– Сударыня, – проговорил он, – я прибыл по важному делу и хотел бы, чтобы вы расценивали как проявление благожелательности со стороны президента то обстоятельство, что он избрал в качестве посланца вашего единственного соседа и старейшего друга вашего мужа в Юте.
– Сэр, – отвечала моя мать, – меня волнует только одно, только одно меня терзает. Вы хорошо знаете, о чем я говорю. Скажите мне: жив ли мой муж?
– Сударыня, – произнес доктор, вынося на веранду стул, – если бы вы были глупенькой девочкой, я бы и вправду не знал, куда деться от мучительной неловкости. Но вы взрослая женщина недюжинного ума и немалой храбрости; благодаря моей предусмотрительности вам было отпущено три недели, чтобы сделать собственные выводы и примириться с неизбежным. Полагаю, продолжать было бы излишне.
Моя мать побледнела как смерть и задрожала как тростинка; я протянула ей руку, она спрятала ее в складках платья, вцепилась в нее и сжимала до тех пор, пока мне не показалось, что я вот-вот закричу от боли.
– В таком случае, сэр, – произнесла она наконец, – считайте, что я вас не слышала. Если все так, как вы сказали, со всеми земными делами для меня покончено. Чего мне просить у Неба, кроме смерти?
– Перестаньте, – перебил ее доктор, – возьмите себя в руки. Умоляю, оставьте все мысли о вашем покойном муже и подумайте здраво о собственном будущем и о судьбе этой молодой девицы.
– Вы умоляете меня оставить все мысли… – начала было моя мать и тут же вскрикнула: – Выходит, вы знаете!
– Да, знаю, – подтвердил доктор.
– Вы знаете? – вырвалось у несчастной. – Так, значит, вы совершили это злодеяние! Я сорвала с вас маску и теперь с ужасом и с отвращением вижу, кто вы есть на самом деле: это вас бедный беглец зрит в кошмарах и пробуждается, вне себя от страха. Вы – Ангел Смерти!
– Да, сударыня, и что с того? – отвечал доктор. – Разве судьбы наши не схожи? Разве мы оба не заключены в неприступной темнице, каковую являет собой Юта? Разве вы не пробовали бежать и разве не прекратили этих попыток, когда отверстое око устремило на вас свой взор в том пустынном каньоне? Кому под силу ускользнуть от неусыпности этого недреманного ока Юты? Уж точно не мне. Не скрою, на меня были возложены ужасные обязанности, и самой неблагодарной из них оказалась последняя, но, если бы я отказался повиноваться, неужели это спасло бы вашего мужа? Вам прекрасно известно, что нет. Я погиб бы вместе с ним, да к тому же не смог бы облегчить его страдания в его последние минуты и избавить сегодня его семейство от кары, уготованной ему Бригемом Янгом.
– Ах! – воскликнула я. – И вы могли спасать свою жизнь, поступившись всеми заветами добра и человечности?
– Юная барышня, – прервал меня доктор, – я мог спасти и спас таким образом свою жизнь, а вы еще когда-нибудь будете благодарить меня за эту низость. Я с удовлетворением отмечаю, Асенефа, что вы не робкого десятка. Впрочем, мы теряем время. Как вы, несомненно, понимаете, имение мистера Фонбланка отойдет церкви, но часть его состояния предназначается тому, кто вступит в брак с его вдовой и дочерью, и человек этот, скажу вам без промедленья, – не кто иной, как я сам.
Услышав это гнусное предложение, мы с матерью громко вскрикнули, бросились друг другу на шею и прильнули друг к другу, словно две погибшие души.
– Все, как я и ожидал, – возобновил свою речь доктор тем же ровным и неторопливым тоном. – Эта договоренность внушает вам ужас и отвращение. Думаете, я стану убеждать вас? Вам прекрасно известно, что я никогда не придерживался мормонских взглядов на положение женщин. Всецело погруженный в свои многотрудные исследования, я предоставил нерях, считающихся моими женами, самим себе: пусть живут, как им вздумается, сварливые строптивицы, а я обязан лишь кормить их, и только. Я никогда не желал подобного брака, и даже если бы имел досуг, не стал бы жить по брачным законам мормонов. Нет, сударыня, старинная моя подруга, – и с этими словами доктор поднялся с места и не без галантности поклонился, – вам незачем опасаться каких-либо дерзостей с моей стороны. Напротив, я с радостью замечаю в вас истинно римский несгибаемый дух, и если я вынужден просить вас немедленно последовать за мной, покоряясь не моему желанию, а полученным мной приказам, то надеюсь, вы не станете противиться.
Затем, велев нам облачиться в дорожное платье, он взял лампу, освещавшую веранду (ведь уже стемнело), и отправился в конюшню седлать нам лошадей.
– Что все это значит? Что станется с нами? – заплакала я.
– По крайней мере, не самое страшное, – содрогаясь, отвечала моя мать. – В этом мы можем ему доверять. Мне кажется, я иногда различаю в его словах какую-то, пусть и печальную, тень надежды. Асенефа, если я оставлю тебя, если я умру, ты же не забудешь своих несчастных родителей?
Тут мы залепетали наперебой, каждая о своем: я заклинала ее объяснить мне, что она имела в виду, а она, не отвечая на мои вопросы, продолжала уверять меня, что доктор нам друг.
– Доктор?! – наконец вскрикнула я. – Человек, который убил моего отца?
– Нет, – возразила она, – будем справедливы. Господь мне свидетель, я искренне верю, что он сыграл в судьбе твоего отца роль самую милосердную и сострадательную. И только он, Асенефа, способен защитить тебя в этом царстве смерти.
