Дети, которые живы!
Яна Александровна Немцова
В июне 1941 года объявляют о начале войны. Когда отца забирают на фронт, четыре сестры – еще совсем дети – остаются под присмотром дедушки. Все лето и осень они живут, надеясь, что папа скоро вернется. Тревога нарастает. Зимой немцы приходят в их деревню. Хозяйничают. Ищут коммунистов. Отнимают скот и еду.Как семья переживет зиму? Как простые дети перенесут тяжелые годы войны?Обо всем этом рассказывает Лидия, самая младшая из сестер.
Яна Немцова
Дети, которые живы!
От автора
«Дети, которые живы!» – история о простой семье. Лидия Павловна вспоминает свое детство, которое прошло в годы Великой Отечественной войны.
Подобные воспоминания хранятся практически в каждом русском доме. Многое узнаваемо.
Помните, в школьные годы нам давали задания взять интервью у своих бабушек или дедушек. Как они пережили то трагическое время? Кто-то с особым трепетом делился прошлым, кому-то было сложно рассказывать о непростых пяти годах жизни.
На вопрос, какой отпечаток оставила война, Лидия Павловна ответила: «Война – это горе для всех людей».
Было много боли, мы помним ее. Но вместе с ней жило единение, поддержка, понимание. Многие граждане Советского Союза как будто объединились в одну огромную семью! Большие были сердца.
Роман пронизывают тепло и добро. Я постаралась сохранить все, о чем писала мне главная героиня. Ее воспоминания я лишь одела в художественную форму. Не пересказала, а прожила и показала описываемые ею события.
«Дети, которые живы!» – народная история. Настоящая, живая память. Кому сложно даются военные романы, не пугайтесь, вам не будет муторно и сложно. Временами грустно, но не сложно.
Ну что ж, уважаемый читатель, у тебя есть возможность прикоснуться к событиям, благодаря которым у нас есть настоящее и будущее.
Пролог
«Безумие правит балом… Прошел парад радужного флага… Переговоры не состоялись…» – доносились обрывки фраз из телевизора. Лидия, опираясь на ходунки, неспешно передвигалась по комнате, с каждым шагом борясь с болью в ногах. Хотела выключить порочный вещатель, а пульт, как всегда, где-то спрятался. Остановилась у антресоли. Отдохнуть. С верхней полки на нее смотрела пара черно-белых фотографий.
«Безумие… Так скоро…» – пронеслось эхом в голове, и она уже не слышала бормотания ведущего.
Лидия подошла к фоторамкам и, улыбнувшись, взяла обе. На одной она была со средней сестрой Шуркой, на второй – с группой на экскурсии. Каждый из снимков был подробно подписан, Лида достала их и прочитала вслух:
«Фотографировались в Сталинграде во время экскурсии летом 1948 г. У памятника героям, погибшим за оборону Сталинграда.Слева направо стоят:
Рита Шемышевская, Гриша Омельченко, Люся Богданова, Вера Иванова, Лида Кашарская, Тося Коновалова, Люся Токман, Зина Овчинникова, Маша Шаров…
Группа 18 человек»[1 - Фотографии действительно существуют. Лидия Павловна любила подробно подписывать имеющиеся снимки.].
Все эти люди, тогда еще дети, видели великую трагедию, беспощадную войну.
Даже в свои девяносто лет, прожив долгую и разнообразную жизнь, Лидия удивлялась многогранности человеческой сути. Люди способны привести мир к великим открытиям, но и масштабным трагедиям. Этот дуализм тянется с давних времен, наверное, с самого появления человека, и продолжается до сих пор. Именно работая воспитателем, Лидия смогла отчетливо разглядеть это явление.
На ее глазах малыши становились школьниками. Вырастали в обычных плотников и предпринимателей, в исполнителей и нарушителей закона. Из дверей детского сада она проводила не одно поколение детей. В свое время любопытные мальцы часто просили рассказать о прошлом, и она с трепетом делилась историей своего детства. Историей, отразившейся во многих сердцах невообразимой болью, избавиться от которой нет способа. Воспоминания нельзя удалить или ампутировать, как пораженную гангреной ногу. Память, въевшуюся в сердце, возможно стереть, только убив. Но Лидия и не хотела от нее избавляться, а наоборот, с гордостью хранила эти воспоминания в себе.
Жалела лишь об одном: «Вот бы написать книгу памяти, да таланта нет».
На следующий день произошло невероятное. Позвонила внучка и сказала, что некий современный автор готова написать роман о девятилетней Лидии.
