Нет, Спаска не боялась болота. Она кожей ощущала его огромное и мягкое тело с тысячей беззубых глоток. Болото дышало и покрывалось испариной, колыхалось, пускало ветры, его нездоровая плоть разъезжалась под ногами, и порожденные им мороки плавали в пелене дождя, то маня, то пугая.
В ямах, из которых доставали руду, постепенно скапливалась темно-бурая вода, масляно блестела, и подходить к ней близко отчаивались только самые храбрые мальчишки в деревне: говорили, болото закружит голову и утянет в глубину. Спаска любила смотреть в черные зеркала глубоких ям, болото не кружило ей голову. Оно давало торф, руду, грибы и ягоды, но в ответ забирало жизни. Спаска не задумывалась, справедливо ли это.
Жизнь ее была тусклой и безрадостной. Беловолосый великан по имени Ратко? называл ее бастрючкой и змеиным отродьем, и вслед за ним ее дразнил так Гневуш и сестры. И не только дразнили, а норовили больно ущипнуть или отнять что-нибудь вкусное – например, сладкий корешок или собранные ягодки гоноболи. Они, как и Ратко, тоже были беловолосые и конопатые, со светлыми, водянистыми глазами, а у Спаски к трем годам отросла темно-русая коса, и глаза ее дед называл синими озерами. «Глянь, Живка, – говорил он матери, – большущие глазищи-то. Как озера темно-синие». Мать отводила взгляд и косо посматривала на Ратко, словно боялась, что он это услышит.
Иногда, когда Ратко возвращался с болота, мать толкала Спаску навстречу ему, щипала за щеку и горячо шептала в ухо:
– Иди, обними татку. Глядишь, растопишь ему сердце-то… Ласковый телок двух маток сосет.
Спаска пятилась назад и начинала плакать: она не хотела быть ласковой и боялась Ратко. Он казался ей чужим и лишь по какому-то странному стечению обстоятельств назывался таткой. И если дед любил потетешкать ее, взяв на руки или усадив на колени, то Ратко никогда этого не делал. От него пахло болотом, кислым потом и луком, а иногда – хлебным вином, и этот запах особенно пугал Спаску, потому что тогда Ратко делался злым, кричал на мать, а сгоряча мог и ударить. Мать умела поставить его на место: и зычным голосом, и горящим гневом взглядом, а иногда и ухватом, вынутым из печки.
– Он пришел и ушел, дура! – орал матери Ратко. – Обрюхатил тебя, дуру, и к другим девкам побежал! Помоложе!
– По себе меришь, кобель! – огрызалась мать. – У нашего рода кровь сильная. Ты, небось, ничего больше не можешь, только в болоте ковыряться! Если бы не я, сейчас бы мы все корешки от рогоза сосали! Много ли ты за лето наработал? Да и чего тебе надрываться, если я всегда из сундука денежку достану!
– Блядина ты. Тварь продажная, – сквозь зубы выплевывал Ратко.
– Блядина не блядина, а и ты на мои деньги блядские живешь. Вот скажу отцу-то, что ты тут болтаешь!
– Мне твой отец не указ, – Ратко гордо выпячивал грудь. – Сами с усами!
Деда Ратко слушался – тот был колдуном, его все слушались и боялись. Не всякая деревня имела колдуна, способного разогнать тучи над огородами. И если по осени приезжали гвардейцы (рассказать о свете Добра и собрать подати), никто из деревенских не выдавал ни деда, ни Гневуша – дедова преемника.
И Спаска жалела, что живет дед на краю деревни, а не вместе с ними. Она любила убегать к нему, но он неизменно на ночь возвращал ее домой. Дед имел настоящую избу, на насыпном холме, из толстых, хоть и гнилых уже бревен – в деревне строили хижины на сваях, из непрочных торфяных кирпичей. У деда был настоящий (и огромный) каменный очаг посреди избы, у всех – печурки, которые давали мало тепла и много дыма. Крыша дедовой избы была крыта просмоленным тесом, а у всех – жиденькой дранкой.
Деревня у них была большая (двадцать дымов) и стояла на далекой окраине Выморочных земель, на сухом острове между лесом и болотом. В лесу тоже попадались сухие места, и все знали, что без деда их островок давно ушел бы в болото, как и лес.
