к затухающим, но ещё раскалённым углям, процесс ускорился сам по себе, и ему пулей пробороздило висок.
Хорошо ещё, что прошла та пуля вскользь, а не пробила череп. Окровавленного отца приятели-мальчишки, пусть и в бессознательном состоянии, но всё же дотащили до хаты. А могло ведь так случиться, что прострелило бы пацану башку, и не родился бы спустя восемнадцать лет у него сын!
Брошенного нашими солдатами при поспешном отступлении оружия было по окрестным полям хоть пруд пруди. А потом к этим арсеналам добавились трофеи от отступавших немецко-итало-и-хрен-знает-каких-ещё войск.
Поперёк ручья, текущего в болотистой низине за огородами, почитай ещё лет пять после драпа «nach Westen» стоял увязший аж по верх гусеницы танк с белым рыцарским крестом на лобастой башне.
Толик живо представлял, как выглядел этот крест, поскольку недавно посмотрел фильм «Александр Невский» и прекрасно помнил вначале идущих по льду грозной «свиньёй», а потом тонущих в Чудском озере тевтонских псов-рыцарей.
Мрачные звуки тубы рыцарского нашествия из кантаты Прокофьева заканчивалась насмешливыми скоморошьими трубами разгрома и бегства непрошенных гостей.
Бабуля Таня сама до последних своих дней пользовалась трофейным тевтонским ножом с длинным узким лезвием и фашистской свастикой на литой рукоятке для заклания кур, гусей и уток.
И даже одалживала сей предмет соседям для забоя свиней по осени. Настоящих свиней.
Каждый ноябрь она отсылала детям сбитые из фанеры посылки с двумя уложенными валетом уже ощипанными и опалёнными гусями. На посылке синим химическим карандашом старательно были выведены адреса отправителя – в левом верхнем углу, и получателя – в правом нижнем.
Тушки бабуля густо пересыпала тыквенными семечками и высушенным чабрецом. Мама заваривала душистый чабрец и давала, как отхаркивающее, начинающим покашливать с наступлением холодов детям.
А под Новый год нашпиговывала яблоками гусиков, тушила их и подавала в праздничный вечер на стол в чугунной утятнице. Ммм… Пальчики оближешь и ум отъешь!
Отец только после смерти бабы Тани рассказал Толику, на чём держалось хозяйство солдатской вдовы, и чему они с братом и сестрой были обязаны своим относительно неголодным детством. Нужда заставила их мать ещё в войну заняться самогоноварением.
Каждое лето огромные бутыли толстого матового стекла с забродившей брагой выстраивались в сенном сарае рядком.
Возможно, обилие дармового шнапса и спасло бабулю от произвола непрошенных постояльцев, ибо не только они частенько пользовались этим натуральным продуктом, но и квартировавшие по соседству офицеры вермахта. Рачительный немец никогда не пустит под нож курочку, несущую золотые яйца!
А уж после войны, когда беспаспортное простонародье из деревень попросту никуда не выпускали, и все материальные блага доставались не за живые деньги, а за палочки в тетрадке у колхозных бригадиров – «трудодни», бутылка самогона вообще заменяла отсутствующие у сельчан рубли.
И, кстати, за невыполнение плана по этим самым трудодням даже женщин, в соответствии с секретным указом «вождя всех времён и народов» от 1948-го года, ссылали «на перевоспитание» в Сибирь.
– «Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее. А когда весело живётся, работа спорится…» – довольно потирал в ноябре 35-го левую сухую лапку усатый вождь, а в 1945-ом, потеряв за годы войны не менее двадцати семи миллионов своих сограждан, осушал один за другим фужеры хванчкары, славословя «стойкий характер и терпение русского народа».
Толик не любил навещать село бабули Тани – уж больно скучно там, почти на границе Харьковской области, было ему. Кроме ловли очумевших от нехватки кислорода огольцов в заросшем рогозом ручье, да зеркальных карпиков с карасями в обильно цветущем цианобактериями сельском пруду, заняться ему было, по большому счёту, нечем.
Приезжали они с отцом в деревню редко и ненадолго, а за два-три дня разве заведёшь друзей? В общем, тяготился Толик визитами к бабе Тане. Хоть и надеялся всякий раз на щедрый бабулин подарок.
