Луша сидела посередине комнаты на стуле. Слева кроватка детская с почти бездыханным телом ребенка, справа – Машка в пылу мечется. Лушка только раз на каждую посмотрела, да замерла на стуле как кукла деревянная. Спать она не могла, вообще мало спала последнее время. Взгляд у нее остановился где-то на середине пола, казалось, что и мысли тоже остановились. Так в оцепенении просидела она несколько часов. За окном еще темно было, когда лампочка затрещала и погасла. Луша вздрогнула.
– Люша…пить… – девочка очнулась, протянула руку.
Лушка почти упала навстречу этой детской прозрачной ручке. Низкий, приглушенный рев вырвался из груди Лушки, она будто вдохнула столько воздуха, сколько не могло вместиться в ее иссушенную грудь. Тусклые глаза заблестели, наполнились слезами, Лушка зарыдала беззвучно. Вода лилась потоком из глаз. Каждая клеточка ее тела наполнялась влагой, неведомо откуда взявшейся, оживала. Трясущимися руками Луша взяла кружку, напоила ребенка, обняла ее, целовала влажный лоб и слипшиеся волосенки. Все прижимала ее к себе и что-то непрерывно говорила, похожее на бред.
Машка проснулась, посмотрела на дочку, на Лушку, потрогала свой лоб, вздохнула полной грудью.
– Вот ведь, старый хрыч! Обученное тело! Отлетела… Вернулась Лушка…Вернулась!.
ОЛЬГА
Фотография была довоенной. Ажурный край, потертый глянец. Муж выглядел на фото совсем юным, хотя ему было уже за тридцать. Короткая стрижка, модный пиджак. Он был высокий, ладный, с крупными чертами лица. Ольга смотрела на фотографию долго-долго, будто пытаясь окунуться в нее. попасть в то время, когда они были беззаботными, счастливыми, и еще не верили, что будет война. Разглядывая каждую деталь, притягивая воспоминания со всеми подробностями, чтобы не забыть, не отпустить, не растерять: выражение глаз, прикосновения рук, нежность губ, до боли знакомый запах любимого тела, она поглаживала фотографию – пальцы помнили ткань пиджака, щетину на лице, шелк непослушных волос.
– Почему ты не приходишь ко мне во сне? Ты мог бы присниться. Ты что, не хочешь меня видеть? – Ольга представила себя на фотографии рядом с мужем. – Могли бы обняться, теперь на фото были бы вместе. Постеснялись. Как я могу обнять тебя?
Усталым движением Ольга облокотилась на спинку стула, откинула голову назад, закрыла глаза. Вся тяжесть дня раздавила ее снова. Отекшие ноги невыносимо гудели в кирзовых сапогах. Спину ломило так, что не встать со стула. «Одиннадцать, нет, двенадцать операций за сегодня, а раненных все везут и везут», – закрывая глаза, она видела инструменты, бинты, салфетки – один и тот же калейдоскоп кружил, не отпуская. Черепно-мозговые травмы были по ее части, больше оперировать некому. Только разговаривая с мужем, с его фотографией, Ольга находила в себе силы встать, идти в операционную, снова и снова часами оперировать, забывая поесть, и не имея времени поспать.
– Видишь, я беременная оперирую…, а ты хотел, чтобы я ушла с работы, когда решим завести ребенка. Ты, наверное, ужасно рад, что у нас будет ребенок? Конечно, как может быть иначе. Имя надо придумать.… Ну да, я опять об одном и том же, который раз, прости. Да-да, я сейчас поем и отдохну. – Ольга попыталась стянуть сапоги. – Ты же знаешь, сапоги – по уставу, не разрешают без сапог. Попрошу на три размера больше. А вдруг грохнусь в обморок опять? В маске, со скальпелем и в огромных сапожищах, вот смеху то будет…
Ольга еще некоторое время смотрела на фотографию, белой рамкой очерченной в сумерках комнаты, затем, чмокнув изображение мужа, бережно уложила фото в сложенную квадратиком «похоронку», спрятала все привычным движением под подушку.