В Волгород, на торг, ездили по широкой гати, а дед говорил, что когда-то через лес тоже шла дорога, но ее съело болото. Гать уходила за деревню, петляя среди тонких сосенок и огибая топкие места; Спаска часто всматривалась в ее туманную муть и представляла хрустальные дворцы и зеленые долины, залитые солнцем, – о них говорилось в дедовых сказках. Только Спаске рассказов деда было мало, и она частенько уходила в сказочные грезы: хрустальный дворец виделся ей и в частоколе черного ельника возле дедова дома, и в пелене моросящего дождя, и в водянистой зелени огородов, и в чахлых кустах дрожащих осин с редкими листьями, и в огне костров, возле которых сушили бурую руду. Она была царевной, дочерью хозяина этого дворца.
В тот день дождь накрапывал с самого утра. Спаска хорошо помнила тот день, хотя иногда ей казалось, что он привиделся ей так же, как хрустальный дворец. Это было осенью, она разглядывала журавлиный клин, пролетевший над болотом, у самых туч. Голоса журавлей были похожи на плач, и Спаска долго смотрела им вслед, даже поднялась на цыпочки, чтобы дольше не терять их из виду. Они прощались с болотом, они любили его и тосковали…
Спаске едва-едва исполнилось четыре года, она была слишком мала, чтобы помогать матери по дому или вместе со старшими детьми сушить руду, поэтому играла с такими же малышами, как сама, – под присмотром полуслепой немощной старухи. Старуха плела им кукол из тонкой лозы, но выходили они кособокими, с торчавшими во все стороны прутьями. Впрочем, других кукол Спаска еще не видела.
Этот человек пришел с болота по гати, и его заметили сразу все, кроме полуслепой старухи: и игравшие дети, и женщины, копавшиеся в земле на огородах, и двое мужчин, вернувшихся с болота за какой-то надобностью. Спаска очень хорошо это запомнила: как все на него посмотрели, а один из соседей даже крикнул:
– Ба!
Незнакомец был совсем непохож на деревенских: он был одет странно и чисто. Спаска тогда не знала, как одеваются в городе, ее удивила беленая рубаха из тонкого полотна под кожаной безрукавкой, и кожаные же штаны, и матово блестевшие мягкие сапоги. И особенно ее поразило то, что он был без бороды. Незнакомец не оглянулся на крик, а быстро исчез за дверью дедовой избы.
Слух разлетелся по деревне в один миг: из хижин вылезли хозяйки, с болота сначала прибежали ребятишки, а за ними степенно появились взрослые мужчины. Спаска видела, как ее мать, вытирая на бегу руки, спешила к избушке деда, но остановилась в нескольких шагах и подняла руки к лицу. Видела, как Ратко расталкивал в стороны мужчин, выходя вперед, и как они косились на него и посмеивались над ним. Мать, постояв немного, повернулась и пошла обратно – медленно, как будто раздумывая о чем-то.
Незнакомец появился в дверях избушки вместе с дедом и, казалось, не обращал внимания на собравшуюся поглазеть на него толпу. Ратко, кашлянув в кулак, огладил светлую бороду и шагнул ему навстречу.
– Ну здравствуй, Змай, – сказал он, стараясь глядеть на незнакомца гордо и сверху вниз.
– И тебе не болеть, – кивнул тот, нисколько не смутившись.
– Не хочешь ли силой со мной помериться?
– Нет, не хочу, – просто и спокойно ответил незнакомец.
– А придется… – процедил Ратко и стал поднимать и без того закатанные до локтя рукава.
Незнакомец пожал плечами и начал не торопясь расстегивать пояс. А потом спросил, тихо, но так, что услышали все, даже Спаска:
– Или ты собирался биться со змеем?
Он скинул безрукавку.
Ратко был ниже незнакомца, но шире в плечах, это стало особенно заметно, когда они встали друг напротив друга. Их обступили кру?гом, и Спаске не стало видно, что происходит за чужими спинами. Но она не сомневалась: незнакомец победит. Она и потом легко предсказывала исходы поединков – по глазам всегда ясно, кто сильней.