Тут вернулся доктор, ведя на поводу двух лошадей, а когда мы вскочили в седло, он велел мне ехать впереди, держась чуть поодаль, ибо хотел обсудить кое-что с миссис Фонбланк. Они пустили коней шагом и принялись нетерпеливо и страстно переговариваться шепотом, а когда вскоре затем взошла луна, я увидела, как они напряженно вглядываются в лицо друг другу, как мать моя кладет руку на плечо доктору, а сам доктор, вопреки всегдашней привычке, сопровождает свою речь энергичными жестами, то ли решительно отрицая что-то, то ли клятвенно заверяя ее в чем-то.
У подножия горы, по склону которой верховая тропа пролегала до самой его двери, доктор догнал меня рысью.
– Здесь мы спешимся, – объявил он, – а поскольку мать ваша хочет побыть в одиночестве, дальше мы с вами вместе пойдем к моему дому.
– Я еще увижу ее? – спросила я.
– Даю вам слово, – пообещал он, помогая мне спрыгнуть с лошади. – Коней мы оставим здесь, – добавил он. – Воров в этой глуши не водится.
Тропа шла в гору плавно, и мы не теряли дом из виду. Окна его снова ярко горели, труба опять изрыгала дым; однако окрест царило совершенное, полное безмолвие, и я была уверена, что, кроме моей матери, очень медленно шедшей за нами следом, поблизости на целые мили нет ни души. При мысли об этом я взглянула на доктора, с мрачным видом шагавшего рядом, сгорбленного и седого, а затем опять на его дом, ярко освещенный и извергающий дым, подобно неутомимо работающему заводу. И тут, не в силах одолеть любопытство, я не удержалась и воскликнула:
– Ради бога, скажите, что вы делаете в этой страшной пустыне?
Он со странной улыбкой взглянул на меня и отвечал уклончиво:
– Вы не в первый раз видите, как горят мои печи. Однажды ранним утром я заметил, как вы проезжаете мимо моего дома; сложный и рискованный эксперимент не удался, и я не ищу себе оправдания за то, что испугал тогда вашего кучера и вашу лошадь.
– Как! – воскликнула я, и перед моим внутренним взором живо предстала маленькая фигурка, подпрыгивающая и катающаяся по земле. – Выходит, это были вы?
– Да, – подтвердил он. – Но не думайте, что мною овладело тогда безумие. Я испытывал невыносимую боль, получив сильные ожоги.
Мы уже подошли к его дому, который, в отличие от большинства зданий в этой местности, был возведен из обтесанного камня и выглядел на редкость прочным. Выстроен он был на каменном фундаменте и упирался в каменную скалу. Ни одна травинка не пробивалась из трещин в его стенах, ни один цветок не радовал взгляд на его окнах. Над дверью в качестве единственного украшения взирало на входящих грубо вырубленное мормонское отверстое око; я привыкла видеть этот символ повсюду с раннего детства, но с той самой ночи, когда мы предприняли неудачную попытку к бегству, оно обрело в моих глазах новый, мрачный, зловещий смысл, и при виде его я невольно содрогнулась. Из трубы валили густые облака дыма, края их алели в отблесках пламени, а от дальнего угла дома, почти от самой земли, вздымались клубы раскаленного пара; белоснежные, взлетали они к луне и рассеивались без следа.
Доктор распахнул передо мною дверь, остановился на пороге и произнес:
– Вы спрашивали, что я здесь делаю? Здесь я всецело подчиняю себе Жизнь и Смерть.
И он поманил меня, приглашая войти.
– Я подожду мать, – сказала я.
– Дитя, – отвечал он, – поглядите на меня: разве я не стар и дряхл? Кто же из нас сильнее, юная девица или иссохший старик?
Я повиновалась и, пройдя мимо него, оказалась в холле или в кухне, освещенной весело горящим огнем и настольной лампой под абажуром. Всю ее обстановку составляли кухонный шкаф для посуды, грубо сколоченный стол и несколько деревянных скамей; на одну из них доктор жестом велел мне сесть и, пройдя через другую дверь, исчез где-то в комнатах, оставив меня в одиночестве. Вскоре откуда-то из глубины дома донесся металлический скрежет, сменившийся тем самым «биением сердца», которое некогда испугало меня в долине, но теперь оно раздавалось так близко, что едва ли не оглушало, а от его равномерных, грозных ударов пол словно сотрясался под ногами. Не успела я унять охватившую меня тревогу, как вернулся доктор, и почти в ту же минуту на пороге появилась моя мать. Но как описать безмятежность и упоение, читавшиеся в ее чертах? Во время этой краткой скачки для нее, казалось, прошли целые годы, чудесным образом вернув ей юность и красоту; глаза ее сияли; улыбка трогала до глубины души; она явилась мне точно уже и не женщиной, а ангелом, исполненным восторженной нежности. Я бросилась было к ней в некоем священном ужасе, но она слегка отпрянула и приложила палец к губам, жестом одновременно лукавым и вместе с тем неземным. Доктору, напротив, она протянула руку как другу и помощнику, и вся эта сцена столь потрясла меня, что я даже забыла обидеться.
– Люси, – сказал доктор, – все готово. Вы пойдете одна или ваша дочь будет сопровождать нас?
– Пусть Асенефа пойдет со мной, – отвечала она. – Милая Асенефа! В час, когда мне предстоит очиститься от всякого страха и скорби, забыть саму себя и все мои земные привязанности и склонности, я желаю быть рядом с нею, но не ради себя, а ради вас. Если же не допустить ее ко мне, то, боюсь, она превратно истолкует вашу доброту.
– Мама! – вне себя вскричала я. – Мама, что все это значит?
Но моя мать, со своей сияющей улыбкой, только проговорила: «Ш-ш-ш, тише!» – словно я вернулась в детство, заболела и мечусь в горячечном бреду, а доктор уговаривает меня успокоиться и более не тревожить ее.
