– Ну вот! Пирог – это купцу ежели, а приставу самое лучшее – дыню.
Купили пару дынь и начали подъезжать к даче пристава. Роман Кирилыч совсем обробел. Руки у него тряслись. Он ехал не своей рукой и чуть не задел колесом шарабана за встречный экипаж.
– Анна Семеновна, уж ехать ли нам? – спросил он жену.
– Конечно, лучше вернемся назад. Долго ли до греха! Дыни-то можем и сами съесть. Ну что нам пристав?
– Нет, ты этого не говори. Пристав – нужный человек. Я весь в его руках. Ведь фабрика-то моя в его участке. А только бог его знает! Пришел я к нему вчерась в участок поговорить по секрету об одном деле. Переговорили, а он потрепал меня по плечу да с улыбкой эдакой и говорит: «Приезжай, – говорит, – Роман Кирилыч, завтра днем ко мне на дачу на кофий да и куму мою с собой захвати». Это то есть тебя. Одно вот только я не могу разгадать: пронзительная у него улыбка была или радостная?
– Ну да что тут улыбки разбирать! Знаешь что, Роман Кирилыч! Поворачивай лошадь, и поедем обратно домой, – сказала жена.
– А вдруг обидится? Скажет: на поклон не захотел приехать, гордыню в себе возымел. Ведь тогда худо будет, потому по своей фабрике я весь в его руках. – Роман Кирилыч задумался. – Ну, будь что будет! – решил он, махнув рукой. – Поедем!
Подъехали к даче.
– Вот здесь он живет, – проговорил муж, прочитав на воротах надпись дачевладельца и номер, и свернул на двор. – Ну, Господи, благослови! Анна Семеновна, перекрестись.
Муж и жена украдкой перекрестились и осадили лошадь у заднего крыльца. На подъезде участковый солдат-рассыльный вертел мороженое в кадушке.
– Доложите Петру Ермолаичу, господину приставу, что купец Семижилов желает его видеть, – обратился Роман Кирилыч к солдату.
– Купец Семижилов? Пристава? – переспросил тот, оставив вертеть мороженое. – Да он у нас здесь не принимает, пожалуйте в участок. Там и разберут!.. У вас драка, что ли?
– Чудак-человек! Да мы в гости…
– В гости? – протянул солдат и стал обозревать приезжих с ног до головы. – Я доложу, только смотрите, чтобы чего не вышло.
Солдат ушел. Жена и муж смутились.
– Роман Кирилыч, едем лучше домой. Ну как там солдат и не ведь что наговорит! – шепнула жена.
– Я теперь сам думаю, что лучше убираться подобру-поздорову, – отвечал муж, повернул лошадь, стегнул ее вожжами и помчался по двору мимо палисадника.
– Роман Кирилыч! Роман Кирилыч! Куда ты? Я здесь! – кричал между тем пристав, стоя в белом кителе нараспашку у отворенной калитки, и махал руками.
Роман Кирилыч осадил лошадь. Делать было нечего.
– Я, ваше высокоблагородие, хотел только лошадь проехать, – оправдывался он.
– Милости просим войти! Лошадь солдат проехать может, – отвечал приставь и протянул руку. – Кумушке поклон! – добавил он.
Супруги вышли из шарабана.
– Не обидьте уж, ваше высокоблагородие! Мы ваши, а вы наши, – начал муж и подал дыни.
– Зачем обижать гостей? Ну а дыни-то уж напрасно, напрасно…
– Кушайте, ваше высокоблагородие, на радость. Не обессудьте только на малости!
Супруги, робко ступая, вошли в сад. Пристав пригласил садиться, познакомил с женой. Пристав и приставша завели разговор, но гости молчали или отвечали «да» да «нет». Семижилов еще два раза упомянул, что, дескать, «вы наши, а мы ваши». Жена его перебирала бахрому мантильи. Муж и жена сидели как на иголках.
– А у нас вчера в участке преинтересный случай… – начал пристав. – Приводят одного купца для составления протокола о нарушении…
Но тут Семижилов вскочил с места как ужаленный и стал прощаться.
– Куда ж вы? Посидите. Сейчас кофий подадут. У нас сливки отличные, – останавливал пристав, но гость отказался наотрез.
– Нет, пора, ваше высокоблагородие! Нам сегодня еще в четыре места, – говорил он, блуждая взором. – Даже на крестины в одно место взяли… Потом панихида… Прощайте, впредь не обидьте.
Пристав недоумевал и смотрел на него во все глаза. Семижилов уронил стул, сказал: «Пардон-с», пропихнул жену в калитку и, выбежав на двор, стал садиться в шарабан.
– Да что с вами? Не потеряли ли вы чего на дороге? – спросил пристав.
– Нет, ничего-с. Прощенья просим, ваше высокоблагородие! – отвечал Семижилов и стегнул лошадь. – Ну, слава богу, все обошлось благополучно! – сказал он со вздохом, когда они отъехали от дачи пристава, и, взяв вожжи в левую руку, перекрестился правой. – A заметила ты, как он насчет купца-то с составлением протокола ввернул? – обратился он к жене.
