– Можно бы и еще в два-три места, да вот денег-то у меня нет, – сказала она.
– На нет и суда нет. А будут деньги, так приходи, напишем. Я все места знаю, где жареным пахнет, – отвечал Колотов и начал писать.
II
Перо Колотова выводило заголовок к прошению о дровах: «Его превосходительству господину члену комиссии по раздаче дров бедным Василию Кондратьевичу Завитухину прошение».
– Знаешь, как Завитухина-то величать? – спросил он вдруг женщину.
– А как его звать-то? Постой… Кажись, Константин Николаич.
– Ну, вот и врешь! Идешь писать прошение о дровах и не знаешь, кому. А вот я специалист, так знаю. Василий Кондратьич он. А Константин, да и то не Николаич, а Александрович – это председатель приходского попечительства, где праздничные раздают.
Женщина поклонилась.
– Ты ученый – тебе и книги в руки, а нам, сиротам, где же знать.
– Ну, то-то. Посмотрел бы я, как тебе ходячий писарь написал бы, тот самый, что умер, которым ты меня упрекаешь, что он тебе по семи копеек за прошение писал.
– Нет, милостивец, он знал, он все чудесно знал – нужды нет, что пьющий был, – отвечала женщина.
– Не мог он Василия Кондратьича знать, потому что Василий Кондратьич этот только нынешнею осенью назначен. Не мели вздору. А вот назвал бы он его в прошении Константином Николаичем, он бы и рассердился за непочтение… рассердился и не дал бы дров. Зря бы прошение пропало. Да… Так вот ты пятачка-то и не жалей, что специалисту передала. Специалист напишет по-настоящему, что и как – всему тебя обучит и наставит. Вот как о дровах надо заголовок делать.
Колотов прочитал написанное и спросил:
– Вдова ты, мужнина жена или девица? Крестьянка, мещанка или солдатка? Звание…
– Девица, девица, миленький… Крестьянская девица Новгородской губернии, Крестецкого уезда Василиса Панкратьева.
– Советую писаться вдовой. Действительнее. Лучше помогает. Ведь по паспортной книге никто проверять не станет. Все вдовами пишутся. У кого и настоящий-то муж есть – и те вдовами себя обозначают.
– Ну, вдова так вдова, миленький, – согласилась женщина. – Тебе с горы виднее.
– Ладно. А сколько детей?
– У меня-то? Да двое, голубчик.
– Напишем, пятеро. Так лучше. Да и число круглее. А если будут обследовать и придут, то говори, что у тебя пять и есть, а трое в деревне. Ведь ты крестьянка?
– Крестьянка, батюшка.
– Сам-то при тебе?
– При мне. Да что он! Только пьет без пути да меня колотит, – махнула рукой женщина. – А подмоги никакой. У меня же отнимет, если какой двугривенный увидит. Работал тут как-то на конках, снег сгребал, а потом вдруг перестал ходить… «Желаю, – говорит, – отдыхать, потому я человек больной и испорченный…» Теперь все лежит…
– Ну, довольно, довольно. Завела машину, так уж и не остановишь. Я для того спросил, чтобы наставить тебя. Его ты уж куда-нибудь прибери, если обследовать придут. Ужасно не любит, когда из-за занавески торчит такое чудище мужское, – говорил Колотов.
– Милый, да ведь у меня жильцы, я квартирная хозяйка: так как же…
– Ну, я предупредил. А теперь мое дело сторона. Также, чтобы посуда казенная на столе и на окнах не стояла. Этого не любят обследователи.
– Да ведь где попало ставят, черти. Ино и не сам поставит, а жильцы. Конечно, не порожнюю не поставят, потому тоже боятся за золото-то в ней…
– И порожнюю посуду убирай. Все это я для того говорю, чтоб мое прошение действительнее было. А то ведь зря… Казенную посуду не обожают.
Перо Колотова стало писать. Писал он довольно долго и наконец стал читать: «Оставшись после смерти моего мужа беспомощною вдовой с пятью малолетними детьми и при беременности шестым, не имея ни родственников, ни знакомых для поддержки моих больных сирот, страдающих малокровием, не получая ниоткуда ни пенсии и ни пособия, я трудами рук своих должна снискивать себе и детям пропитание, между тем как я сама больна ревматизмом, головокружением и пороком сердца, что мешает мне добывать и скудное пропитание. Для поддержания же себя и детей содержу маленькую квартиру и сдаю жильцам, сырую и холодную, так что при нынешней дороговизне топлива и отопить ее не могу, а потому, припадая к стопам вашим, молю о выдаче мне дров для обогрения моих сирот к предстоящему празднику Рождества Христова. Я же, со своей стороны, буду воссылать мольбы к Всевышнему о здравии и благоденствии вашем и всего почтенного семейства вашего».