Муж ушел на фронт в начале войны. Он был инженером, мог бы получить «бронь» и уехать вместе с ней в тыл. Она знала, что муж этого никогда не сделает. Поэтому не спорила, а тихо умирала от предстоящей разлуки и дурных предчувствий. Похоронка пришла через два месяца. Чтобы не сойти с ума от горя, Ольга много работала, сразу начала хлопотать об отправке на фронт. К этому времени она уже знала, что беременна, но никому об этом не сказала. Родителей отправила к тетке в Сибирь. Назначение в прифронтовой госпиталь дали быстро, поскольку нейрохирургов не хватало. Ольга чувствовала себя на линии фронта, когда боролась за чужие жизни. Будто наравне с мужем. «Если бы кто-нибудь спас его там, как спасаю я других здесь».
Госпиталь отступал к Москве вместе с линией фронта. Ольга оперировала до самых родов, хотя живот очень мешал, сил не хватало. Но ехать в Москву, а тем более в эвакуацию, она категорически отказалась. Анечка родилась в начале лета. Целых два дня Ольга отдыхала с малышкой, не оперируя, только давая консультации. Теперь ее жизнь приобрела новый смысл. Ольга разговаривала с мужем и дочерью одновременно, выдавая реплики за всех, как будто они были все вместе, одной семьей. Правда, пока никто посторонний не мог ее слышать. Анечка была не только спокойным и сообразительным ребенком, она была божественно красива. Правильные черты лица, лазурные глаза, длинные ресницы, белая кожа с акварельным румянцем, белокурые волнистые волосы. Ее с удовольствием нянчили все, и Анечка росла в госпитале как «дочь полка», подкрепляя в людях ожидание другой, послевоенной жизни.
Новый год в госпитале справляли по-семейному. Врачи, медсестры, санитарки, больные – все вместе. Ольга уложила ребенка спать и присоединилась к столу. Обсуждали все те же новости: победу под Сталинградом, наступление нашей армии. «Когда же закончится война?»
Ольга смотрела на скромный новогодний стол и вдруг поняла, что секунду назад она сидела с другой стороны. Как она переместилась в это место, она не помнила. Машинально выпила немного спирта и ушла в свою комнату. Голова кружилась, она уже к этому привыкла, от переутомления так бывало. Ольга достала фотографию, привычно завела разговор о прошедшем дне. Вглядываясь в фото, она не смогла узнать мужа, а потом с ужасом поняла, что не может вспомнить его лицо. «Что это я? Так напилась?». Она встала, осторожно открыла дверь, собираясь вернуться к застолью, но в следующий момент потеряла сознание, рухнув на пол, словно кукла, брошенная кукловодом. Очнувшись, увидела склонившихся над ней коллег. Она и раньше падала в обморок, но это было от неимоверной нагрузки. Ольга понимала, что с ней что-то не так. Ее освободили от операций, провели обследование, состояние ее ухудшалось. Ольга сама поставила себе диагноз, он позже подтвердился – опухоль мозга.
Стоял холодный февраль. Госпиталь переезжал теперь чаще, чем раньше, не поспевая за наступлением советских войск. Ольгу и Анечку разместили в небольшом классе – госпиталь располагался в сельской школе. Специально для Ольги вызвали из Москвы известного нейрохирурга. Операцию назначили на завтра. Ольга лежала в кровати с бритой головой, в белой косынке из наволочки. Анечка играла в самодельном манеже на полу рядом с «буржуйкой». «Господи, что я сделала не так? Разве мало жизней я спасла? Что будет с Анечкой? За что, Господи? За что?» – заезженной пластинкой гудели в голове одни и те же вопросы. Ответом на них была тупая боль и приступы помутнения сознания.
Ольга села на край кровати, достала зеркальце, внимательно осмотрела свое лицо. «Вдруг не увидимся?» Большие глаза. Маленький нос, верхняя губа чуть вздернута справа, родинка на щеке. Не было только шикарной гривы ее кудрявых темных волос. «Бритая и слишком худая, а так ничего еще, а?». Ольга отложила зеркало, провела ладонями по груди, бокам, по тонкой талии и крутым бедрам, словно вспоминая свои изгибы. «Не доставайся же ты никому, – она усмехнулась мысленно, но лицо ее не дрогнуло. «Зато я увижу мужа. Может, это того стоит?»