– Вы сделали выбор, – продолжал он, обращаясь к моей матери, – который, как ни странно, нередко испытывал искушение сделать я. Вечно был я одержим двумя крайностями: все или ничего, никогда или сию же минуту – вот какие несовместимые желания меня терзали. Но избрать компромисс, удовлетвориться полумерой, тускло померцать немного и потухнуть – нет, такие помыслы никогда, с самого рождения, не могли утолить мое честолюбие.
Он пристально посмотрел на мою мать, с восхищением и не без зависти во взгляде, а потом, глубоко вздохнув, повел нас во внутреннюю комнату.
Она была очень длинна. От одного конца до другого кабинет этот освещали множество ламп, как я догадалась по их разноцветному свету и непрестанному потрескиванию, с которым они горели, электрических. В дальнем конце кабинета за открытой дверью виднелся вход в пристройку, род сарая, прилаженного возле печной трубы, и был он, в отличие от кабинета, освещен красными отблесками, падающими словно бы от печных заслонок. Вдоль стен стояли полки с книгами и застекленные шкафы, на столах громоздились приборы, потребные для химических исследований, в свете ламп поблескивали большие стеклянные аккумуляторные батареи, а через отверстие в коньке крыши возле двери в сарай внутрь был пропущен массивный приводной ремень, он двигался под потолком на стальных шкивах, медлительно и неуклюже, то и дело подрагивая, сотрясаясь и оглашая кабинет жутковатыми звуками. В одном углу я заметила стул, установленный на хрустальных ножках и обвитый проволокой, что показалось мне очень странным. К нему-то моя мать и проследовала быстрым, решительным шагом.
– Это он? – спросила я.
Доктор молча склонил голову.
– Асенефа, – произнесла моя мать, – завершая в скорби свой земной путь, я обрела одного заступника. Погляди на него, вот он: это доктор Грирсон. О дочь моя, будь благодарна нашему другу!
Она села на стул и обхватила руками шары, которыми заканчивались подлокотники.
– Я все делаю правильно? – спросила она, посмотрев на доктора таким сияющим взглядом, что меня невольно охватил страх за ее рассудок. Доктор еще раз кивнул, но на сей раз прильнув к стене. Вероятно, он дотронулся до какой-то тайной пружины. Едва заметная дрожь пробежала по телу моей матери, покойно сидевшей на стуле, черты ее на мгновение едва заметно исказились, и она откинулась на спинку, словно отдаваясь наконец усталости. Я тотчас же бросилась к ней, приникнув к ее коленям, но руки ее, когда я захотела прикоснуться к ним, бессильно упали; лицо ее все еще освещалось трогательной улыбкой, но голова опустилась на грудь; душа ее покинула тело.
Не помню, сколько прошло времени, прежде чем, подняв на миг заплаканное лицо, я встретилась глазами с доктором. Он устремил на меня взор столь испытующий, столь жалостливый, столь сострадательный, что, даже всецело поглощенная своим горем, я была поражена и невольно сосредоточила на нем внимание.
– Довольно предаваться скорби, – велел он. – Ваша мать отправилась на смерть, словно на брачный пир, и умерла там же, где и ее муж. Но теперь, Асенефа, пора подумать о живых. Идите за мной в соседнюю комнату.
Я последовала за ним точно во сне; он усадил меня у огня, дал мне вина, а потом, расхаживая туда-сюда по каменному полу, обратился ко мне со следующей речью:
– Теперь вы, дитя мое, остались одна на свете, да к тому же под непосредственной опекой Бригема Янга. В обычных обстоятельствах вам было бы суждено сделаться пятидесятой женой какого-нибудь гнусного старейшины или, если бы вам, по представлениям этой земли, особенно посчастливилось, обратить на себя взор самого президента. Такая участь для девицы вроде вас горше смерти; уж лучше умереть, как умерла ваша мать, чем с каждым днем все глубже погружаться в бездну низости и отчаяния, уготованную любой мормонской женщине, которая с рождения обречена постепенно и неумолимо утрачивать все лучшие свои качества. Но нельзя ли вырваться отсюда? Ваш отец попытался было, и вы сами видели, сколь уверенно действовали его тюремщики и сколь бдительным стражем стал на его пути к свободе рисунок, бегло начертанный на камне, неодушевленный предмет, которого одного довольно было, чтобы вселить в вашего отца смертельный страх и заставить отказаться от его намерения. Там, где потерпел неудачу ваш отец, поступите ли вы мудрее, окажетесь ли вы счастливее? Или вы тоже смиритесь с тем, что усилия ваши бесплодны?
Я следила за его речами, охватываемая попеременно самыми разными чувствами, но наконец, кажется, осознала, к чему он клонит.
– Я поняла! – воскликнула я. – Вы справедливо обо мне судили. Я должна последовать примеру своих родителей, и я не просто хочу поступить, как они, я жажду!
– Нет, – отвечал доктор. – Не стоит приговаривать себя к смерти. Мы можем разбить треснувший сосуд, но сосуд совершенный сбережем. Нет, не такую надежду лелеяла ваша мать, и я вместе с нею. Я вижу, – воскликнул он, – как девица окончательно превращается в женщину, как все ее задатки развиваются, как, подающая большие надежды, она превосходит все ожидания! Разве осмелился бы я задержать рост создания столь чудесного? Это ваша мать предложила, – добавил он уже иным тоном, – чтобы я сам на вас женился.
