– Отчего же другие-то пишут? – спросила она наконец.
– Зря пишут. Тебе опытный человек говорит. Уходи. Мне написать прошение не лень, все-таки заработок, но я тебя же жалеючи отказываюсь. Спрячь деньги и иди.
Колотов выпроводил все еще недоумевающую старуху за дверь и сказал жене:
– А что бы нам адмиральский час справить? Сейчас пушка выпалила.
– Можно. Картофель сварился, селедка есть, – отвечала жена. – У тебя в посудине-то там осталось?
– Осталось-то, осталось, да мало на двоих. Что же нам бедняться-то? Сорок восемь копеек получил. Двугривенный министерству финансов пожертвовать можно. Ты накрывай стол и припасай все, а я живо спорхаю.
Колотов надел фуражку с замасленным красным око-лышком, взял с окна порожнюю бутылку и выбежал из квартиры.
Угловые
I
Окраина Петербургской стороны. Утро. Мелочная лавочка в доме Мумухина, весь двор которого заселен угловыми жильцами, переполнена покупателями. Все больше женщины с головами, прикрытыми платками, кацавейками вместо платков, накинутыми на голову. Изредка появится мужчина, спрашивающий табаку за три копейки, или девочка ниже школьного возраста, требующая булавок на две копейки или что-нибудь в этом роде. Мужчины на работе или опохмеляются, дети в городских училищах.
В лавке холодно, на дверях намерзли ледяные сосульки, пахнет треской, кислой капустой, дрянным деревянным маслом. Лавка освещена керосиновыми лампами, хотя уже давно на улице брезжится сероватый дневной свет. Перед иконой на самом видном месте, между банками с пастилой в палочках и с мятными пряниками, теплится лампада. Под лампадой свидетельство на мелочной торг в деревянной рамке под стеклом, а около него высятся сахарные головы в синей бумаге. За прилавком рыжебородый приказчик в замасленном картузе, в полушубке и переднике. Около него подручные мальчики. И приказчик, и мальчики мечутся как угорелые, отпуская товар. Стукают медяки, опускаемые в выручку через щель в прилавке, звякают весы, и в то же время громко происходит выкладка на счетах. Суетня страшная, а приказчик то и дело кричит на подручных мальчишек:
– Порасторопней, порасторопней, ироды! В носу не ковырять! Отпускайте покупателей!
Молодая еще, но сильно испитая женщина с подбитым глазом, выглядывающим из-под платка, ставит на прилавок глиняную чашку и делает заказ:
– На пятак студня, на копейку польешь его уксусом и постным маслом и на четыре хлеба.
– Сегодня на деньги, Марья Потаповна, – делает замечание приказчик.
– Да знаю, знаю уж я. Вот гривенник, – отвечает женщина.
– А когда же должок-то по заборной книжке?
– Да скоро. Вот уж дрова дармовые раздавать начали, так я тебе свою порцию. На что мне теперь дрова? Я в углу с лета живу.
– У Кружалкиной?
– У ней. Она же от меня и квартиру приняла. Ведь из-за того же я и прошение о дровах подала, что летось квартиру держала и в старом списке я нахожусь, что в прошлом году дрова получала.
– Дама-ворон. Я про Кружалкину. Не выпустит она твоих дров. Ведь, поди, и ей за угол должна.
– Должна малость. Да что ж из этого? Я ей из рождественских приходских уплачу. Я в приходское попечительство подавала о бедности. На Пасху на детей два рубля получила. Ах да… Дай еще трески соленой на две копейки. Сам придет, так ему мерзавчик подзакусить надо.
– Какой сам? Ведь ваш сам на казенных хлебах сидит? – спрашивает лавочник, отпуская товар, и опять кричит на мальчишек: – Поживей, поживей, щенята! Не зевать!
Женщина улыбается.
– Хватил тоже! Уж у меня с Покрова новый, – дает она ответ.
– Охота тоже… – крутит головой лавочник. – Вам, Ольга Яковлевна, что? – задает он вопрос женщине в черном платке.
– Пол стеариновой свечки можно? Мне воротнички и манишки гладить, а подмазать утюг нечем.