То ли дело в Калининской области!
Дед с бабкой, нажившие четырёх, помимо Толиковой мамы, детей, ещё до Великой Войны купили себе просторный, по сравнению с баб-Таниной хибарой, дом на правом берегу Волги, недалеко от Калязина.
Толик как-то раз побывал в этом славном городке, где дед через знакомого гончатника, дядю Васю, работавшего на комбинате, запасался некондиционным вяленым мясом для собак. Пахло то мясо в точности, как вздувающаяся барабаном падаль на ласковом летнем солнышке.
Выйдя после получения двух мешков с этой падалью на берег реки, он несказанно изумился роскошному волжскому бельвю. И на всю жизнь запомнил старинную колокольню, торчащую чуть прямо не из воды бодрой утренней пиписькой …
По непонятной причине во время обзора колокольни ему вдруг вспомнился карантин в детском саду по случаю эпидемии кори, полная недельная изоляция от внешнего мира и порвавшаяся резинка-подтяжка от чулок.
Он так и бродил по садику в одном подтянутом и другом, слетевшим по щиколотку, чулке. Все воспитанники подготовительной группы с удовольствием тыкали в него пальцами и смеялись.
Не подсмеивалась только румяная белокурая девочка Лена, с которой он сидел за одним столом во время уроков лепки и рисования. На уроках он то и дело отрывал от своего бруска и подкладывал транжиристой соседке разноцветные кусочки пластилина, а иногда одалживал ей и новые карандаши.
Толику очень-очень, до непроизвольного шевеления петушка в трусах, нравилась Лена. Он, как заправский кочет, оберегал подружку от посягательств остальных обитателей детсадовского цыплятника и как-то раз во время прогулки отправил остудиться в апрельскую лужу толкнувшего её мальчика.
От Лены исходил непередаваемо пронзительный и будоражащий воображение запах земляничного мыла. Толик всегда старался встать поближе к ней во время мытья рук после прогулки, перед обедом.
Сам он мыл руки мылом хозяйственным, казённым, тихо раскисающим в пластмассовой мыльнице возле крана до аморфного состояния.
Сейчас, на карантине, сколько мальчишка не принюхивался к соседке, никакого земляничного запаха, исходящего от неё, он так и не ощутил. Зато на пятый день пребывания в непосредственной близости от своей избранницы, ощутил в себе некое беспокойство и тревогу.
– Ты бушь сёдня спать на «тихом часу»? – спросил Толик подружку за обедом, изо всех сил мотая под столиком ногой со спущенным чулком и в упор глядя в свою тарелку.
– Не знай… – рассеянно ответила белокурая голубоглазая Лена, хлебая алюминиевой ложкой гороховый суп из алюминиевой же миски и зажёвывая густое жёлтое хлёбово серым клейким хлебом: – А чиво??
– Если не бушь – то приходи в тувалет женицца! – со всей приличествующей такому случаю серьёзностью предложил мальчик. Оторвал от тарелки глаза.
Ленина рука с полной ложкой супа дрогнула на полпути ко рту, пара-тройка капель упала на столик. Девочка стала жевать медленнее, а потом и вовсе поперхнулась, закашлялась.
– «Придёт – не придёт?» – ёрзал на стуле в томлении Толик. Ногой мотать перестал.
Воспитательница Мариванна недовольно выбралась из-за своего стола, подошла к ним, опасно кренясь, как раздобревшая осенняя утка, то на одну, то на другую слоновью ногу и начала с нескрываемым раздражением читать нотацию:
– Вы меня когда-нибудь будете слушаться, бесталанные ушлёпки? Сколько раз можно говорить, что есть нужно медленно, тщательно пережёвывая пищу? Вечно торопитесь, как на пожар!
У белокурой Леночки, то ли от попавшей не в то горло крошки, то ли от мариванниного давления на неокрепшую детскую психику в голубеньких глазках заблестели жемчужные слёзки. Она приготовилась истошно, от всей души, зареветь.
– Не орите на Ленку! – сжал кулачки Толик: – Я все её брату расскажу. Он у ней на радио работает!
– Чо ты расскажешь, малахольный? – упёрла руки в боки воспитательница: – Сиди себе молча, жуй-глотай!