И на этот раз не ошиблась: когда круг расступился, Ратко медленно поднимался с земли, а незнакомец стоял над ним и утирал струйку крови, бежавшую из носа.
– Ратко, я сразу тебе сказал, что этого не хочу. – Незнакомец протянул руку, но Ратко покачал головой и руки не принял.
– Спаска, – дед незаметно отошел от толпы, – пойдем в гости к деду.
– Подём! – расплылась Спаска, тут же забыв о незнакомце и Ратко.
Дед поднял ее на руки и понес – незнакомец, надевавший безрукавку, странно и пристально посмотрел им вслед.
В избушке деда, на краю очага сидела мать и теребила кончик косы. Больше сидеть у деда было негде – почти всю его избу занимал круглый каменный очаг, и только в самом углу, за пологом, стояла узкая лавка, где дед спал.
– Спаска, – почему-то шепотом сказала мать и, поставив перед собой, принялась приглаживать ей волосы и оправлять рубаху. – Извозилась вся…
И, поплевав на уголок передника, вытерла ей нос и щеку.
– Сарафан надо было надеть…
– Брось, Живка, – проворчал дед, – никто на это и не посмотрит. Дитё и есть дитё. Иди ко мне, внучка.
Но мать вцепилась в Спаску обеими руками, усадила себе на колени и замерла, глядя на дверь. Потом, спохватившись, поправила свои косы и распрямила плечи. Потом встала, потом снова села – на самый край очага. Опустила Спаску на пол, одернула ей рубаху и снова взяла на колени. Дед как ни в чем не бывало сидел на лавке.
Дверь раскрылась – Спаска уже знала, что в избушку войдет незнакомец.
– Эх, Живка, – начал он с порога, не поздоровавшись, – я ведь просил родить мне мальчика. Ну что же поделаешь… Давай посмотрим, что получилось…
Мать поставила Спаску на ноги и подтолкнула вперед, как обычно ущипнув за щеку. Но плакать Спаске вовсе не хотелось, даже наоборот: незнакомец ничуть ее не пугал. А когда тот подхватил ее под мышки и подкинул вверх, она взвизгнула и рассмеялась – взлетать так высоко ей еще не приходилось. У деда в избушке была высокая скатная крыша с дырой над очагом, и Спаске показалось, что сквозь эту дыру она поднялась над всей деревней и даже успела рассмотреть ее с высоты.
– Сколько лет живу на свете, а такой хорошенькой девчонки еще не видел. – Незнакомец на миг прижал ее к себе и поцеловал в макушку.
– Но-но, – проворчал с лавки дед, – смотри. Не привыкай.
– Да ладно, мне что? Я пришел и ушел. – Незнакомец обогнул очаг и сел на противоположной стороне, напротив деда, так и не выпустив Спаску из рук.
– Привяжешься – и бери тебя голыми руками после этого, – сказал дед.
– Не успею. Дай-ка мой узелок лучше.
Спаске нравилось сидеть на коленях у незнакомца – уютно было и надежно. И она льнула к нему и терлась щекой о гладкую кожаную безрукавку.
Из узелка незнакомец достал подвеску с белым полупрозрачным камнем и надел Спаске на шею.
– Да ты ума решился! – крякнул дед. – Ты никак из девчонки колдунью собрался делать?
– А почему нет-то? – усмехнулся незнакомец. – В замке Чернокнижника полно колдуний. И потом делать буду не я, а ты. Родила бы Живка мальчика, ты бы мальчика колдуном делал. Судьба так сложилась, фишка так легла. А может, и к лучшему?
– Женщина не может быть колдуньей… – проворчал дед.
– Почему это?
– Женщина думает только о себе и о тех, кого любит. Ей нет дела до умирающего мира…
Эту встречу Спаска хранила в памяти во всех подробностях. И много-много лет подряд, засыпая, сжимала в руках подвеску с мутно-белым камнем, который помнил прикосновение рук удивительного безбородого человека по имени Змай. Про себя, замирая от собственной дерзости, Спаска называла его «отец».