И Лида сегодняшняя начала писать письмо этому автору, где рассказывала о далеком детстве:
«Я, Кашарская Лидия Павловна, родилась в 1932 году, деревня Николево, Курская обл.[2 - Записи из письма Лидии Павловны, по которым был написан этот роман.]…
Любопытно, как автор покажет эту историю?» – вдруг задумалась она, продолжая писать:
«В деревне протекала река Кшень, была очень красивой, на одном берегу росли высокие розовые цветы у воды, а в воде – белые лилии и желтые кувшинки…
Мы часто ходили на луг, играли, собирали травы, ели их, а потом бежали к реке…»
– Да, таким было последнее лето в доме детства, – улыбнувшись воспоминаниям, прошептала она.
Боль в ногах утихла, как будто затаилась, пока пишется история. Лидия увлеклась, выводя новые буквы о прошлом…
Часть первая. Начало
Глава 1
Ко мне подбежала Шурка и, уперев руки в боки, нахмурившись, протянула:
– Ну, пойдем же! Настя и Шура вон как далеко, мы не догоним, – махнула она рукой в сторону удаляющихся сестер. Их фигуры утопали в зелени молодого луга.
– Только этот пучок-клевер завяжу, а то растеряю, пока до речки добежим. А зимой ведь все пригодится, – улыбнулась я ей, перетягивая стеблем тонкие ножки растрепанного букета. В середине июня клевер, беспорядочно росший на лугу, только зацветал, поэтому особого сока еще не набрался, но все равно был вкусным. От спешки я ненароком оторвала несколько бутонов. Ну что добру пропадать, хотела сама съесть, но глянула на Шурку и предложила ей:
– Будешь? Специально розовые выбирала, они слаще.
– Не хочу я твой клевер! – фыркнула она, топчась вокруг меня в нетерпении. – Пожалуйста, пойдем, – умоляюще протянула сестра.
Я хорошенько закрепила связку и довольно прижала пучок клевера к груди. Зеленый луг украшали разные цветы: желтые, сиреневые, белые. Высокие растения шуршали от касания горячего ветра. Низкие мирно покачивались. Мы часто приходи сюда играть. Собирали полезные травы: сушили на зиму, ели свежими, готовили каши и супы. Щавель, анис, подорожник, клевер. Природа щедро о нас заботилась. Я схватила Шурку за руку, и мы побежали за виднеющимися вдалеке сестрами.
Хорошо нам было вчетвером. Рядом с ними я чувствовала себя увереннее, храбрее, наполнялась любовью. Шура – двоюродная сестра, ровесница Шурки. С тех пор как осиротела, жила с дедушкой в хате напротив нашей, все дни проводила с нами, и только к вечеру мы разлучались. Часто молчаливая, казалось, она всегда думала о важном. Ее пронзительный взгляд выражал грусть и серьезность. Шурка – средняя сестра, веселушка, любила поболтать. Всегда поднимала нам настроение. Настя – старшая сестра, ей уже было четырнадцать, – заботилась о нас, была хозяйственной, доброй и внимательной. Мне нравилось слушать ее истории о маме и младшей сестренке Анечке. Нам не хватало их. Три года минуло с тех пор, как маму съела болезнь, мне тогда шесть лет всего исполнилось, а год назад умерла от кори младшенькая, совсем крохой. Все мы пережили потери любимых, родных людей. Из-за этих горестных событий ближе сплотились и были вместе – не разлей вода.
Мы почти нагнали сестер, как я угодила ногой в ловушку из плетеной травы. За малым не упала. Шурка крепко подхватила под руку и рассмеялась, глядя на мое сконфуженное лицо. Настя и Шура оглянулись, в недоумении посмотрели на нас и пошли дальше.
Повеяло тиной, легкой свежестью и смирением.
Мы спустились с крутого склона к реке. Солнце щекотало наши плечи и отражалось блестками на покрытой рябью Кшени. Река-красавица, не иначе. Мы остановились у кромки воды и замерли на мгновение. На сверкающей ребристой поверхности подпрыгивали желтые кувшинки, как будто дети солнца спустились понежиться в теплой воде, а белые лилии, словно воздушные облака – друзья солнца, – их оберегали. На другом берегу Кшени колыхались высокие розовые цветы. Они, как зрители, любовались забавами детей неба. Все это природное таинство защищали деревья, как верные слуги выстроившиеся вдоль реки. На их тонких ветвях было столько листвы, что казалось, деревьям тяжело их держать, и ветки тянулись к земле.
