даже если
очень важный –
не подымет
простое
пятивершковое бревно,
тем более
дом пятиэтажный!»
Все, кто мало-мальски умел читать или хотя бы имел возможность слушать радио (разумеется, за исключением кровопийц-нэпманов и закостеневших в своем кулацком эгоизме зажиточных крестьян!) – все поголовно хотели стать Павками Корчагиными, сделать что-то для своей великой Родины, для партии и лично для глубокоуважаемого товарища Сталина.
– «Жизнь дается человеку один раз и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества!»
Никто не объяснял, от чего или от кого именно нужно было освобождать человечество. Вопрос решался чисто по понятиям партийных последователей Корчагина. А также идейных вдохновителей трудящихся всех стран. Понятия, в соответствии с законами диалектики и кадровой текучкой среди вдохновителей, не раз менялись.
Отправляемые на ПМЖ за тридевять земель в тридесятые сибирские и заполярные царства кулаки, равно, как и члены их семей, освобождённые от излишней собственности, ни малейшего сочувствия у рабоче-крестьянской молодёжи не вызывали.
Одетые в одинаковые гимнастёрки и толстовки, подстриженные под одну гребёнку, светящиеся единственно одобренным из всей палитры человеческих чувств энтузиазмом, юноши и девушки были заняты учёбой и строительством Магнитки, ДнепроГЭС, Турксиба, дорог, метро…
– Комсомольцы-добровольцы,
– Мы сильны нашей верною дружбой.
– Сквозь огонь мы пойдём, если нужно
– Открывать молодые пути.
– Комсомольцы-добровольцы,
– Надо верить, любить беззаветно,
– Видеть солнце порой предрассветной,
– Только так можно счастье найти!
Увидеть солнце перед рассветом удавалось отнюдь не всем.
Народу приходилось работать по шестнадцать часов в сутки, питаться тухлой селёдкой и мороженой картошкой, жить в сырых землянках, которые они сами же и выкапывали. Но ни холод, ни слякоть, ни изнурительный труд и нищенский паёк не помешали построить в стране в первую же пятилетку 35 производственных гигантов.
Гражданская война, военный коммунизм и последовавший за ним голодомор вначале 1921-1922 годов, а потом и 1932-1933, унесшие жизни десятков миллионов человек не смогли помешать пропаганде внедрить в сознание большинства идею, что все лишения – дело временное, преходящее. Главное, за что надо бороться – это установление Советской власти и строительство коммунизма во всём мире.
– «Даёшь Первую пятилетку в 4 года!»
Весь облик неизменно подтянутого деда, его привычки зачёсывать густые вьющиеся волосы назад a la Николай Островский и носить бородёнку a la «всесоюзный староста» Калинин, ходить в гимнастёрке, портянках и кирзовых сапогах круглый год и одеваться в торжественных случаях в военного же покроя китель и брюки-галифе – были данью временам его молодости.
Манера безапелляционно изъясняться на любые темы (кроме стоящих особняком охоты, искусства, садоводства и природы вообще) говорила о кремнёвом характере повидавшего за долгую жизнь виды человека.
А полное отторжение заграничных культуры и общественного устройства говорили о сталинском мобилизационном сознании, киянкой вколоченным на заре туманной юности в девственные беззащитные мозги.
– Нас враги со всех сторон окружили колючей проволокой. Как волчий выводок в бору флажками! – не уставая внушал домочадцам дед.
– Смерти я не боюсь! – неоднократно и пафосно признавался старик восхищённым внукам.
Наставлял глупышей: – А вам, если сопли жевать будете, американцы со спины ремней нарежут. Это уж будьте покорны!
Дед родился в семье начальника станции Лебедянь Рязанско-Уральской железной дороги в 1911-ом году и был третьим по старшинству сыном среди пяти детей.
Про Октябрьский переворот 1917-го года и спровоцированную им гражданскую войну знал не из газет. Но рассказывал об этих годах неохотно.
Толик только раз услышал краем уха, что, когда деду было десять, в Лебедяни останавливался невиданный доселе монстр – бронепоезд транспортной ЧК, едущий в Тамбов для подавления восстания.