Мысли о потусторонней жизни стали обычными. Ей казалось, что вот-вот накатит страх смерти, охватит ужас, начнется истерика, но страха не было, только легкое отупение. «Это от лекарств». То ей виделось сырое темное подземелье, огромная каменная дверь, покрытая плесенью, то манящий ослепительный свет в конце темного тоннеля. Но себя она видела одинаково: в больничной рубашке, босиком, с бритой головой, на которой запеклась кровь между небрежными швами. Нужно только толкнуть гигантскую дверь и шагнуть в темноту, или подпрыгнуть и полететь навстречу свету.
Зима. В комнате был прохладно. Окно напоминало картину в дешевой раме, на которой с каждым днем ярче проявляется морозная роспись, иней придавал узорам объем. Февральская вьюга тоскливо подвывала, перекрывая шум канонады. Стемнело. Низкая лампочка то мигала морзянкой, то гасла на время. Анечке еще не было года, она резво ползала, и сама играла нехитрыми игрушками, привыкшая к полумраку. Ольга сползла с кровати, расположилась рядом с дочкой на полу, взяла ее на руки, закутавшись в суконное одеяло, как в кокон, обняла ее крепко и нежно, прощаясь с ней заранее.
– Вот, мое солнышко, какая хитрая штука жизнь. Когда умер твой папа, я тоже хотела умереть. А теперь так хочу жить, радоваться вместе с тобой, но бог посылает мне болезнь, от которой нет спасения. Как же так, доченька? – Ольга пыталась представить, как будет выглядеть ее красавица дочка, когда вырастет. – Ты забудешь меня, станешь взрослой и красивой, а я не увижу тебя, не смогу помочь, не смогу научить тебя жизни…
Анечка засмеялась, ладошками обхватила ее лицо, пытаясь укусить за нос. Ольга гладила светлые локоны, целовала нежные щечки, вдыхала молочный запах детского тельца, чтобы запомнить его навсегда. «Я буду стараться, доченька, я буду стараться выжить…ради тебя». Анечка пускала пузыри и тыкала пальчиком в ее мокрые глаза. В комнату вошла пожилая санитарка, тетя Паша.
– Ну как ты, милая? – спросила она полушепотом. Тетя Паша была одинокой и всем сердцем любила Ольгу и Анечку. Санитарка была невысокая, круглолицая, с такой же круглой и мягкой фигурой. Черты лица у тети Паши были простые славянские, ничем не примечательные. Белый платок прикрывал ее извечную прическу – пучок на затылке. Движения Тети Паши были неторопливы и основательны, без лишней суеты. От нее веяло заботой и вековой женской мудростью.
– Тетя Паша, видишь, время мое пришло. Прошу тебя еще раз, не оставляй Анечку, сама ее к моим родителям отвези. Она к тебе привыкла. Чтобы в детдом не попала, когда меня не станет.
Тетя Паша взяла у нее ребенка, проверила ножки и спинку. «Холодные. Как бы ни застудилась». Посмотрела на Ольгу долгим взглядом, помогла ей подняться.
– Не гневи бога! Раньше времени на тот свет собираешься, – строжилась тетя Паша, потом вздохнула, уже мягче и тише сказала, – На все воля божья. Вспомни, какоть бывало: мы человека отпустить готовы, ан нет, он жить хочет и ведь живет. Так бывает, сама ить знаешь. Тебе жить надо. Об другом не думай. Давай-ка, отдохни, я Анютку заберу, зябко тут у вас.
– Я смирилась уже, тетя Паша, будь, что будет…, Анечку береги. – Ольга легла в постель, закрыла глаза, всем своим видом выражая отрешенность.
В комнату вошла молодая женщина, врач. Она была в госпитале недавно.
– Ну что тут у вас? Как Вы, Ольга Семеновна? Хирург уже едет, поехали встречать его…, – она посмотрела на Ольгу сочувственно, хотела выйти, но встретилась глазами с Анечкой, замерла на секунду в дверях, уходя, полушепотом сказала:
– Господи, какой ребеночек-то красивый, сущий ангел, – наклонила голову к груди, перекрестилась, мелким крестом, тайком, чтобы никто не видел. – Такие долго не живут.