Боюсь, что на лице моем при одной мысли об уготованной мне судьбе изобразился настоящий ужас, потому что он поспешил меня успокоить:
– Не тревожьтесь, Асенефа. Как бы стар я ни был, я помню бурные фантазии юности, – уверил он меня. – Я прожил жизнь в лабораториях, но за бессонным бдением возле колб и реторт не забыл, как бьется молодое сердце. Старость смиренно просит избавить ее от невыносимых мук; юность, схватив удачу за косы, требует радости, положенной ей по праву. У меня еще живы в памяти блаженства молодости; нет никого, кто бы острее чувствовал их, кто бы завистливее наблюдал, как им предаются другие. Я лишь дал себе зарок не уступать своим желаниям до сего дня. Что же, подумайте: вы остались без всякой помощи и поддержки, единственный друг ваш – этот пожилой исследователь, наделенный хитроумием, коварством и изворотливостью старика, но сострадательностью и чувствительностью юноши. Ответьте мне на один только вопрос: избежали ли вы тенёт, которых мир именует любовью? Свободно ли ваше сердце, вольны ли вы еще в своих желаниях? Или ваши очи и слух ваш уже пребывают в сладком рабстве?
Я отвечала ему сбивчиво, вероятно сказав, что сердце мое упокоилось в могиле вместе с моими родителями.
– Довольно, – остановил он меня. – Часто, слишком часто судьба судила мне исполнять те обязанности, о которых мы говорили сегодня; никто в Юте не мог справиться с ними столь образцово, и потому я стал пользоваться определенным влиянием, которое сейчас отдаю всецело в ваше распоряжение, отчасти в память моих покойных друзей, ваших родителей, отчасти ради вас самих, ибо я испытываю к вам искреннее сочувствие. Я пошлю вас в Англию, в великий город Лондон, где вам предстоит ожидать жениха, которого я избрал для вас. Это будет мой сын, молодой человек, подходящий вам летами и не обойденный той пригожестью, какой требует ваша юность. Поскольку сердце ваше свободно, вы можете дать мне единственное обещание, что я вправе потребовать в обмен на большие расходы и еще больший риск, которому я себя подвергаю, оказывая вам помощь: обещайте же мне ожидать прибытия жениха со всей благопристойностью и тактом жены.
Какое-то время я сидела потрясенная, не произнося ни слова. Я вспомнила доходившие до меня слухи о том, что ни один из браков доктора не был благословлен детьми, и, озадаченная, тем более предалась горю. Впрочем, как он сказал, я осталась одна в царстве мрака, и довольно было всего лишь мысли о бегстве, о браке с равным мне, чтобы во мне затеплилась слабая надежда, и, сама не помню, в каких именно выражениях, я приняла его замысел.
Казалось, мое согласие тронуло его более, чем я могла ожидать. «Сейчас увидите, – воскликнул он, – сейчас увидите и сами убедитесь, что сделали правильный выбор». Поспешив в соседнюю комнату, он вернулся с небольшим, весьма неумело выполненным портретом, написанным маслом. Он изображал мужчину, одетого по моде сорокалетней давности: молодого, но вполне узнаваемого доктора.
– Нравится? – спросил он. – Это сам я в юности. Мой… мой мальчик будет похож на меня, но благороднее, здоровью его, снизойдя до смертного, могут позавидовать ангелы, а каким умом он наделен, Асенефа, могучим и властительным умом! Такого, мне кажется, не сыскать и одного на десять тысяч. Такой человек, сочетающий юношеские страсти со сдержанностью, силой, достоинством зрелости, обладающий несметными умениями и способностями, готовый занять любой пост и взять на себя любую ответственность, воплощение всех возможных достоинств, – скажите мне, разве он не удовлетворяет требованиям честолюбивой девицы? Скажите, разве этого не достаточно?
И он поднес портрет к самому моему лицу дрожащей рукой.
Я коротко сказала, что лучшего не смею и желать, ведь это проявление отцовских чувств глубоко потрясло меня, но слова благодарности еще не замерли у меня на устах, как я преисполнилась самого дерзкого, мятежного духа. Все внушало мне отвращение и ужас: он, его портрет, его сын, – и если бы у меня оставался какой-то выбор, кроме смерти и мормонского брака, то, клянусь Богом, я приняла бы его, не колеблясь.
– Что ж, хорошо, – отвечал он, – выходит, я не ошибся, рассчитывая на вашу смелость и решительность. Теперь поешьте, ибо вам предстоит долгий путь.
Тут он поставил передо мною кушанье и, пока я пыталась повиноваться, вышел из комнаты и вернулся, неся охапку какой-то грубой одежды.
– Вот, – сказал он, – облачитесь в это, и вас никто не узнает. Оставляю вас на время.
Одежда эта, возможно, принадлежала полноватому недорослю лет пятнадцати, а на мне повисла мешком, жестоко стесняя движения. Однако поистине неудержимый трепет охватывал меня при мысли о том, откуда взялись эти вещи и какая судьба постигла юношу, который носил их. Не успела я переодеться, как вернулся доктор, открыл заднее окно, помог мне вылезти в узкий проем между стеной и нависающими над домом утесами и показал лестницу из стальных скобок, вставленных в выдолбленные в камне отверстия. «Поднимайтесь не мешкая, – велел он. – Когда доберетесь доверху, идите, как можно дольше оставаясь под сенью дыма. В конце концов дым приведет вас в каньон, спуститесь туда, и на дне его вас будет ждать человек с двумя лошадьми. Ему вы будете повиноваться беспрекословно. И помните, храните молчание! Одно неверное слово, и механизм, который я запустил, чтобы помочь вам, будет обращен против вас. Идите же, и да призрят на вас Небеса!»