Крестьяне чернозёмной зоны России поверили талантливому, властолюбивому, нахрапистому и циничному пропагандисту с псевдонимом «Ленин» и в первую половину 1918-го активно жгли имения помещиков и приходы попов, надеясь на скорое исполнение его обещания о передаче в собственность земли.
Как выяснилось уже через полгода после переворота, поговорка «обещать – не значит жениться!» пришла в наш обиход не откуда-нибудь, а прямиком из подобных политических сватаний.
Было торжественно объявлено о восстановлении сельских призывных пунктов и всеобщей мобилизации для пополнения рядов Красной Армии. Дезертиров и уклонистов вылавливали, укрывателей брали в заложники, активно недовольных расстреливали по приговору полевого суда. Суд частенько составляли два члена: командир отряда и политрук.
Крестьяне схоронились, кто где мог, по хуторам и заимкам, но тут большевики во всеуслышание объявили о приходе коммунизма. Пока только военного. Что означало насильственное изъятие «излишков продовольствия» у сельчан.
Усиленные красноармейцами пролетарские отряды так называемой «продразвёрстки» зверствовали по всем хлебным территориям России, где была установлена власть Советов.
Такого насилия не смог вынести даже привыкший к многовековой крепостной покорности русский мужик. Восстание вспыхнуло, как стог сена от прямого попадания молнии и продолжалось почти год в Тамбовской губернии.
Толиков дед видел, как в августе-сентябре 1920-го в сторону Чаплыгина шли эшелоны с испуганными молодыми красноармейцами. А потом, в следующем году, узнал, что восставших крестьян эти красноармейцы, сами бывшие крестьяне, не только вешали и расстреливали вместе с семьями, но ещё и травили ядовитыми химикатами, как тараканов, по окрестным лесам…
Культ физического здоровья, как часть воспитания полноценного советского патриота всячески приветствовался стариком.
Дед ежедневно делал получасовую зарядку, обливался по пояс холодной водой, пробегал зимой по десятку и более километров на лыжах. Он понуждал внуков выходить на заливной луг, сгибать в парад-алле перед недоуменными отдыхающими воображаемые бицепсы и залихватски орать на всю Волгу – «ссси?лааа!»
За дверью веранды у деда всегда стояла наготове деревянная щербатая дубина на случай выяснения отношений с окружившими Родину врагами.
Где-то на чердаке мирно полёживал, ожидая подходящего случая, дуэльный пистолет, подаренный ему двоюродным внучатым племянником брата писателя И.С.Тургенева. Бездетный дуэлянт всячески опекал подростка, прививал ему фамильную дворянскую любовь к охоте.
В ходу были пневматическое и мелкокалиберное ружья, из которых отстреливались ненавистные дрозды-дерябы, прилетающие полакомиться на дармовщинку ягодами ирги. А так же нарушители территориального суверенитета – окрестные коты, по убеждению старика уничтожавшие полезных птиц.
На котов на ночь выставлялся и привязывался метровой цепью к колу лисий капкан. В качестве приманки применялась щедро политая валерьянкой гнилушка.
Если кот попадал в капкан головой, то отмучивался быстро.
Если же лапой, то всю ночь был вынужден ходить по цепи кругом. Дед, обходивший сад утренним дозором, добивал его той самой щербатой дубиной. Кот исполнял недолгую, но весьма выразительную предсмертную пляску. Подёргавшись изрядно, испускал дух.
Дед брал кота за шиворот, вырывал в саду ямку, кидал тушку туда и сажал прямо над ней яблоньку или другое какое садовое деревце. Он даже перефразировал название фильма «На семи ветрах» в «На семи котах» и частенько таким манером поминал свой сад.
Расшифровку знали только свои. Соседи, соседки и дедовы гости к засекреченной информации доступа не имели. Военная тайна.
Главной ценностью у патриота в доме (не считая собак!), несомненно, были трофейные немецкие ружья «Хенель» и «Зауэр». Двустволки эти многозначительно висели скрещёнными в гостиной над диваном, вместе с кожаными ягдташами, патронташами и медными охотничьими горнами, свёрнутыми в тугое кольцо. Наподобие первых французских валторн.