– Да за четыре копейки есть свечка семерик. Возьмите цельную.
Женщина с подбитым глазом, получив покупки, не отходит от прилавка.
– Ты говоришь, охота… – продолжает она разговор. – Ведь женщина я тоже… Ты-то ведь сам каждый год ездишь к своей в деревню.
– У нас законница на каменном фундаменте. Она мой дом бережет.
– Ну, не в Питере законы-то разбирать. Здесь на каждом шагу соблазн. Что своего старого забыла, то ведь как он меня утюжил-то!
– Однако и этот тоже охулки на руку не даст. Вон око-то как разукрасил! – замечает лавочник, кивая на глаз покупательницы.
– Ну, все-таки поменьше, как возможно! Ах да… Соли на копейку. Только ты поверь в долг. Больше денег нет.
– Марья Потаповна, и так за вами там больше двух рублей. Тебе чего, девочка? Гвоздей обойных? Отпустить гвоздей обойных! Никешка! Чего ты глаза-то рачьи выпустил? Вот гвоздей обойных и капусты кислой спрашивают! Вам хлеба шесть фунтов? Сейчас.
В руке лавочника блещет громадный нож. Звякают чашки медных весов.
Женщина с подбитым глазом не отходит от прилавка.
– Кузьма Тимофеич… – говорит она лавочнику. – Отпустите фунт соли-то до завтра. Фунт соли и махорки на три – так оно и будет пятачок.
– Сегодня на деньги, завтра в долг. Изволь.
– Кузьма Тимофеич, у меня сынишка нынче изрядно достает. Он счастьем на Пантелеймоновском мосту торгует, по вечерам торгует и все уж три гривенника ночью принесет. Билетики такие есть… счастье… Ну, жалостливые господа и дают ребенку.
– Скажи, какая богачка! Ну а все-таки сегодня за деньги, а завтра в долг.
– Богачка или не богачка, а коли бы мой новый собственный-то не отнимал у него на вино, то всегда бы я была при деньгах. Мальчонке иные господа и пятиалтынничек сунут.
– Так ты самого-то по шее.
– Эка штука! Он такую сдачу даст, что и сюда за студнем не придешь. Отпусти на пятачок-то товару до завтра.
– Пожалуйте хлеба шесть фунтов. А вам что? Сахару? На сколько сахару?
– Сахару полфунта и кофею четверть фунта да цикорию на пятачок, – отвечает девочка из-под ватной кацавейки, которой прикрыта голова.
– Ты чья? – спрашивает лавочник.
– Аграфены Кондратьевой, из двадцатого номера.
– А прислала мамка денег?
– Прислала.
– Клади прежде на прилавок. Ты фунт ситного стащила, не заплатив денег, когда у нас много было покупателей.
– Нет, дяденька, это не я. Это Сонька Картузова из восьмого номера. Она даже потом похвалялась.
– Клади, клади. Сахар – девять, кофе – девятнадцать, цикорий… Клади двадцать четыре копейки, – говорит лавочник, позвякав на счетах. – Народ тоже! От земли не видать, а какие шустрые.
Девочка выкладывает на прилавок медные деньги.
– Кузьма Тимофеич, отпусти мне хоть для самого-то махорки, – упрашивает лавочника женщина с подбитым глазом.
– Сегодня на деньги, завтра в долг. И трески самому, и махорки самому. Да что он у тебя за неимущий такой? Ах ты, содержанка-горе!
– Без места он. Все ищет. Ходил складывать дрова – говорит: «Трудно, да и мало платят». Не может он на черную-то работу.
– Все господа аристократы.
– Да уж, само собой, каждый ищет себе полегче. «Я бы, – говорит, – куда-нибудь в швейцары или в сторожа двери отворять».
– И на чай получать? Так. Уходи, уходи, коли денег нет. Почтенная! Вы что там по кадкам шарите? Это неучтиво. Иди сюда! Что тебе? – кричит лавочник женщине в красном платке.
– Где же шарю-то? И не думала, – отвечает она, подходя к прилавку.
– Сейчас груздь съела. Будто я не видал! Чего тебе?