Наверх я поднялась легко. Выбравшись на скалу, я увидела, что другой ее склон, высокий, но покатый и голый, плавно спускается вниз, залитый лунным светом и отчетливо различимый со всех окрестных гор. На нем не сыскать было ни складки, ни трещины, чтобы обозреть местность или спрятаться, и, зная, что эти пустынные края кишат шпионами, я поспешила укрыться под гонимыми ночным ветром клубами дыма и двигалась дальше под их защитой. Иногда дым возносился прямо к небесам, подхваченный особенно сильным порывом ветра, и тогда самым плотным и надежным моим покровом оставалась тень, которую дым отбрасывал в лунном свете; иногда он, напротив, полз, стелясь по земле, и я шла, погрузившись лишь по плечи в его толщу, словно в горный туман. Однако, как бы то ни было, дым, извергаемый этой зловещей печью, защитил меня в начале моего пути к бегству и незаметно для соглядатаев привел меня в каньон.
Здесь, как и было обещано, я обнаружила мрачного, безмолвного человека возле пары верховых лошадей; мы немедленно вскочили в седло и всю ночь, не проронив ни слова, ехали по самым тайным и опасным горным тропам. Перед рассветом мы нашли приют в сырой, продуваемой ветром пещере на дне узкого ущелья, весь день укрывались в ней, а следующей ночью, не успела багровая заря погаснуть на западе, возобновили свое странствие. Около полудня мы снова остановились, на лужайке у маленькой речки, где кусты защищали нас от посторонних взоров, и здесь мой проводник, передав сверток из своей седельной сумы, приказал мне снова переодеться. В свертке я нашла свою собственную одежду, взятую у нас из дому, а также такие предметы первой необходимости, как гребень и мыло. Я совершила свой туалет, глядясь, словно в зеркало, в тихую речную заводь, и, когда я прихорашивалась и не без самодовольства улыбалась, видя себя в своем привычном облике, горы огласились чудовищным, пронзительным криком, издать который не под силу было человеку, а едва я замерла, вне себя от страха, крик сменился ужасным, сотрясающим землю грохотом, усиливающимся с каждой секундой и наконец переросшим в настоящую бурю. Признаться ли вам, что я с криком упала ниц? Однако, как потом оказалось, это всего лишь промчался мимо, петляя меж близлежащих гор, пассажирский поезд, мой будущий спаситель, могучие крылья, которым предстояло унести меня из Юты!
Когда я переоделась в собственное платье, мой проводник вручил мне сумку, в которой, по его словам, лежали деньги и бумаги, и, сообщив, что я уже пересекла границу штата и нахожусь на территории Вайоминга, велел мне идти вдоль русла ручья, пока не доберусь до железнодорожного вокзала, в полумиле по течению. «Вот, – добавил он, – билет до города Каунсил-Блафс. Восточный экспресс пройдет здесь через несколько часов». Тут он взял обеих лошадей и, не произнеся более ни слова и не попрощавшись, ускакал тем же путем, что мы сюда приехали.
Три часа спустя я сидела на задней площадке вагона в поезде, который несся на восток по узким ущельям и с рокотом прокатывался по прорубленным в горах туннелям. Новые, незнакомые доселе пейзажи, мелькающие перед глазами, радость оттого, что бегство мое, кажется, удалось, и омрачающий ее страх погони, но прежде всего новое, удивительное, волшебное средство передвижения – все это не давало мне мыслить логически и вместе с тем отвлекало от горя. Две ночи тому назад я вошла в дом доктора, готовясь к смерти, готовясь даже к худшей судьбе; произошедшие затем события хотя и были ужасны, казались едва ли не радужными по сравнению с моими предчувствиями, и, только проспав целую ночь в вагоне люкс, я проснулась с ощущением невосполнимой утраты и оправданной тревоги по поводу своего будущего. В таком настроении я обследовала содержимое своей сумки. В ней нашлась немалая сумма денег, билеты, подробные указания, как добраться до Ливерпуля, и длинное письмо от доктора, в котором он сообщал мое вымышленное имя и излагал мою вымышленную биографию, советовал мне соблюдать строжайшее молчание и наказывал дожидаться его сына, храня верность избраннику. Все это было обдумано заранее; он рассчитывал на мое согласие и, что было в тысячу раз хуже, на добровольную смерть моей матери. Ужас при мысли о том, каков на самом деле мой единственный друг, отвращение к его сыну – моему будущему супругу, негодование, которое вызывал у меня весь ход и все условия моей жизни, теперь достигли предела. Я замерла, оцепенев от горя и беспомощности, как вдруг, к моей немалой радости, со мной заговорила очень милая леди. Желая отвлечься от грустных дум, подобно тому, как утопающий хватается за соломинку, я тут же принялась бойко и гладко передавать историю своей жизни, изложенную в письме доктора: так и так, я мисс Гулд из Невада-Сити, еду в Англию к дяде, денег у меня с собой столько-то и столько-то, я из такой-то и такой-то семьи, мне столько-то и столько-то лет и далее в таком же духе, пока не исчерпала содержание своих инструкций, а поскольку дама продолжала забрасывать меня вопросами, начала придумывать и свои рассказы, расцвечивая и приукрашивая их как могла. Вскоре я по неопытности совсем завралась, запуталась и уже заметила, как по лицу дамы пробежала тревожная тень, и вдруг рядом со мной вырос какой-то джентльмен и очень вежливо обратился ко мне:
– Полагаю, вы мисс Гулд? – спросил он и затем, попросив извинения у моей собеседницы за то, что вмешивается в наш разговор на правах моего опекуна, отвел меня на переднюю площадку пульмановского вагона.
– Мисс Гулд, – сказал он мне на ухо, – неужели вы думаете, что пребываете в безопасности? В таком случае я вас совершенно разочарую. Еще один неблагоразумный, неосторожный шаг, и вы вернетесь в Юту. А тем временем, если эта женщина опять заговорит с вами, отвечайте: «Мадам, вы мне не симпатичны, и я буду очень обязана вам, если вы позволите мне самой выбирать круг общения».