– Нравится? – спросил Колотов, прочитав прошение.
– Да уж чего же лучше! – отвечала женщина.
– А что насчет ревматизма, то уж наверное он у тебя есть.
– Да как не быть, миленький! Синяки и те поджить никогда не могут от него, изверга. Чуть заживет один – новый явился.
– Ну, уж насчет синяков-то помалкивай.
– Да я вам это только, голубчик.
– Неграмотная, поди?
– Да откуда же грамотной-то быть! Была бы грамотная, так сама бы написала.
– Ну, ты насчет этого не дури. Много есть грамотных, а прошения о помощи писать не могут. Тут нужен специалист. А неграмотная, то я за тебя подписаться должен.
И Колотов расчеркнулся: «Вдова крестьянка Василиса Панкратьева, а по безграмотству ее и личной просьбе расписался и руку приложил отставной канцелярский служитель Акинфий Колотов».
– Ну, теперь тебе нечего здесь торчать. Все сведения у меня о тебе есть, а остальные три прошения могу я тебе и без тебя написать, – сказал он женщине. – Я напишу, а ты сегодня вечерком или завтра утречком зайди за ними и получишь.
Женщина переминалась.
– Да лучше уж я подождала бы, миленький, потому деньги я отдала… – начала она.
– Да чего ты боишься-то, дура! Не пропадут твои деньги! – закричал на нее Колотов. – Здесь и на рубли пишут прошения, да и то не опасаются. Ступай!
Женщина нехотя медленно вышла из комнаты, бормоча:
– Так уж, пожалуйста, к вечеру, потому завтра утречком подавать думаю. Пораньше подашь, пораньше и получишь.
III
Только что удалилась Василиса Панкратова, как супруга Колотова, заглянув в двери, крикнула:
– Еще есть две. Впускать, что ли?
– Да как же не впускать-то? Ведь это заработок. Тут к празднику и на гуся, и на ветчину заработать можно, – отвечал Колотов.
– Нет, я к тому, что одна пришла без денег и платок в заклад принесла. «Получу, – говорит, – по прошениям, так рассчитаюсь и выкуплю».
– Ну, уж это играй назад. Чего ей?.. Пусть в другом месте закладывает, а сюда является с деньгами.
– Платок-то, Ермолаич, хороший. Два прошения ей, а платок больше рубля стоит.
– Ну, постой, я разберу, в чем дело.
А сзади стоявшей в дверях жены Колотова выставилась уж голова, закутанная в серый платок, и говорила:
– Здравствуйте, господин писарь! Как вас величать-то? Благородие или просто?
– Назовешь и благородием, так не ошибешься. Ну да зови просто Ермолаичем, – отвечал Колотов. – Ноги-то отерла в кухне? Отерла, так входи сюда.
– Отерла, батюшка Ермолаич. Я к вам насчет про-шениев, да дело-то мое такое сиротское.
Женщина средних лет в суконной кацавейке вошла и поклонилась.
– Очень уж мы наслышаны, что прошения-то вы сладко пишете, – продолжала она. – Есть у нас на квартире писарь, мальчик он, в школу ходит. Этот и даром или за какой-нибудь пряник напишет, да я думаю, чувствительности-то никакой не будет, так что толку-то!
– Конечно. Где же мальчишке несмышленому супротив специалиста, который все подходы знает, – гордо отвечал Колотов.
– Верно, правильно. Нам очень тебя хвалили. Ну а денег-то у меня нет. Так вот не возьмешь ли платок до субботы?
Женщина вытащила из кармана желтый шелковый набивной платок с разводами.
– Мне насчет дров прошение, – продолжала она. – В субботу мне жилец обещался отдать за угол. Подождать до субботы – боюсь с дровами опоздать. Давно уже раздают. Кабы не раздали все.
Колотов развернул платок и встряхнул его.
– Эх, горе квартирные хозяйки! Да неужто уж у тебя пятиалтынного-то на прошение нет! – произнес он.