Это он был хозяином хрустального дворца – всемогущим волшебником, – а она, его дочь, пользовалась его покровительством. И если раньше жизнь во дворце текла счастливо и безоблачно, то теперь нестрашно было думать и об опасностях, угрожавших ему со всех сторон. Хозяин дворца мог победить всех врагов, а не только Ратко. Впрочем, для Ратко Спаска снисходительно выбирала роль не врага, а скорей неудачливого и глупого помощника, нарочно давая ему возможность сразиться с врагами и проиграть, чтобы хозяин хрустального дворца мог после этого выиграть сражение с еще большим блеском. Так же как это случалось в сказках, которые рассказывал дед.
И если кто-нибудь называл ее «змеиным отродьем», Спаска лишь расправляла плечи и вдыхала полной грудью – она не до конца верила в то, что имеет право называть Змая отцом даже в глубине души, а в этих словах находила подтверждение своему праву.
2-3 февраля 420 года от н.э.с. Исподний мир
Болото было хитрым и забирало жизни по-разному. Не только манило и глотало. Иногда наползало на деревню холодным туманом, от которого задыхались чахоточные и начинали болеть здоровые, иногда подтопляло погреба, покрывало плесенью купленное зерно и гноило овощи; иногда рожденные в его недрах лихорадки пробирались в хижины и хлева.
Спаске было пять лет, когда смерть в деревню пришла не с болота.
Предстояла голодная зима – по Выморочным землям прошла коровья смерть. И хотя коров в деревне не было, пали все козы до единой. В страхе перед заразой люди сидели по домам, руды к осени набралось мало, на запущенных огородах брюква ушла в ствол. Поэтому, когда в деревню приехали гвардейцы Храма[1 - Так называемые Выморочные земли принадлежат храму Чудотвора-Спасителя, и подати с них собирают гвардейцы Хстовского легиона (информация из Энциклопедии Исподнего мира, далее – ЭИМ, Т. 8 – Млчана. Ст. «Выморочные земли», раздел «Экономика», автор – Крапа Красен).] и Надзирающий (для проповеди «диким людям»), все мужчины как один взялись за топоры и колья. Впрочем, их сопротивление сломили быстро – гвардейцы грабили деревню, а Надзирающий в это время рассказывал о солнечном мире Добра и чудотворах, защищающих мир от Зла. Ему не пришлось собирать людей силой, женщины и дети укрылись в дедовой избе, у которой были самые крепкие в деревне стены.
Дед с Гневушем успели уйти в лес, и не зря: разглядев дедову избу, Надзирающий требовал выдать колдуна, пособника Зла, и его будущего преемника, но Спаску тогда никто колдуньей не считал. Гвардейцы пытали мужчин, а когда ничего не добились, заперли и их в дедовой избе. Хижины из торфяных кирпичей только поначалу горели неохотно, а когда занялись, пламя взметнулось до самых туч.
Дед поднял тревогу, и подоспела помощь из двух соседних деревень – им тоже грозило разорение. Надзирающий говорил об очистительной силе огня, о том, что огонь поднял бы «всех этих несчастных, не ведающих Добра» прямо в мир чудотворов, мир вечного счастья. Его самого отправили в мир вечного счастья, кинув в горящую хижину. За ним последовали и оставшиеся в живых гвардейцы. Спаска запомнила их предсмертные крики и запах горелой плоти, примешавшийся к запаху крови и вспоротых животов.
Видно, в Хстове так и не узнали, что произошло с отрядом сборщиков податей, потому что в тот год никто больше не приезжал.
А через полтора года болото добралось до Гневуша. Не просто лихорадка – моровая язва пришла с болот, и эта смерть была не менее безобразной, чем смерть в огне: тело постепенно покрывалось болячками, которые гноились, а потом превращались в отвратительную коросту, иногда совсем черную. В деревню ее принесла нищая старуха, прятавшая лицо под куколем. Спаска увидела ее издали: та брела по гати, опираясь на посошок, и рука ее, накрытая полой плаща, тряслась от напряжения. Вряд ли Спаска могла бы объяснить тогда, что ощущала: старуху прислало болото. Как Гневуш когда-то шел в его разверстую пасть, так и она не могла противиться шепоту из глубины трясины. Только Гневуш хотел умереть, а старуха шла убивать.
– Не пускайте ее, не пускайте! – кричала Спаска и билась в руках матери. Но о моровой язве тогда никто еще не слышал.