Увы, мне пришлось поступить, как было мне приказано; эту леди, к которой я уже чувствовала самое сильное расположение, я оттолкнула от себя, прибегнув к оскорблениям, и после того весь день просидела, глядя на мелькающие за окном пустынные равнины и глотая слезы. Скажу только, что именно по такой схеме протекало отныне мое путешествие. Стоило мне, будь то в поезде, в отеле или на борту океанского парохода, обменяться двумя-тремя дружескими словами с попутчиком, как меня тотчас же прерывали. Где бы я ни оказалась, человек, в котором я ни за что бы не заподозрила соглядатая, – мужчина или женщина, богач или бедняк по виду, – принимался оберегать меня, сопровождая в моем странствии, или следить за мной, всячески контролируя мое поведение. Так я пересекла Соединенные Штаты, так я пересекла океан, и мормонское отверстое око продолжало неусыпно следить за каждым моим шагом, а когда наконец я вышла из кеба у того лондонского пансиона, из которого я у вас на глазах бежала сегодня утром, я давно перестала бороться и надеяться.
Хозяйка меблированных комнат, как и все остальные, с кем мне приходилось сталкиваться за время путешествия, уже ожидала моего появления. В номере моем, окнами в сад, горел огонь, на столе лежали книги, в ящиках шкапа лежали платья, и в этом пансионе я жила месяц за месяцем, чуть было не сказала довольная судьбой или, по крайней мере, с нею смирившаяся. По временам хозяйка брала меня на прогулку или возила за город, но никогда не разрешала мне одной выходить из дому, а я, понимая, что она тоже живет под сенью зловещей мормонской угрозы, из жалости к ней не осмеливалась сопротивляться. Для ребенка, родившегося на земле мормонов, как и для взрослого, принимающего на себя обязанности, налагаемые членством в тайном ордене, бегство невозможно; это я уже отчетливо осознала и испытывала благодарность даже за эту передышку. Тем временем я честно пыталась мысленно смириться с неизбежностью – близящейся свадьбой. Надвигался день, когда меня должен был навестить мой жених, и благодарность и страх в равной мере обязывали меня дать ему согласие. Каков бы ни был сын доктора Грирсона, он наверняка еще молод, а возможно, даже и хорош собой; я чувствовала, что не могу рассчитывать на большее, и, приучая себя к мысли, что не вправе ему отказать, старалась чаще воображать его физическую привлекательность, которой он вполне мог быть наделен, и, напротив, не думать о его нравственных и интеллектуальных качествах. Мы имеем великую власть над собственным духом, и со временем я не только свыклась с уготованной мне участью, но и даже стала с нетерпением ожидать назначенного часа. По ночам сон не приходил ко мне; весь день я просиживала у огня, погруженная в мечты, воображая черты своего будущего супруга и предчувствуя прикосновение его руки и звук его голоса. В моем унынии и одиночестве эти грезы остались для меня единственным окном, выходящим на восток и окрашиваемым утренней зарей, и единственной дверью, в которую могла войти надежда. В конце концов я столь подчинила себе и подготовила свою волю, что меня стали одолевать страхи иного рода. Что, если это я не придусь ему по вкусу? Если это мой еще неведомый нареченный с презрением от меня отвернется? И теперь я часами гляделась в зеркало, изучая и оценивая свою внешность, без конца меняя платья и по-разному убирая волосы.
Когда настал долгожданный день, я много часов провела за туалетом, но наконец, охваченная отчаянием, но не вовсе оставленная надеждой, принуждена была признать, что ничего не могу более сделать и что сумею я приглянуться нареченному или нет, уже во власти одной лишь судьбы. Завершив свои приготовления, я сделалась жертвой самого мучительного нетерпения, подогреваемого тревогой; я прислушивалась ко все усиливающемуся уличному шуму, при каждом громком звуке или, наоборот, во внезапно наступившей тишине вздрагивая, сжимаясь в комочек и краснея до корней волос. Знаю, нельзя влюбиться заочно, не будучи хоть сколько-то знакомой с предметом страсти, и все же, когда кеб подкатил к дверям и я услышала, как мой жених поднимается по ступенькам, в моей бедной душе разыгралась буря безумных чувств, породить которые под силу одной лишь любви. Распахнулась дверь, и на порог ступил доктор Грирсон. Мне кажется, я громко вскрикнула и в глубоком обмороке упала наземь.
Когда я пришла в себя, он стоял надо мной, считая мой пульс. «Я испугал вас, – произнес он. – Я не сумел получить некое зелье, потребное только в чистом, беспримесном виде, и эта непредвиденная трудность вынудила меня отправиться в Лондон неподготовленным. Сожалею, что вновь показался вам, не придав себе того привлекательного, хотя, в сущности, жалкого облика, что, судя по всему, столь много значит для вас, но в моих глазах важного не более чем дождь, изливающийся над морем. Юность – всего лишь временное, мимолетное состояние, проходящее так же быстро, как тот обморок, от которого вы только что очнулись, и, если наука способна открыть нам истину, с такой же легкостью возвращающееся по нашему зову, ведь я понял, Асенефа, что должен сейчас посвятить вас в тайны, ведомые одному мне. Много лет тому назад я подчинил каждый миг своей жизни, каждое свое деяние единственной, огромной, честолюбивой цели, и вот приблизилось время моего триумфа. В недавно открытых странах, где я заставил себя прожить столь долго, я собирал необходимые составляющие своих зелий и снадобий; я проверял и перепроверял каждый свой научный вывод, не допуская даже мысли об ошибке; мечта теперь облекается реальностью и наконец осуществляется, а предложив вам в мужья своего сына, я выражался фигурально. Этот сын, ваш будущий муж, Асенефа, – я сам, не такой, каким я сейчас предстал перед вами, а возрожденный во всем блеске, силе и обаянии юности. Думаете, я обезумел? Так обыкновенно судят одни лишь невежды. Не стану спорить, пусть за меня говорят факты. Когда вы узрите меня обновленным, очистившимся от скверны прожитых лет, вновь преисполнившимся сил, воскресшим в первоначальном образе, когда вы узнаете во мне первое, совершенное и истинное воплощение человеческого могущества, – вот тогда-то я с бо?льшим правом посмеюсь над вашим недолгим, вполне естественным недоверием. Можете ли вы пожелать хоть чего-то: славы, богатства, власти, очарования юности, купленной дорогой ценой мудрости зрелых лет, – чем я не сумею одарить вас в полной мере? Не обманывайтесь. Я уже обладаю всеми совершенными дарами, какими только может быть наделен человек, кроме одного: когда и этот дар будет возвращен мне, вы признаете во мне своего повелителя».