– Есть, Ермолаич, но нельзя тоже дома без гроша быть. Я сам-четверт с ребятишками. И на картофель, и на ситный, и на треску надо, чтобы питаться, а лавочник мелочной у нас так и говорит: «Сегодня на деньги, а завтра в долг». Мне только о дровах два прошения: от себя и от сестры. Сестра при мне живет и поломойством занимается. Да и у сестры-то заработка не завалило. Без дела на кофейных переварках сидит. Вот перед самыми праздниками работа будет.
– Постой, постой… – перебил ее Колотов. – Да на одну квартиру по двум прошениям дров не выдают. Сколько ни пиши, все равно выдадут только по одному. Дают квартирной хозяйке, жилице зачем же дрова? Ее обязана хозяйка отоплять.
– Знаю я, ваше благородие, я тертый калач. Прошения я каждый год во все места подаю. Но отчего не попробовать? Может быть, и не заметят? В прошлом году мы по двум прошениям получили: и я, и сестра.
– Странно. Как же это так проглядели?
– А вот проглядели. Может статься, и нынче проглядят, так отчего лишний пятиалтынный в прошение не просолить. Надо только написать умеючи. Сейчас я тебе одну штучку скажу, ваше благородие.
– В угловом доме живешь? – перебил женщину Колотов.
– Да.
– А в угловом, так знаю я твою штучку. Одна подаст прошение с одной улицы, а другая с другой, и номера дома разные, а квартира под одним номером.
– Отчего ты знаешь? – удивилась женщина.
– Да как же специалисту-то по прошениям не знать, если уж ты знаешь! Не надо только одновременно подавать прошения.
– Удивительно, как он это все знает! – воскликнула женщина и прибавила: – Так вот, милостивец, два прошеньица в долг, а платок у тебя останется. Бедность-то только очень уж одолела.
– Ну ладно. Прошения будут готовы завтра утром. Скажи только, от кого писать, адрес, и больше ничего не надо. Завтра приходи и получишь прошения.
Колотов записал, что нужно, спросил, сколько детей у явившейся к нему женщины и сколько у ее сестры.
– Вдовы-то вы настоящие? – спросил он, провожая женщину.
– Настоящие, настоящие, венчанные. А моего покойника кто не знает? Вся улица знает. Пьяница был известный, не тем будь помянут, царство ему небесное. От вина и сгорел.
Когда Колотов выпроводил вторую клиентку, перед ним стояла маленькая древняя старуха со сморщенным лицом, выглядывавшим из платка и груды разных шерстяных тряпок, клочьев ваты и поеденного молью меха.
– Чего тебе, бабушка? – спросил он.
– Степанида Захарова, николаевская солдатка, – отвечала старуха, не расслышав вопроса.
– Понимаю, понимаю. И тридцать шесть рублей пенсии в год получаешь. Знаю я, знаю. Немного уж вашей сестры николаевской солдатки осталось. Так что тебе надо-то? В попечительство о передпраздничном пособии прошение написать?
Старуха шамкала губами. Она опять недослышала, о чем ее спрашивают, полезла в карман, вынула оттуда два медных пятака и проговорила:
– Уступи за десять копеек для старушки.
– Пятиалтынный, бабка. Дешевле несходно писать, – отвечал Колотов и закричал над самой ее головой: – Да о чем тебе прошение-то писать?
– О дровах, о дровах, о дармовых дровах, – отвечала старуха, услыхав, наконец, вопрос.
– Тоже о дровах. Да какие же тебе дрова, бабка, коли ты в углу живешь! Ведь в углу живешь?
– В углу, в углу… Два с полтиной за угол плачу.
– Ну вот видишь. Так зачем же тебе дрова-то, коли ты не квартирная хозяйка? Тебе не дадут. Не дадут тебе! – закричал Колотов.
– Отчего не дадут, коли всем дают. Что я за обсевок в поле.
– Тебя обязана отапливать квартирная хозяйка. Дров тебе не надо. Зачем тебе дрова?
– Мне-то? Продам, квартирной хозяйке продам. Ей продам. За угол сменяюсь. Да тебе мало гривенник-то, что ли? Так вот еще две копейки.
– Ничего мне не надо, ничего. Уходи. Зря о дровах писать будешь. Попусту только твои двенадцать копеек пропадут. Спрячь деньги и уходи.
Старуха не понимала и шамкала губами.