– Ну, что, кто первый? – прервала благоухающее молчание Шурка и, не дождавшись ответа, скинула легкий голубой сарафан, и побежала в воду. Брызги полетели в разные стороны. Кувшинки заволновались. Настя не растерялась, повторила за Шуркой и, нырнув под воду, через миг показалась уже перед сестрой.
Я игриво задела притихшую Шуру плечом, подмигнула, сняла платье и, смеясь, побежала к резвящимся сестрам. Шура не торопилась к нам. Неспешно разделась и аккуратно вошла в воду.
Теплая Кшень приняла нас в свои объятия. Разгоряченное под знойным июньским днем тело наконец-то расслабилось. Выдохнуло.
Шурка махнула рукой по волнующейся поверхности реки, и прохладные капли полетели в лицо. Мы плескались, веселились. Звонкий смех щекотал уши. Играли, кто дольше продержится под водой. Настя всегда выигрывала.
Вдруг Шурка и Шура замерли, в глазах застыл страх. Проследив за их взглядом, я заметила ужика. Он важно скользил по реке, как по льду, к камышам позади нас. Точно хозяин реки.
– Вы чего? – хихикнула Настя. – Подумаешь, змея.
– Пойдемте домой, – прошептала я сестрам. Только сейчас осознала, как долго мы купались. – Папа, наверное, волнуется.
– Не хочу, – фыркнула Шурка, – мачеха хуже этой змеи будет коситься на нас. Чужие мы ей!
– Шурка, нельзя так. Вместе под одной крышей живем, надо дружить. Папа вон, ожил, повеселел, плетет свои корзины да веревки. Даже в хате как-то уютнее стало, – начала Настя, как всегда, правильные слова выговаривать.
Шура, недослушав разговор, молча побрела на берег. Мы понимающе глянули друг на друга. Когда заводили речь о родителях, Шура всегда грустила.
– Ну что ты, малышка, – пошла за ней Настя и, уже остановившись у вещей, обняла ее. Двоюродная сестра молчала.
– Мы всегда будем рядом. Да и дедушка какой у нас, другим только завидовать остается, – улыбнулась Настя, – так что вешать нос – преступление!
Шура улыбнулась в ответ и с облегчением вздохнула.
– Ладно, пойдемте. Дедушка тоже волнуется, – согласилась она.
Все выбрались из воды, оделись, почти тут же обсохли. Жутко пекло солнце. Я взяла пучок увядшего клевера, и мы побрели через луг обратно к деревне.
Впереди показались высокие угрюмые ракиты, свесившие до самой земли лохматые ветви, – шикарный дом для грачей.
Стоило нам подойти ближе, как птицы протяжно закаркали, взметаясь над лохматой кроной деревьев, как будто защищая аккуратно свитые гнезда. Черные величественные хозяева, вестники весны всегда меня радовали. Наблюдая за ними, казалось, что подслушиваю некие секреты их стайного, семейного бытия.
Улыбнувшись им, я поспешила за сестрами. Узкую тропинку накрывали густые ветви, даже солнечные лучи не пробивались через их крепкое сплетение. В зеленом тоннеле было сыро и сумрачно.
Я не успела выдохнуть разгоряченный воздух, как мы вышли на задний огород. Тяжело дышать июньским зноем. Он обжигал кожу, но мне почему-то вдруг стало холодно. Мурашки вздыбили волоски на руках, и ноги отяжелели.
«Купание в речке всегда расслабляет», – подумала я и глянула по сторонам.
Слева соседский огород как будто продолжал наш. Аккуратными рядами, начисто прополотыми, росли тыква, кабачки, а уже ближе к сараям – картошка. Но вот с правой стороны открывалась совсем другая картина. Заросший сорняком огород грустно ждал своих хозяев. Сараи осели и покосились. Старый дом давно осиротел, со временем природа взяла его в свои крепкие объятья. Однажды я видела, как молодой мужчина приезжал к нему. Дом словно обрадовался, что еще кому-то нужен, двор вздохнул, освобожденный от зарослей, но недолго длилось его счастье. Вскоре он вновь остался один на один с природой.
Сестры, скрипнув калиткой заднего двора, тихо прошли между курятником и сараями. Я плелась позади. В ближнем сарае жили лошади Гром и Агаша, в следующем – корова Марта, а с ней через перегородку – козы. Дальше, почти прижимаясь боком к забору осиротевшего дома, тянулся большой навес, где хранились дрова и сено. Старый каменный погреб-ледник, похожий на землянку с низкой округлой макушкой. В передней его части хранили все хозяйственные инструменты: мотыги, лопаты, кувалду, топор. Бочки, наполненные зерном и овсом. В дальней был погреб.