Тут он бросил взгляд на часы и объявил, что пока оставляет меня в одиночестве, а потом, посоветовав мне внимать голосу разума, а не девических фантазий, удалился. У меня недоставало присутствия духа пошевелиться; наступил вечер, а я все сидела и сидела на том месте, где упала, лишившись чувств, сидела, закрыв лицо руками, охваченная самыми мрачными страхами. Ближе к ночи он вернулся со свечой в руках и прерывающимся от гнева голосом велел мне встать и отужинать вместе с ним.
– Неужели я обманулся, приписав вам храбрость, которой вы на самом деле лишены? – добавил он. – Трусливая девчонка не годится мне в жены!
Я бросилась перед ним на колени и, обливаясь слезами, умоляла расторгнуть нашу помолвку, уверяя его, что ужасно труслива и что, жалкое, ничтожное создание, безнадежно уступаю ему и умом, и силой характера.
– К чему это, – отвечал он, – я знаю вас лучше, чем вы сами знаете себя, и достаточно разбираюсь в человеческой природе, чтобы понять, зачем вы разыграли эту сцену. Сейчас ваши мольбы были обращены к моей прежней, еще не возродившейся заново ипостаси. Но не тревожьтесь о будущем. Дайте мне лишь достичь моей цели, и не только вы, Асенефа, но и все женщины, сколько их ни есть на земле, рады будут сделаться моими покорными рабынями.
С этими словами он приказал мне встать и отужинать вместе с ним, сел со мною за стол, угощал и забавлял меня, осыпая знаками внимания, как пристало принимать гостей человеку светскому; и только в поздний час, вежливо пожелав мне спокойной ночи, он снова оставил меня одну на милость горести и отчаяния.
Перебирая в памяти его разглагольствования о чудодейственном эликсире и возвращенной юности, я не могла решить, какая из двух догадок мне более отвратительна и ненавистна. Если надежды его основаны на неких научных фактах, если, сотворив какое-то гнусное колдовство, он и в самом деле вернет себе молодость, то смерть станет для меня единственным спасением от этого противоестественного, богопротивного союза. С другой стороны, если его мечты всего-навсего порождены безумием, если в них достигло апогея овладевшее им помешательство длиною в жизнь, то жалость к нему сделается для меня бременем столь же невыносимым, сколь и бунт против навязываемого мне брака. Так прошла ночь: страстная непокорность сменялась в душе моей отчаянием, ненависть – жалостью, а на следующее утро я тем более полно осознала свое рабское положение. Ибо, хотя доктор и предстал передо мной с самым безмятежным видом, едва он заметил на челе моем следы, оставленные горем и скорбью, как в свою очередь помрачнел и нахмурился. «Асенефа, – произнес он, – вы и так уже многим мне обязаны, если я пожелаю, по одному знаку моего перста вы умрете; жизнь моя полна трудов и забот, и я повелеваю вам, – тут он возвысил голос, давая понять, что не потерпит возражений, – встречать меня с выражением веселья и радости на лице». Ему не пришлось повторять свой приказ: с того дня я неизменно, стоило мне его завидеть, притворялась ласковой и умильной, а он вознаграждал меня, подолгу пребывая в моем обществе и посвящая меня в свои тайны больше, чем я могла вынести. В задних комнатах дома он устроил лабораторию, где день и ночь трудился над получением своего эликсира, и откуда приходил навестить меня в гостиную: иногда пребывая в унынии, иногда, и значительно чаще, сияя от радости. Нельзя было не заметить, что жизнь его иссякает, как песок в часах, однако он постоянно рисовал передо мною величественные картины будущего и с самоуверенностью юности излагал почти беспредельные по своим масштабам, честолюбивые, тешащие его тщеславие замыслы. Уж и не помню, как я ему отвечала, но в ответ произносила какие-то слова, хотя при одном звуке его голоса меня начинали душить слезы и ярость.
Неделю тому назад доктор вошел ко мне в комнату, и было заметно, что радостное волнение борется в нем с удручающей телесной слабостью. «Асенефа, – сказал он, – сейчас я получил последнюю составляющую своего снадобья. Ровно через неделю наступит миг последней проекции[12 - Проекция – здесь: последняя стадия алхимического процесса, позволяющая получить золото из низменных металлов или изготовить чудодейственные субстанции; предполагает посыпание неким волшебным порошком расплавленных металлов или кипящих смесей.], когда решится моя судьба. Однажды из-за вашего, пусть и неумышленного, вмешательства подобный эксперимент уже потерпел неудачу. Я говорю об ужасном взрыве эликсира, случившемся той ночью, когда вы проезжали мимо моего дома, и неразумно было бы отрицать, что проведение столь сложного опыта в таком огромном городе, где все бесконечно дрожит, сотрясается, срывается со своих мест, сопряжено с немалой долей опасности. С этой точки зрения я не могу не сожалеть об уединенности и тишине, окружавшей мой дом в американской глуши, но, с другой стороны, я успешно доказал, что чрезвычайно хрупкое равновесие, в коем пребывают компоненты эликсира в момент проекции, есть следствие скорее недостаточной чистоты его ингредиентов, чем самой их природы, а поскольку теперь я добился их полной, абсолютной беспримесности, то почти уверен в успехе. Таким образом, дорогая Асенефа, через какую-нибудь неделю эта череда испытаний завершится». И он улыбнулся мне совершенно по-отечески, что было у него не в обычае.