Тетя Паша услышала ее слова, одними губами ответила: «Тьфу на тебя, зараза!».
Ольга дремала, погрузившись в свои мысли. Она перелистывала картины своей жизни, и все искала ответ на вопрос: за что? Мысленно просила прощения у всех, кого вспоминала. Лежа в полудреме, изредка открывая глаза, Ольга рассматривала убогую комнатку в серой штукатурке, как бы разделенную пополам. На половине вокруг ее кровати были только блеклые шершавые стены – глазу не за что зацепиться. На другой половине – иссиня-черное окно, замерзшее и припорошенное инеем, желтая дверь, светло-коричневая классная доска, вдоль которой на веревке развешаны детские вещи. Они были цветными пятнами на фоне школьной доски. «Вот, – думала Ольга, – там, где все цветное – это жизнь. Это мой ребенок, это радость и надежда, а там, где я – все серо-белое – это смерть. Никто не знает, что смерть серая, а я знаю…»
Перед операцией врачи, сестры и санитарки под разными предлогами заходили в палату к Ольге. Все знали, что операция будет тяжелой, и она может не выжить. С кем-то Ольга поговорила на прощанье, с кем-то не успела – спала. Когда Ольгу повезли в операционную, больные и раненные, вышли в коридор, стоя молчаливым забинтованным караулом, провожая ее в неизвестность. Многим из них она спасла жизнь.
Операция длилась несколько часов. Во время наркоза Ольге приходили разные видения. Странное было состояние. То ли сон, то ли явь. То ей казалось, что она слышит голоса хирургов. То будто она сама с кем-то разговаривает, то белый плотный туман надвигался на нее чудными образами, не давая смотреть и дышать. Туман рассеивался, она оказывалась в разных местах, знакомых и незнакомых. Ей хотелось остановить эту карусель картинок, но они менялись сами по себе.
Вот она увидела сквозь туман знакомый пригорок на берегу реки. Они любили там бывать с мужем. Ольга подошла к реке и увидела мужчину, сидящего на пригорке. Муж! Он был в военной форме. Сидел и курил. Ольга бросилась к нему, хотела обнять, но он жестом остановил ее, не позволив подойти ближе. Кивнул, улыбаясь и прищуриваясь, как всегда, долго смотрел ей в глаза. Они умели так разговаривать, молча, просто глядя в глаза друг другу. Потом он встал, посмотрел на нее серьезно, слегка помахал рукой и отступил в туман. Силуэт его растаял. Пригорок утонул в белой пелене. Туман опять наползал, клубясь, теперь он был похож на полупрозрачные облака.
«Мама, мамочка!» – Ольга обернулась машинально. К ней спешила незнакомая девушка. Она протягивала Ольге руки, подойдя ближе, обняла ее. Ольга оторопела, не понимая, что происходит. Что-то до боли знакомое было в ее облике: белокурые локоны, ослепительно-лазурные глаза, знакомая улыбка. Белое платье до пола с длинными рукавами струящейся тканью сливалось с облаками. «Она похожа на Ангела, – подумала Ольга, – только без крыльев. Наверное, я умерла».
«Ты не узнаёшь меня?» – девушка улыбалась. «Мамочка! Это я, твоя Анечка!». Ольга, все еще не понимая, смотрела на девушку, а та, не отпуская ее, прильнула головой к груди. «Ты – моя Анечка? – Ольга вглядывалась в знакомые и незнакомые глаза. – Когда ты успела так вырасти, доченька?». Девушка обняла ее крепче. «Я так люблю тебя! Помни это всегда, я очень-очень тебя люблю!». Ольга была растеряна, мучительно пытаясь понять происходящее. «Это сон?». Но она чувствовала прикосновения, видела близко родное лицо, как будто она давно уже знала эту девушку. Это ее дочь, Анечка, только уже взрослая. «Похожа на ангела» – эхом пронеслось в мыслях, сердце защемило. «Мамочка, ты будешь жить. Моя любовь даст тебе силы. Ты должна жить». Девушка отступила на шаг, не отпуская ее рук, потом еще на шаг, держа одной рукой Ольгину руку. Потом еще на шаг. Ее глаза светились любовью. «Я очень тебя люблю, милая моя мамочка!». Она удалялась от Ольги, не отводя взгляда, грустно улыбаясь, и протягивая к ней руки, как будто ее уносило облако. Видения исчезли. Потом была долгая-долгая темнота. Болело сердце.