– Вот бутылка. Фунт подсолнечного масла, два соленых огурца и трески на пятачок.
– Я за груздь, как хочешь, копейку считать буду.
– Ну вот… Со своей-то покупательницы!
– Отвесить фунт масла подсолнечного! – кричит лавочник мальчишкам.
Дверь хлопает, и покупателей прибавляется.
II
В мелочной лавочке появляется здоровый белокурый детина с бородкой, в бараньей шапке, валенках и нанковом пальто, опоясанном ремнем. Он полупьян, ищет чего-то глазами и, наконец, спрашивает, неизвестно к кому обращаясь:
– Марья здесь?
Какая-то баба в сером платке, грызущая, как белка, подсолнухи, оборачивается и говорит:
– А какую тебе надо? Здесь Марьев-то этих самых хоть отбавляй.
– Марью Потаповну. Да вон она… Ты чего тут зря топчешься, беспутная? Иди домой!.. – говорит детина, увидав женщину с подбитым глазом, стоявшую около прилавка.
Та тотчас же оробела.
– Да ведь тебе же на обед студню покупаю. Вот ситного взяла, – отвечала она, подходя к нему.
– Обязана дома быть. На квартиру тебе повестка пришла, что по прошению твоему на бедность вышли тебе дрова. Возьми вот повестку и иди получать билет на дрова, а затем с билетом марш на дровяной двор! – командует детина. – Ищу, ищу бабу по двору у соседей, думаю, что в трактир за кипятком ушла, – я в трактир. А она, изволите видеть, в лавочке бобы разводит! – прибавляет он.
– Да ведь надо же поесть чего-нибудь купить. Чего раскричался-то!
– Ну-ну-ну… Не разговаривай! Живо!.. Селедку мне купила?
– А на какие шиши, спрашивается? Ведь в долг больше не дают. Вот отдам я дрова лавочнику за долг, тогда можно и селедками баловаться. Кузьма Тимофеич! Дрова-то уж мне обозначились, – обратилась она к лавочнику. – Вот я вам их за долг и отдам. Мне зачем они? Я в углу живу.
– Стой! – схватил ее за руку белокурый детина. – Дрова твои я не выпущу. Я их нашему портерщику обещал.
– Нет. Михайло Никитич, нет, – испуганно заговорила женщина с подбитым глазом. – Их надо Кузьме
Тимофеичу. Ведь это за харчи пойдет. Суди сам, ведь ты требуешь и селедки, надо тебя и кофеем напоить.
– Вздор. Васюткиными деньгами расплатишься. Приструнь Васютку, чтобы счастье старательнее продавал.
– Да ведь и Васюткины деньги ты отбираешь.
– Выходи на улицу, выходи. Сейчас за билетом на дрова ты пойдешь, а чашку с едой мне передашь. Я дома буду.
И белокурый детина вытолкал Марью за дверь.
Они очутились на улице.
– Отдай, Михайлушка, дрова-то лавочнику, будь умный, – упрашивала Марья своего сожителя Михайло. – Отдай. Тогда он опять начнет в долг верить и ты сегодня с селедкой будешь.
– Да разве уж половину из того, что ты получишь. А другую половину портерщику. Я ему обещал. Он человек тоже нужный.
– Ну вот, спасибо, ну вот, хорошо. Люблю я, Мишенька, когда ты сговорчивый… – говорила Марья.
– Сговорчивый. Учить вашу сестру надо. Ну, вот тебе повестка, и иди за дровами.
– Позволь. Как же я пойду, не одевшись-то? Ведь холодно в одном платке. Надо будет зайти домой и кацавейку надеть.
– Ну так живо, живо. Не топчись! – говорил Михайло, провожая Марью. – По скольку дров-то выдают?
– По полусажени. Меня ведь, Мишенька, за квартирную хозяйку сочли, а знали бы, что я в углу живу у хозяйки, так и совсем не выдали бы дров. И когда я прошение подавала, то написала, что я вдова с тремя малолетними детьми. Ну что ж, ведь летось я была хозяйка и держала квартиру, – рассказывала Марья, свернув в ворота и идя по двору.