В ответ я улыбнулась ему одними губами, но в сердце моем царил самый кромешный, неукротимый ужас. Что, если опыт ему не удастся? А если, в тысячу раз хуже, он добьется успеха? Какой же отвратительный, противоестественный демон явится передо мною просить моей руки! А что, если, спросила я себя, почувствовав, как холодею и трепещу, он недаром бахвалится, будто с легкостью победит мое сопротивление? Я и вправду знала, как он хитер и коварен и как виртуозно подчиняет меня себе и своим преступным помыслам. Итак, что, если его эксперимент удастся, что, если он вернется ко мне в ином, юном и благообразном, и оттого тем более гнусном, обличье, подобно сказочному вампиру, что, если затем посредством какого-нибудь сатанинского колдовства… Голова у меня пошла кругом, все прежние страхи забылись, и я почувствовала, что готова предпочесть этой чудовищной судьбе худшее.
Я немедленно принялась искать выход. Присутствия доктора в Лондоне требовали дела мормонского правительства. Часто в беседе со мной он упоенно описывал интриги, происки и козни этой могущественной организации, которой он боялся, даже будучи облеченным ее властью, и часто напоминал мне, что даже в шумном, оживленном лабиринте лондонских улиц за нами неусыпно наблюдает это недреманное око Юты. Доктора и вправду навещали самые разные люди, от миссионера до Ангела Смерти, по-видимому принадлежавшие к разным слоям общества, но все они до этого внушали мне глубочайшее отвращение и тревогу. Я знала, что, если моя тайна дойдет до слуха хоть одного высокопоставленного мормона, меня постигнет страшная участь и я погибну окончательно; однако в своем нынешнем ужасе и отчаянии я обратилась за помощью именно к этим людям. Я подстерегла на лестнице одного из мормонских миссионеров, человека низкого происхождения, но не вовсе разучившегося сострадать чужому несчастью; поведала ему уж и сама не помню какую безумную историю, чтобы объяснить свою мольбу о помощи, и при его посредстве сумела написать родственникам своего отца. Они поверили мне, согласились вызволить, и в тот же день я начала готовиться к бегству.
Прошлой ночью я не ложилась спать, ожидая результатов алхимического опыта и собираясь с духом в преддверии худшего. Ночи в это время года и в этих северных широтах коротки, и вскоре в комнату стали пробиваться солнечные лучи. Тишину, царившую в доме и вокруг него, нарушали только звуки, доносившиеся из лаборатории доктора; к ним я прислушивалась с часами в руках, ожидая, когда придет миг моего бегства, одновременно снедаемая беспокойством и тревогой из-за странного эксперимента, который вершился у меня над головой. В самом деле, теперь, когда я могла рассчитывать на защиту и поддержку, я все более проникалась к доктору симпатией, я поймала себя даже на том, что молюсь о ниспослании ему успеха, а когда спустя несколько часов из лаборатории донесся странный, низкий крик, я не могла более сдерживаться, в нетерпении бросилась вверх по лестнице и распахнула дверь.
Доктор стоял посреди комнаты, держа в руке большую, круглую, словно пузырь, колбу из прозрачного стекла, примерно на треть наполненную яркой, янтарного цвета жидкостью. На лице его застыло выражение восторга и благодарности. Увидев меня, он воздел колбу на вытянутой руке. «Победа! – крикнул он. – Победа!» И тут – не знаю, выскользнула ли колба из его дрожащих пальцев или взрыв произошел самопроизвольно, – могу только сказать, что меня отбросило на дверной косяк, а доктора – в угол комнаты, что нас до глубины души потряс тот же взрыв, который так поразил вас на улице, и что за какие-то доли секунды, в мгновение ока, от дела всей его жизни не осталось ничего, кроме осколков разбитого стекла да клубов густого, зловонного дыма, преследовавших меня по пятам, когда я обратилась в бегство.
Дамский угодник (окончание)
Живая манера и драматический тон, в котором леди повествовала о своих злоключениях, искренне взволновали Чаллонера, с трепетом откликавшегося на каждый эпизод. Его фантазия, возможно, далеко не самая живая, восхищалась и сюжетом, и стилем в равной мере, однако рассудительность и природный скептицизм не позволяли ему поверить страдалице. Он только что услышал отличную историю, может быть и правдивую, но лично он в этом сомневался. Мисс Фонбланк была леди, а леди, конечно, вправе отклоняться от истины, но как может джентльмен сказать ей об этом? Постепенно он терял всякую решимость, но вот наконец совершенно пал духом, и еще долго после того, как она умолкла, он сидел, отвернувшись в тревоге, не в силах найти слов, чтобы поблагодарить ее за рассказ. Что и говорить, в голове у него было пусто, им владело только тупое желание убежать. От этого затянувшегося молчания, которое с каждой секундой делалось все более неловким, он очнулся, внезапно услышав смех своей собеседницы. Его самолюбие было задето, он повернулся к ней и посмотрел ей в лицо, их взгляды встретились, и в глазах ее он заметил искорку такого откровенного веселья, что тотчас же успокоился.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69455257&lfrom=174836202) на ЛитРес.