Операция прошла успешно. Опухоль оказалась доброкачественной. Ольга пришла в себя через сутки после операции. У ее постели верным сторожем сидела тетя Паша. Когда Ольга открыла глаза, та кинулась за врачами. Они вошли все сразу, несколько врачей и медсестер. Ольга смотрела на них сквозь пелену, она не могла разглядеть опухшие, красные от слез и полные ужаса глаза тети Паши.
Ольга спросила еле слышно:
– Она умерла?
Коллеги от неожиданности не могли вымолвить ни слова. Они готовились сказать Ольге, что Анечка умерла в одночасье во время ее операции от резко поднявшейся температуры, но хотели сделать это позже, когда ее состояние будет стабильным. Не дождавшись ответа, Ольга потеряла сознание.
После войны Ольга снова вышла замуж. У нее родились две дочери. Ольга стала профессором медицины, работала, пока позволяло здоровье. До самой старости она получала письма от коллег и благодарных, спасенных ею людей.
В ее комнате на стене висели фотографии, заполняя почти всю стену. Там были родители, сама Ольга, ее мужья, друзья, словом, вся семья и все близкие ей люди. Среди фотографий детей был только один рисунок, небольшой, в скромной рамочке: девушка с большими глазами и крупными локонами до плеч, за ее спиной – легким росчерком пера – плыли облака, напоминающие крылья.
РАМОЧКА
Кошка Маня сидела на подоконнике. Она смотрела на улицу, вид ее был такой отрешенный, как будто она слушала свою внутреннюю музыку. Лапки у Мани стали замерзать – зима за окном. Она решила спрыгнуть на диван, но мешала занавеска. Раздался знакомый стук – кто-то открыл дверь ключом. Кошка села на край подоконника и наблюдала из укрытия. Если бы это был ее любимый хозяин Рома, она уже летела бы в коридор и терлась о его ноги.
В квартиру вошла пожилая женщина. Она торопливо сняла шубу и сапоги, прошла на кухню и также торопливо вернулась в комнату. Она все время приговаривала что-то себе под нос.
– Ну, что? Все им не так. Хороший мальчик. Не гнобить его нужно, а хвалить. Когда вас нет, так он человек человеком. Умница, красавец!
Маня знала эту женщину, ее запах и цвет, поэтому осталась равнодушной к ее появлению. Биополе вокруг нее было темно-красное, только иногда зеленые да розовые всполохи нарушали тонкое прозрачное свечение. Особенно ярко, когда она что-то эмоционально говорила.
Бабуля стояла посреди комнаты. Перед ней на полу было выложено огромное сердце из маленьких круглых свечек. Она включила свет. Комната была украшена сердцами: красные воздушные шарики в виде сердец были привязаны к ручкам кресел, с люстры свисало мягкое красное сердце с плюшевыми ручками. Стол был сервирован на двоих: разложены приборы, тарелки, две красные свечки в фигурных подсвечниках из серебра, ваза с фруктами, шампанское. Букет из трех крупных красных роз украшал композицию.
– Как же все это зажечь то! – Бабуля обошла вокруг сердца из свечек, посмотрела на часы. Оглядела комнату, как полководец перед сражением. Метнулась на кухню, вернулась в фартуке. Глубоко вздохнула, помедлила чуток, как перед прыжком с трамплина, и встала на колени. Колени болели. Бабуля складывала свечки в карманы фартука, как счастливый грибник складывает грузди, подползая к следующей грибнице. Она довольно быстро проложила себе тропинку к центру сердца. Теперь самое трудное – зажигать свечки, отползая назад.