Неподалёку, ближе к окну, распологалась репродукция картины «Охотники на привале» Василия Перова. Дед, когда рассказывал гостям охотничьи байки и газетные новости, выглядел, как крайний слева охотник с того полотна.
Однако, когда внуку исполнилось десять, старик убрал ружья со стены и запер их на замок в сундуке под полатями.
Всё дело в том, что Толик страдал лунатизмом.
Как-то раз, в один из ясных безоблачных вечеров мамина сестра Любочка дала им с Димкой, двоюродным братом, по пятачку на кино. Самой крупной медной советской монетой в то время оплачивался полный полуторачасовой сеанс художественного фильма.
Фильмы привозила из Калязина машина с весёлым шофёром и вечно поддатым киномехаником. Они расклеивали афиши на доске объявлений, развёртывали белый экран в клубе «домо?тдыха», устанавливали проектор. Народ пёр на сеанс плотными рядами, хрипя и нещадно толкаясь в дверях, как сазаны в протоках на нересте весной.
В тот вечер крутили румыно-французскую ленту «Даки».
Широко раскрыв глаза и затаив дыхание, братья смотрели, как маршировал на войну бравый римский легион. Ревели устрашающе медные буцины, мерно, в такт железной поступи когорт, отбивали ритм обтянутые телячьей кожей барабаны.
После сеанса у впечатлительного Толика весь вечер стояли перед глазами сцены децимации легионеров, состязания молодых даков, жертвоприношения Котизо и самоубийства вождя Децебала.
Ночью ему опять приснился огромный, увешанный массивными украшениями Змей, величаво восседающий на каменной трибуне травяной, огороженной с трёх сторон, площадки для игры в мяч. На голову Змея на сей раз был натянут аж по самые брови кожаный шлем древнеримского легата.
По площадке бегали потные смуглые люди в одних набедренных повязках. Они пытались головой, коленями, грудью и плечами закинуть в узкие кольца по бокам площадки каучуковый мяч.
Полная низкая луна торжественно-зловеще освещала священнодейство.
Коптили, слегка потрескивая в обманчивой тишине тропической ночи, факелы, совершенно лишние при такой яркой луне.
Тягучий воздух был напоен терпким запахом упавших стручков тамаринда и вечно гниющей на влажной суглинистой почве листвы.
Возле каждого факела стояла деревянная колода с воткнутым в неё макуауитлем. Сложив на рукоять меча обе руки, терпеливо дожидались начала церемонии татуированные с головы до пят, проткнутые насквозь костяшками где только можно, воины.
На вытянутых руках, коленопреклонённый, протягивал Змею обсидиановый кинжал жрец в роскошном головном уборе из длинных, изумрудного цвета, перьев священной птицы кетца?ль…
Около полуночи, ведо?мый в неве?домые дали Змеем в шлеме, тимпанами легионов и собственным взбудораженным воображением, Толик широко открыл глаза, пружинисто поднялся с дивана, уверенно снял с гвоздя дедов «Зауэр» и направился во двор.
Чутко спавший в сенях мамин старший брат, офицер КГБ дядь Лёва тут же привстал на локте, узнал по походке племянника и спросил, куда эт он такой собрался ни свет, ни заря? Толик не проронил ни слова.
Дядька сел на разложенном на полу матрасе, протёр глаза, вперился пристальным чекистским взором в зачарованного племяша.
Когда мальчишка приоткрыл дверь на веранду, и в сени мощным потоком хлынул сбивающий с панталыку гиперчувствительные организмы лунный свет, бдительный офицер вмиг углядел ружьё, стиснутое худыми мальчишечьими пальцами.
Рывком вскочил на ноги, в два прыжка нагнал мальца, железной хваткой вцепился в замок и стволы ружья. Толик поднял на дядьку блаженные непорочные глаза, улыбнулся и – отпустил оружие…
Утром за завтраком только и было разговоров, что про ночные похождения впечатлительного ребёнка.
Укорённая братом в отсутствии элементарного соображения, тётка Любочка молча вынесла и прислонила к нагретой солнцем бревенчатой стене дома обоссанный племянником матрас.