– Ну что? Ведь говорила я тебе! – воскликнула та.
Семижилов покачал головой.
– Нет, уж теперь он меня и калачом к себе в гости не заманит! – бормотал он. – Кум, кум, а все-таки пристав, так лучше нашему брату от него подальше!
Бойкая шведка, учащенно перебирая ногами, несла Семижиловых обратно домой.
Дачные соседи
Черная речка. Пять часов после полудня. Молодой супруг Треножников, держа портфель под мышкою и пощипывая рукой реденькую бородку, спешит домой обедать. Ему то и дело приходится соскакивать с мостков в пыль, чтобы дать дорогу встречным. То нянька везет колясочку, то группы дам загораживают ему дорогу. Два раза задели его зонтиком по шляпе. Некоторые дамы, осмотрев его при встрече с ног до головы, останавливаются и смотрят ему вслед. Это его нисколько не смущает. Сначала он думает, в порядке ли у него костюм, и осматривает себя, но оказывается, что все застегнуто, все чисто и на месте. Время от времени до него доносятся следующие возгласы:
– Говорят, что он красив! Ничуть! Во-первых, нос утюгом, а во-вторых, походка вприпрыжку.
Раз в одном из палисадников кто-то крикнул:
– Глаша, Глаша! Смотри! Новожен Треножников идет! В январе только повенчался!
Это его сердит. Он ускоряет шаг и слышит в то же время за собой ускоренные шаги.
– К пирогу с сигом, сосед, спешите? – раздается над его ухом бас.
Он оборачивается и видит перед собой пожилого толстого господина.
– Да… Мое почтение. А вы почем знаете, что к пирогу? – спрашивает он, раскланиваясь.
– Я ваш сосед. Рекомендуюсь: отставной лесничий Пупков. Давеча с балкона мы видели, как ваша супруга у рыбака сига покупала. Потом у зеленщика лук брали. За сига сорок копеек заплатили. Видите, мы все знаем! Позвольте узнать ваше имя и отчество? Николай Михайлыч, кажется?
– Нет, Иван Иваныч.
– Ну и прекрасно. Будемте знакомы. Меня зовут Степан Степанов. Помните – Стакан Стаканов и не забудете. Стакан – в хозяйстве вещь необходимая. Вот мы и пришли. До свидания! У вас пирог с сигом, а у меня сегодня ботвинья с тешкой. Лососина-то дорога, канальство. Еще раз прощайте, Петр Сергеевич! – переврал толстяк имя своего нового знакомого и скрылся в калитку палисадника.
Вошел и Треножников к себе в сад.
– Ах, Ваничка, друг мой! Здравствуй! – крикнула с балкона молодая хорошенькая супруга и, соскочив со ступенек, хотела броситься ему на шею.
– Тише, тише! Потом! – отстранил ее от себя муж и стал озираться, смотря на соседние балконы.
– Что с тобой? – недоумевала жена и надула губки.
– Потом, потом, мой друг. Мы в комнате поцелуемся, – шептал он, кивая по сторонам.
С верхних балконов выглядывали сквозь парусинную драпировку женские лица. Одна дама смотрела даже в бинокль, в щель невысокого забора виднелась чья-то усатая физиономия.
– Все видят, все слышат. Здесь просто какое-то шпионское место, – прибавил молодой муж, входя в комнату и трижды поцеловав жену.
– Можно у вас попросить на полчаса кофейную мельницу? В кухне не дают, – раздался женский голос.
В палисаднике перед открытым окном стояла соседская кухарка.
– Можно, можно! – крикнул Треножников. – Господи! И здесь-то даже! – возопиял он. – Вот думал, что теперь нахожусь глаз на глаз с тобой, ан оказывается, что нет!
– Да ведь, друг мой, мы ничего дурного не делали, – утешала его жена.
– Все это так, но, однако, ангел мой, что же это за жизнь, ежели не можешь даже и поцеловать жену без свидетелей? Надо будет зеленым коленкором окна завесить! Все знают, что у нас дома делается. Третьего дня у меня в животе урчало, и посылал я Дарью в аптеку; наутро еду в должность, сидит против меня незнакомая дама и говорит: «А мы уж вчера за вас боялись, думали, не тиф ли, что вы в аптеку посылали». Тьфу!
Треножников плюнул и сел на балконе обедать. На соседней даче кто-то так и наяривал ученическими перстами на фортепьяно гаммы и экзерсисы. Поели пирога с сигом.
– Ляжешь спать после обеда? – спросила жена. – Ведь ты вчера до четвертого часа утра работал.
– И лег бы, да вот эти каторжные фортепьяны, – отвечал муж. – И всякий раз в это время. Уж хоть бы утро избрала эта девчонка себе для урока, что ли. Гаммы еще мне ничего, а вот ужо как начнет наяривать эти самые «Мечты» Генделя, ну точь-в-точь собака визжит, которой лапу отдавили! Нет, я не усну. Она у меня все жилы вытянет. Лучше я с тобой побеседую. Ведь месяца через четыре ты будешь мамашей. Поговорим о нашем ребенке.