Бабуля увлеклась и забыла, что тропинку тоже нужно заставлять свечками. Теперь ей пришлось снять кофту, чтобы не прожечь рукава, когда будет тянуться к центру. Голыми руками сподручнее. Она швырнула кофту на диван. Пламя дружно колыхнулось и чуть не погасло. Бабуля охнула и присела. Тут же вскрикнула от боли. Коленки!
Ну, вот и все! Все свечки горят. «Красиво!» Бабуля выключила свет, полюбовалась пару секунд, и быстро начала одеваться. Она также бубнила что-то себе под нос, оделась и уже хотела захлопнуть дверь, как вдруг представила – волна воздуха от двери гасит все свечи! Тихо-тихо она закрыла дверь, на цыпочках вышла в коридор.
Через некоторое время Маня услышала звук открывающейся двери. В квартиру зашел Рома. Оглядел пылающее сердце. «Спасибо, бабуля!» Он также торопливо разделся, распахнул дверь:
– Жанна, заходи!
В дверь вошла стройная блондинка. Ей пока не видно горящее сердце. Рома вынул из ведра, стоящего в коридоре, огромный букет красных роз и вручил его подруге. Еще ни одна девушка не нравилась Роману так сильно, как Жанна. Они познакомились в новогоднюю ночь. А сегодня, в день Святого Валентина, Рома так расстарался, чтобы Жанна осталась довольна, что даже привлек свою бабулю к подготовке сюрприза. Повезло, что родители уехали отдыхать. Рома пригласил Жанну в хороший дорогой ресторан, теперь привел ее домой.
Он приготовил подарок – духи, которые она мечтала купить – новинка ее любимой фирмы. Рома, вручая букет, так близко поднес цветы к ее лицу, что оно утонуло в розовых лепестках. Жанна засмеялась.
– Ой, щекотно! Спасибо, Ромочка. Дай я хоть разденусь.
Ромка поместил розы обратно в пластмассовое ведро, помог ей раздеться.
– Теперь закрой глаза и пойдем в комнату.
Жанна послушно закрыла глаза, ожидая подарка. Ромка выключил свет, открыл дверь в комнату и, нежно обняв, провел ее к пылающему сердцу.
– Открой глаза, дарю тебе сердце, Жанночка!
Жанна отрыла глаза, ойкнула, засмеялась и чмокнула Рому в щечку.
– Ой, спасибо. Как ты все это успел!
– Для тебя, все, что захочешь. Давай к столу. Фрукты будешь?
– Рома, давай попозже. Мы же только из ресторана! Я передохну, посижу, что-то я устала. Поставь чай, пожалуйста.
Рома кивнул, побежал на кухню. Он приготовил еще ее любимые пирожные и конфеты. Заварка тоже ее любимая. Наливая чай, Рома представлял, какие подвиги он мог бы совершить ради Жанны. Он будет любить ее и заботиться. Поход в ресторан, кажется, удался. Было видно, что Жанна довольна.
Маня незаметно пробралась в свой укромный уголок. Не любит она новых людей, нужно сначала присмотреться. Темное свечение вокруг дамочки не интересовало кошку. Она знала, что от бурых и коричневых людей ничего хорошего ждать не стоит. Маня ни за что не подойдет к ней. Жанна включила телевизор, переключала каналы. В сумочке зазвонил телефон.
– Ты зачем звонишь? – полушепотом ответила Жанна. – Да, все хорошо. В ресторане все супер. Нет, еще не подарил. Не знаю. Я на всякий случай взяла галстук и рамочку для фото, стеклянную. – Жанна слушала и, одновременно, прислушивалась, не идет ли Рома. – Да не два подарка, а один подарю. Пшла! – Жанна пнула ногой воздух, не достала до кошки. – Да это я кошке. В общем, смотря, как он поздравит! Если угодит – галстук, если нет – рамочку. Ну, конечно, тот самый – дорогущий галстук. Все. Пока. Он идет, завтра расскажу.
Рома принес чашки и сладости. Он был в приподнятом настроении. Все получалось, как он задумал. Жанна выглядит довольной. Это их первый Валентинов день, Рома так счастлив, что даже не шпыняет кошку.