На крики прибежал дед, подхватил Спаску, крепко сжав ей руки и ноги, и унес к себе в избу. Старуха остановилась только напиться воды из колодца, молча прошла через островок и двинулась по гати дальше, в соседнюю деревню. И озорные любопытные детишки бежали за ней, стараясь подскочить поближе и откинуть куколь с лица, а кто-то из женщин сунул нищенке узелок с вареной репкой.
Слух об оспе пришел дней через пять, раньше, чем в деревне появились первые больные, и многие бежали прочь, но мор летел впереди бежавших: меньше трети вернулись домой живыми. Гневуш заболел одним из первых и заразил двух сестер. Спаску и самого младшего внука, годовалого Ладуша, дед забрал к себе, едва у Гневуша началась горячка. Ратко десять дней ломал руки над его постелью и выл: его сын, его гордость – преемник колдуна – умер у него на глазах, и дед ничем не сумел помочь. Спаска знала, что Гневушу помочь нельзя, – он не хотел выздоравливать, его манило болото. И смерть пришла к нему как избавление от страданий, а болоту достался лишь пепел и прах. Дед очень горевал из-за Гневуша, почти не разговаривал и совсем не спал.
В хрустальном дворце все было иначе: его хозяин не подпустил близко старуху в куколе, спас Гневуша и Спаскиных сестер. И Ратко уже не воротил от него нос, а пожимал протянутую ему руку. Спаска показывала Гневушу свой волшебный дворец, и он не смеялся над ней и не обижал ее. Когда Спаска рассказала об этом деду, тот долго и пристально смотрел на нее, а потом погладил по голове и произнес тихим, чуть надломленным голосом:
– Нельзя грезить о мертвых. Из этих грез нет выхода.
На следующее утро Спаска проснулась и увидела хозяина хрустального дворца посреди дедовой избы. Он был зол и испуган, расхаживал перед очагом, размахивая руками, и ругал деда. «Безмозглый старый хрен» было самым мягким, что он тогда сказал.
– Ты должен был стоять у ворот замка Сизого Нетопыря еще до того, как пошел слух об оспе!
– Кто бы меня туда пустил? – орал в ответ дед.
– Значит, ты должен был сломать ворота!
– А сам ты где шатался столько времени?
– Я был далеко. Я вернулся, как только узнал.
Отец нагнулся над постелью Спаски и долго всматривался ей в лицо со страхом и надеждой.
– Она здорова, – проворчал дед. – Змеиная кровь…
Отец покосился на него недовольно и поднял перепуганную Спаску на руки. Но, подумав, опустил ее обратно в постель и сначала завернул в свой теплый меховой плащ. (Дело было зимой, шли ледяные дожди, а иногда над болотом кружились снежинки. Только они сразу таяли.)
– Помнишь меня, кроха? – спросил он, прежде чем снова поднять ее на руки.
– Да откуда! – фыркнул дед. – Она совсем махонькая была.
– Я помню, – сказала Спаска. – Ты подарил мне колдовской камень.
Отец ногой распахнул перед собой дверь и вышел из избы.
– Распрягай лошадь. Верхом поеду.
– Да ты, братец, совсем спятил? – Дед присвистнул и постучал кулаком по лбу. – Сам убьешься и дитё угробишь!
– Распрягай, говорю. С телегой твоей мы и за неделю до Волгорода не доберемся.
Дед оказался прав: конь бился и не слушался поводьев, трясся и ржал, словно в горящей конюшне, пока отец не ударил его промеж ушей так, что у коня подогнулись передние ноги. Но и после этого он дрожал и несся вперед не разбирая дороги. Спаска помнила только, как вцепилась в безрукавку отца, чтобы не упасть, и всю дорогу сидела, уткнувшись лицом ему в грудь. Конь совсем его не слушался и мчался, не замечая натянутого повода, шарахаясь в стороны от встававших на пути деревьев. Дорога показалась ей слишком долгой, Спаска устала, от тряской езды и напряжения занемело все тело, а особенно пальцы. На спине плащ промок от дождя, но холода Спаска не чувствовала – дыхание отца было горячим и тяжелым, а по лицу его на безрукавку стекали дождевые струи.