Пообедали. Треножников не хотел говорить о таком важном предмете, как будущий ребенок, на балконе под тем предлогом, что верхние жильцы из окон могут слышать.
– Знаешь ли что? – сказал он. – Я нашел одно прелестное уединенное местечко у забора, в кустиках. С другой стороны только зады конюшен и навозная яма, и нас там никто не услышит.
Действительно, Треножников привел жену в укромненькое местечко у забора. Поставили два стула, столик и начали пить кофе. Он обнял ее, поцеловал и сказал:
– Ну, теперь нужно будет и о приданом для нашего ребеночка подумать. Как ты полагаешь, когда можно ждать?
За забором кто-то сопел и фыркал. Муж вздрогнул.
– Нет, это лошади в конюшне, – успокоила его жена и начала: – Да вот видишь ли, с точностию определить трудно, но полагаю, что в конце сентября или…
– С точностию, почтенный Семен Федорович, этот предмет никогда определить невозможно, – раздался за забором бас, – поверьте опытному человеку! Я третий раз женат…
– Кто тут? Как вы смеете! – крикнул Треножников и вскочил с места, сжав кулаки.
– Это я-с. Ваш сосед, лесничий. Не извольте беспокоиться! – был ответ. – Я червей в навозе для рыбной ловли копаю. С точностию, говорю, нельзя определить… Когда у меня жена была первым сыном тяжела…
– Боже мой! Да что ж это такое! – крикнул муж и схватился за голову.
– Что с вами? Об шиповник укололись, что ли? – слышалось из-за забора. – Послушайте, Федор Петрович… Так, кажется, я вас называю?
– Нет, не так-с. Меня Иваном Иванычем зовут. Что вам угодно? Как вы смеете подслушивать!
– Я не подслушиваю, а червей копаю. Пойдемте-ка рыбу удить. Там я вам все женские приметы расскажу.
– Прошу меня оставить в покое. Я желаю с женою беседовать наедине!
– Полноте, Семен Яковлевич, бросьте! С женою еще успеете побеседовать. А лучше поедемте щук на колюшек ловить.
Ответа не воспоследовало. Супруги начали перебираться на балкон.
– Послушайте! Яков Семеныч? Кажется, так я вас называю? – басил за забором лесничий, но его не слушали.
На балконе супруги завесились драпировкой и стали говорить вполголоса. Все шло хорошо, но вдруг драпировка распахнулась и из сада показалась голова дамы.
– Извините, пожалуйста, что я вам помешала, – сказала она. – Скажите, не закинул ли мой Петинька к вам на балкон свой мячик?
– Нет-с, не закинул! – заскрежетал зубами Треножников и, сжав кулак, так сверкнул глазами, что дама опрометью бросилась с балкона. – Дрянь этакая! – крикнул он ей вслед, но она мало обратила на это внимания, a, выбежав за калитку, тотчас же начала шептаться с дожидавшей ее другой дамой, кивая на балкон Треножниковых.
Около дачной иллюминации
Лесной. Прекрасный теплый вечер. Одна из хорошеньких затейливых дачек убрана горящими фонарями, шкаликами. В саду играет военный оркестр, на балконе дачи виднеются нарядные гости, поставлена закуска с батареей бутылок, официанты разносят сладости. На аллее против палисадника толпится народ: кучера, горничные, кухарки, но есть и дачники с женами, пришедшие посмотреть на иллюминацию. Некоторые так и уткнулись носами в решетку сада. Идут толки, разговоры; прислуга сплетничает и «цыганит» господ.
– Вот этот толстенький, что с цигаркой-то в зубу, – сам хозяин будет, а эта длинная селедка – жена его, – рассказывает какая-то кухарка.
– Купцы? – задает кто-то вопрос.
– Нет, доктора из самых что ни на есть заядлых немцев. Хозяйка – жид, а не барыня: сама кучеру овес выдает. Ей-богу! Другую такую скаредную поискать еще. Теперича сама за говядиной ходит и из-за пятачка готова мяснику глаза выцарапать. Не знаю, как они на лиминацию-то с музыкой решились. Гляди, как бы завтра не удавились оба с убытков-то.
К компании горничных в светлых ситцевых платьях подходит кучер с гармонией.
– А мы так со своей собственной музыкой. Курносому сословию почтение! – раскланивается он. – Казачка поплясать не хотите ли?
– Пожалуста, эти серные куплеты бросьте и идите своей дорогой, потому что они к нам не касаются. Вы в своем интересе, а мы сами по себе, – огрызается миловидная горничная.
Кучер презрительно скашивает глаза.
– У, волчья шерсть! Туда же, барыню разыгрывает, – цедит он сквозь зубы. – За чиновника из топтательного департамента замуж сбираешься, что ли?
Тут же две бабы. Одна из них качает головою и повествует товарке:
– И живет она, Дарьюшка, у этих самых жидов в кормилицах, и целые-то дни убивается. Прибежит это к нам в дворницкую и заплачет. «Господи, – говорит, – что мне на том свете будет за то, что я жидовского ребенка христианской грудью кормлю!» А житье хорошее: одежи гибель, пищи вволю, и вся с господского стола.