– Маня, пошли на кухню, ты на сегодня свободна. – Рома налил кошке молока, бросил кусок рыбы. – Иди спать и не мешай. Жанна не любит кошек.
Маня и не возражала. Она привыкла, что Рома полыхает зеленым и розовым цветом. Но сегодня, приближаясь к новой дамочке, сияет всеми цветами радуги, а иногда светится как красно-оранжевый шар. Наевшись, кошка уплывает в спальню родителей, оставляя молодых людей наедине.
Прошло пару часов. Услышав громкие голоса, Маня вышла в коридор.
– Выходим уже, командир! Подъезжай к первому подъезду.
Ромка помогает Жанне одеться. Она благоухает новым ароматом. Ромка шутит, он сегодня в ударе. На Маню никто не обратил внимания. Кошка прыгнула на диван, обнюхала смятый лист оберточной бумаги. Потрогала его лапкой, фыркнула и лениво пошла к столу. Если бы дома были хозяева, она не посмела бы лезть на стол.
Легко запрыгнув, шагая по тарелкам, она слизала крем с оставшихся пирожных, понюхала конфеты и чашки с чаем. Понюхала бокалы с остатками шампанского, фыркнула. Переминалась с лапки на лапку, Маня прикидывала расстояние от стола по прямой до дивана.
Наконец кошка мощным прыжком сиганула на диван, так что стол качнулся. Через долю секунды раздался звон битого стекла. Это разлетелась вдребезги новенькая рамочка для фото.
РИТУАЛ
Пятьдесят четыре года вместе. Нет, он хорошо держался. Сорок дней. Пока все звонили, приходили, выражали сочувствие. Соседи забегали проведать, еду приносили. Сын и дочь заезжали часто, звали к себе пожить хотя бы на время. Он соглашался, но позже. «Позже, отстаньте».
Тимофеич сидел один в большой комнате. Стол без скатерти, шершавый, из натурального дерева. Водка, теперь уже без закуски. Одна рюмка. Вторая бутылка сегодня. Шел шестидесятый день после ее смерти. Нет, он не алкаш. Даже не пьяница. Так, в компании, в меру, с друзьями, как все.
Дом стоял почти в центре города. Когда-то объединили все городки и деревни вокруг областного центра, город стал миллионником. Поэтому старый аэродром, кладбище и несколько островков с частными домами, остатки деревень, теперь лежали довольно близко к центру. Стоимость домов и земли скоро выросла, а заинтересованные лица периодически приходили с предложениями.
Он оглядел комнату мутным взглядом – много вещей осталось от его матери. Заменили только кровать в спальне и стол со стульями. Остальная мебель была старинной – буфет, книжный шкаф, диван, уже отреставрированный. Они переехали в дом пять лет назад, квартиру оставили детям. Он не хотел ничего менять, воспоминания детства здесь в каждом закоулке. Занавески жена заменила на шторы, так что комната теперь выглядела вполне современно.
«Аннушка, что делать будем? Зачем мне этот дом без тебя? Продам. Ты сказала «женись, если захочешь». Как я могу? Странно даже – чужая женщина в нашем доме. А ты будешь смотреть с портрета? Нет. Не нужен мне никто».
В запое, который наступил неожиданно для всех и для него, в том числе, он почти не ел, мало спал, наливал себе снова, как только голова начинала проясняться. Похудел, осунулся. Детям сказал не приезжать и не звонить недели две, якобы для эксперимента, чтобы понять, как ему будет одному, «без вашей мамки». Сам, мол, позвоню. Если стучали соседи, он орал через дверь, что все в порядке, зайдите завтра, или послезавтра, или, чуть тише, «идите к черту».
Никакого плана не было. Три дня после ее смерти он не разговаривал. Кивал, когда спрашивали. После похорон на поминках, он встал, чтобы сказать тост за подругу всей его жизни, но не смог ничего произнести кроме «Аннушка…» и потом молча стоял, глядя на ее портрет. Гости притихли, ждали деликатно. Сын сказал сдавленным голосом «земля пухом», все разом выпили, как вздохнули, начали закусывать, обсуждая в полголоса случившееся с женой.