Я прибавила шагу, догоняя сестер. Куры, приметив у меня пучок клевера, как мухи на сладкое, тут же сбежались и лезли друг на друга, желая дотянуться до розовых бутонов, так аппетитно покачивающихся в моих руках.
Мы обогнули угол дома и не успели подняться на крыльцо, как услышали:
– Опять бездельничаете! – рявкнула мачеха, встретив нас у порога.
Шура тут же юркнула из двора, только мелькающую спину через щели забора и видели. Мачеха выхватила из моих рук неказистый, увядший на жаре клевер и швырнула во двор. Я с сожалением посмотрела на развалившийся пучок.
– В огороде работы полно. Как есть, так вы первые, как работать – никого не найдешь, – продолжала бубнить она, пытаясь завязать платок на затылке.
– Брось гневаться, все сделаем, – показался на пороге отец, не выпуская плетеную веревку из рук. – Чуть осталось, довяжу, и вместе пойдем, – спокойно сказал он. С гордостью растянул плетенку и с силой в стороны дернул: – Хороша. Крепкая. Не одно судно выдержит. Еще закажут, деньга будет нам.
Отец любил в свободное от работы в колхозе время руками мастерить. Плел корзины из лозы, веревки из конопли. Все время чем-то занимался, без дела не сидел. Кормилец, одним словом. Да и сердце у него доброе, весь в дедушку. В глазах, правда, грусть оставила след, губы редко трогала улыбка. Жили мы намного счастливее, когда мама была с нами. А с появлением мачехи словно черные тучи сгустились над крышей нашего дома, и никакой ветер не мог их разогнать. Настя порой говорила, что это моя детская глупая ревность, со временем свыкнусь. Может, и права она. Кто знает? Наверное, только время.
Мачеха махнула на него рукой, стрельнула на нас черными глазами и, схватив поржавевшее ведро, наполненное нарезанными яблоками, скрылась за углом дома.
– На столе обед ждет. Мы с Аглаей уже поели, вас не дождались, – хмыкнул отец и вошел в хату, – как закончите, пойдем полоть. Картошку надо окучить.
Дом наш был небольшой. Одна комната: здесь и кухня, и спальня, и мастерская отца. За большой печкой пряталась койка. Раньше папа с мамой там спали. А теперь мамино место занимала мачеха. Каждый раз думая об этом, я злилась. Как можно с этим свыкнуться? Настя хоть и говорила, что смирение, как и прощение, приходит со временем, а сама-то уж год как избегала лишним словом обмолвиться с мачехой. Да и Аглая Михайловна делала вид, что нас не замечает. Готовила обеды, заботилась об отце, занималась бытом… Мы для нее лишь мрачные тени прошлого. Возможно, дело вовсе не в смирении, а в том, что мы все скупились на внимание, отзывчивость. Боялись быть отвергнутыми… Тяжелые мысли, мне не под силу, пусть Настя думает, как наладить семейные отношения.
Я прошла в хату. Отпустила бесполезную злость. Молчаливая, холодная печь веяла покоем. Она была нашим отдельным уголком, где всегда уютно, кажется, что там даже солнце по-особенному светило. Точно мамино тепло затаилось и согревало. На печи мы и грамоте учились. Школа была в соседней деревне Расховец, что меня крайне огорчало. Посещения зависели от погоды. Замело или развезло дороги – уже не добраться, поэтому занимались самостоятельно. Как могли. А в свободное время мастерили игрушки из всего, что было: перья, крепкие ветки от растрепавшегося веника.
Вздохнув, я глянула на деревянный стол в углу хаты. Пахнуло свежей выпечкой. Любимым мясным пирогом. В большой глубокой чаше неаккуратной горкой лежала картошка, посыпанная ароматной зеленью. Рядом на тарелке лежали квашеные огурцы, оставшиеся еще с прошлого года. Этим летом свежие кусты только начали разрастаться, кое-где украшали их маленькие желтые цветочки.
Завтрак прошел давно, и пора было бы уже как следует проголодаться. Мне вроде и хотелось есть, но стоило подумать о вкусе еды, так ком к горлу подступал.
– Ты чего застыла? – глянула на меня Шурка, усаживаясь за стол на длинную скамью.