Дед в тот день решил взять Толика с собой на натаску…
Целительный лесной воздух, как известно, лечит даже такую напасть, как лунатизм. Поскольку до открытия охотничьего сезона оставался ещё целый месяц, то пошли они без ружья, спрятанного дедом с глаз долой в сундук, и только с одной из выжло?вок.
Собаки задолго до выхода начали чувствовать, что сегодня будет прогулка и выли от нетерпения так, что бедная бабуля хотела сбежать из дома куда подальше. Да разве от такой тоски неизбывной где спрячешься?!
Старый никогда не брал сразу обеих собак на натаску и нагонку. Говорил, что так нельзя. Не положено.
Оставшаяся в загоне псина металась взад и вперёд, исходила от горя слюной вплоть до образования на брылях обильной пены, но дед плёткой решительно и сурово усмирял бунт.
На памяти Толика несколько раз обделённая прогулкой выжловка подкапывала колья загона, выползала на свободу, нещадно ободрав при этом спину.
А то и ухитрялась, презрев закон тяготения, перепрыгнуть без разбега двухметровый частокол. Догоняла она их на лугу перед лесом, когда возвращаться было уже далеко, да и поздно. Дед, скрепя сердце, позволял непокорной остаться.
Зато сколько неподдельной, всезахватывающей звериной радости было у собак, когда старый наконец спускал их с поводка!
Нет, и никогда не будет ни в балете, ни в фигурном катании таких прыжков и пируэтов, кульбитов и вращений, которые немедленно начинали выписывать на поляне опьянённые свободой гончие. Танго и вальс, кадриль и рок-н-роллл – репертуар хвостатых танцовщиц был поистине неиссякаем!
Дед давал им порезвиться немного, но, подойдя к опушке, командовал властно:
– След! – и собаки тотчас исчезали в лесу.
А буквально через несколько минут уже слышались их звонкие, задорные, помноженные лесным эхом на хор a capella голоса.
– Тяк-тяк-тяк! – выводила Уте?шка, взяв след.
– Тёк-тёк-тёк! – вторила ей Запе?вка чуть запаздывая.
Толик никогда в городе не слышал таких, адресованных к собакам команд, как «ллё!» или «отры?щь!». Ну, «апорт!» – это ещё куда ни шло, но с русскими гончими охотники разговаривали каким-то своим, особым языком, да и воспитывали их совсем по-другому.
Вот, например, дед категорически запрещал собакам даже приближаться к постороннему. Более того, когда такое случалось, и животное начинало с любопытством обнюхивать незнакомца, дед отламывал розгу с ближайшего куста и убедительно просил того ожечь как следует пса за проявление внимания к недостойному настоящего охотника предмету.
Охотничий лексикон настолько пронизал быт старого русского гончатника, что он и в обыденной жизни порицания и поощрения облекал в связанные со своей страстью фразы.
– «Спина, брат, у тебя – как у старого зайца!» – высшая форма похвалы физической форме собеседника.
– «Знатно мы побегали! – сказала вошь, спрыгивая с волчьего загривка» – насмешка над примазавшимся к настоящим работникам лентяю.
– «На всеобщее поругание и презрение!» – видимо, формулировка приговора из дореволюционной судебной практики. Но произносилась она чаще всего, когда очередного подстреленного на ирге дрозда-дерябу выбрасывали в сортирную дыру.
Ещё Толик наконец-то усвоил смысл поговорки «на охоту ехать – собак кормить!»
Дед никогда не кормил гончих перед прогулкой. Да и вообще держал их, честно сказать, на самом, что ни на есть, голодном пайке. Полбуханки сухого хлеба утром, да помои – остатки от людского обеда вечером – вот вам и весь собачий рацион на целые сутки.
Иногда, когда люди съедали всё, что приготовила бабуля, дед спускался в подызбицу, доставал откуда-то из влажной прохладной темноты пару кусков дарёного вяленого мяса. Дух от мяса до сих пор шёл такой, что хоть святых выноси!
Псины хватали куски на лету, и тут же, почти не жуя, проглатывали. А потом долго ещё кружили по загону, недоумевая, куда же это к лешему запропастилась еда?!
Конец ознакомительного фрагмента.