– Он Ленке на «тихом часу» в тувалете женицца предложил. Вот она и подавилась от радости! – громко, на весь зал, наябедничала сидевшая за их столиком девчонка в белых, каждый размером с её голову, бантах.
Дети как по команде перестали есть и уставились на молодожёнов…
– Чтооо?! – включила в притихшем зале сирену, почище корабельной, ошарашенная неслыханной дерзостью шестилетнего донжуана воспиталка: – Жениться?! В тихий час?! Да ты знаешь, чо те будет за такие предложения???
– Ну, чо? – вызывающе спросил поднявшийся со своего стульчика Толик. Безуспешно попытался подтянуть спущенный чулок.
– Выгонят тя отсюдова ко всем чертям! И родителям на работу сообщат о поведении. Вот чо!
– А мне самому надоели и вы, и етот ваш киринтин! – ответил дерзкий. Отпустил непокорный чулок, вперился мятежным взором во вторую снизу пуговицу на воспитательском почти белом халате.
– А ну-ка, пошёл сел за крайний стол, негодный мальчишка! Штоб ещё чего похуже девочкам не предложил! – и воспитательница вытянутой по-ленински рукой с оттопыренным указательным пальцем указала Толику направление движения.
– Пойдём со мной! – позвал он зарёванную Ленку, выходя из-за стола. Та отрицательно помотала хорошенькой головкой и увлечённо продолжила размазывать слёзы по румяному личику.
– А ну-ка, поди, умойся! – приказала ей воспиталка.
Леночка покорно встала и побрела, понурив головку и плечики, в злосчастный туалет смывать последствия неудачного сватовства.
К концу недели карантин в дошкольных учреждениях города был снят. Детвору в субботу, после замера температуры и тщательного осмотра медсестрой, отпустили по домам.
Дома мама наварила натерпевшемуся лишений Толику пельменей, насыпала в хрустальную вазочку чуть не полкило любимых им конфет «Мишка на Севере».
Мальчишка с отвращением посмотрел на еду, отвернулся и ушёл, не говоря ни слова, в единственную их комнату смотреть купленный недавно отцом телевизор «Рекорд-67». Мама в растерянности опустилась на табуретку…
По телевизору показывали мультфильм о влюблённом крокодиле, читавшем своей пассии – корове – стихи собственного сочинения. Звучали звериные вирши примерно так:
– «Бу-бу-бу-бу?,
– Бу-бу-бу-бу?…
– Бу-бу?! Бу-бу?!
– Бу-бу-бу-бу?!»
И декламировались влюблённым, что называется, «с выраженьем».
Толик, как и корова, не понимал по-крокодильи ни бельмеса. Посмотрев с минуту на романтические страдания пресмыкающегося, он зевнул, вышел в уборную и нос к носу столкнулся в коридоре с вернувшимся со смены отцом.
Мать уже успела доложить главе семейства о сыновней голодовке.
– Почему ты не ешь? – раздражённо спросил отец.
– Не хочу! – коротко ответил Толик и внутренне напрягся.
– Съешь хотя бы яблоко! – настаивал отец.
– Не буду! – ещё сильнее напрягся Толик.
– Ешь, тебе говорят!
– Толинька, ну хоть кусочек! – запричитала мать.
Принуждённый власть в семье предержащими Толик через «не хочу» откусил небольшой кусок, мученически прожевал, проглотил, и его тут же, на кухне, вырвало.
– Чего ж вы на парня-то насели зазря? – укоризненно спросила вышедшая на кухню поставить чайник на плиту соседка по коммуналке – пенсионерка тётя Валя: – Неужто невдомёк – не пришёл он ещё в себя после карантина!
Тётя Валя по доброте душевной учила Толика читать и писать. В благодарность за её педагогические старания отец сжал зубы и процедил через них со всей возможной мягкостью и деликатностью:
– Вы б, Валентин Степанна, не лезли не в своё дело, а? Дайте нам пять минут наедине, и мы тут сами как-нибудь разберёмся!
Тётя Валя и Толик ушли. Каждый в свою комнату.
А отец с мамой долго ещё, никак не пять минут, обсуждали на кухне насущные педагогические проблемы современности. На повышенных оборотах молодых темпераментов обсуждали.