Тимофеич налил, привстал, отпил из рюмки, чтоб не расплескать. Вкуса водки он уже не чувствовал. «Надо сожрать что-нибудь, а то свалюсь, неровен час», но вставать к холодильнику не было сил. Снова налил до краев, тупо смотрел на водку, которая куполом дрожала над краями рюмки, добавляя по капле, пока не полилось на стол. Выпил, занюхал рукавом. «Пахнешь брат. Нет, уже воняешь!»
Он встал, пошел сначала в туалет. В коридоре вздрогнул и замер, напротив него стоял худощавый мужик в рубахе навыпуск, в домашних трениках, в шерстяных носках. Недельная щетина, спутанная шевелюра с большой проседью. Глаза впалые, мутные. Зрение у него не очень, прищурился. Мужик тоже присел и прищурился. «Братан? Да ты охренел, Тимофеич!» Понял, что таращится на себя в большое зеркало шифоньера.
Надо завязывать, однако – сказал сам себе и, шатаясь, взял курс на туалет. Умылся, ощупал свое лицо. Посмотрел в зеркало. Прямой нос заострился, только глаза стали вроде больше, и даже синее. Исхудал как. «Пожрать надо» – промямлил. До кухни не добрался, выпил еще рюмку и одним броском упал на диван, так провалился в небытие до рассвета.
На пятый или восьмой день запоя, он уже не различал дней, когда муть и тошнота отпустила, он полез в шифоньер, там лежали альбомы с фотографиями. Вывалил все на пол. Сел по-турецки, начал рассматривать снимки. Жена любила клеить фотографии. Попал в руки альбом тридцатилетней давности.
К тому времени дети выросли, а сами они стали грузными, серьезными, важными. Вспоминая жену, он представлял ее именно такой. Не бабушкой с пучком на затылке и сеткой морщин, а молодой женщиной в самом соку. Может потому, что тогда он еще любил смотреть на ее лицо. Когда перестали вместе спать, все стало как будто серым, однотонным. Возникло отчуждение. В лицо друг другу почти не смотрели. А смотрели – не видели. Будто под этой сеткой морщин и потемневшей кожей с поблекшими бровями, губами, ресницами, под этой маской все то же лицо, молодое, такое знакомое. «Я знаю это лицо. Молодое, красивое, я его вижу. А что вы видите? Маску! И ничего больше». Тимофеич зашвырнул альбом к батарее, распинал ногами другие. Сел за стол в глухом озлоблении. Поднялся к холодильнику, набрал закусь. И снова пил так, чтобы помутилось в голове, чтоб не думать, не вспоминать. Аннушка смотрела на него с портрета на стене.
Он любил эту фотографию. Помнил, как друзья откровенно восхищались его женой, а она в тот момент была беременна дочерью. Ситцевое платье в цветочек, сиреневое с белым, черно-белое на фото. Темные глаза, они синие, белозубая улыбка. Желтая соломенная шляпка с полями, которую они покупали вместе на черноморском побережье, которая так ей к лицу.
Бережно снял портрет со стены. Рассматривая, поднес ближе к глазам. Прошелся с портретом по квартире, как бы подбирая для него новое место. Остановился посередине кухни, повернул портрет стеклом в пол, потянулся вверх, аж на цыпочки, чтобы грохнуть его со всего маху. Да и замер так, с поднятыми руками. Минуту шатался, две…засунул портрет в шифоньер. Вернулся за стол, выпил две рюмки подряд. Упал лицом на руки.
«Забери меня к себе! Зачем мне теперь тут обретаться? Сад, огород без тебя никому не нужен. Цветы? Кто будет ими восхищаться? А кто будет мне готовить? Я бы тебе сам готовил. Конечно. Твой любимый…»
Тут Тимофеич замер, посмотрел в то место, где был портрет. А что ты любила? Какое твое любимое блюдо? Он не помнил. Он так мало уделял ей внимания. Ее красоте – да, уделял. Но что она любила, чего хотела, не знал. Он любил ее? Конечно. А она любила его? Однозначно. Ну, ладно-ладно. Никогда не бывает одинаково. Но у них было как-то неравномерно. В молодости она его больше любила, а в зрелом возрасте он ее ревновал к каждому столбу.