По телевизору после мультика показывали бурное море. Улыбчивый Олег Анофриев, стоя у пирса, о который неистово бились равнодушные к человеческим проблемам и страстям пенистые волны, пел о настоящей мужской дружбе:
– Если радость на всех одна, на всех и беда одна,
– Море встает за волной волна, а за спиной – спина.
– Здесь, у самой кромки бортов, друга прикроет друг,
– Друг всегда уступить готов место в лодке и круг.
Толику песня понравилась. Он её, в отличие от крокодильих слезливых виршей, понимал, а потому свернулся под убаюкивание размеренной мелодией клубочком на кушетке и мигом заснул…
Во сне он торжественно, под руку, вёл белокурую Ленку в фате и подвенечном платье прямиком из туалета в обеденный детсадовский зал. А вместо органного марша Мендельсона их сопровождала накатывающими волнами прибоя давешняя «Песня о друге».
Зал был празднично украшен развешанными там и сям гигантскими блестящими обёртками от конфет «Ирис Кис-Кис», «Гусиные лапки» и «Мишка на Севере».
Сами конфеты лежали соблазнительными горками на праздничных столах по соседству с подносами с шоколадным печеньем, фруктовой пастилой и алюминиевыми суповыми мисками, до краёв наполненными сгущёнкой.
С другого конца зала невесть откуда прилетевший Змей с улыбкой в 64 попарных клыка разгонял огромными крыльями застоявшийся спёртый воздух непроветриваемого в холодный сезон садика. Голова у него, в отличие от сказочного Змея Горыныча, была лишь одна, но зато какая!
Она была богато, как новогодняя ёлка, украшена серебряными и золотыми гирляндами. С ушей свисали пудовые нефритовые серьги, а ноздря, на манер бычьего кольца, была проткнута чисто обглоданной костью ягуара.
Толик с изумлением разглядывал неописуемо величественного в своей первобытной мощи и невыразимо, до мелкой непроизвольной дрожи в коленях, ужасающего Змея.
Он усилием заставил себя отвёсти взгляд от демонического гостя. Тут же учуял идущий от невесты восхитительный запах земляничного мыла, улыбнулся во сне, и мать, не спускавшая с него глаз уже битый час, тоже посветлела лицом, смахнула набежавшую слезу.
Вспоминая историю с незавершённой женитьбой, он с грустью выдохнул…
На горизонте меж тем показалась прикорнувшая одним бочком на песчаном берегу баржа, приспособленная для приёма туристических теплоходов и, чуть поодаль, в двухстах от неё метрах – трёхэтажный бело-зелёный дебаркадер.
«Метеор» начал сбавлять ход, плавно опускаясь с крыльев на днище. Капитан включил сирену, отогнавшую за корму с полсотни галдящих, мечущих на головы зевак жидкие бомбы возмездия чаек и крачек, а Толик всё ещё продолжал улыбаться, вспоминая своё первое невинное предложение.
– «Интересно, а как бы на моём месте поступил дед?»
Он попытался мысленно представить себе деда в детском саду на карантине. Со спущенным до щиколотки чулком. Образ не вырисовывался.
Дед не был коммунистом, и насколько Толик помнил, никогда и не стремился им быть. Но патриот он был взаправдашний, причём больше патриот той России, которую знал ещё с царских времен и о которой иногда вспоминал за вечерним неторопливым чаем.
Его редкие рассказы о прадеде – начальнике железнодорожной станции, об интеллигентных, требовательных, но и доброжелательных учителях городской гимназии, куда он поступил в 1917-ом году, и о крестьянах, почтительно снимавших картузы, когда они, проходя мимо раскрытых в тёплые майские вечера окон дома, слышали звуки исполняемого матерью на рояле «Полонеза» Огинского, восхищали мальчика неимоверно.
Дед вырос и повзрослел, когда страна уже умылась кровью Первой мировой и Гражданской войн. Когда ведомая партией в неведомое светлое будущее молодёжь зачитывалась поэтом-трибуном Владимиром Маяковским, комсомольцем-добровольцем Николаем Островским и искренне верила в скорую победу пролетарской революции на всем земном шаре.
– «Единица – вздор,
единица – ноль,
один –
