Человек Шрёдингера
Алина Ивановна Александрова
Перед вами рассказ о трудном выборе современного человека. Это выбор между автоматической системой общества, в которой на вершине пирамиды ценностей – материальное благосостояние и личный комфорт, и исконной мечтой человеческой души о необычном, о духовном, о том, что не вмещается в систему общества. Выбор, который почти каждый мысленно решает в пользу высокого, на деле даётся не так просто. Какой же из неравных вариантов делает человека более счастливым? И возможно ли остаться на перепутье, как кот Шрёдингера – одновременно в состоянии живого и мёртвого?
Алина Александрова
Человек Шрёдингера
Всё ещё следуя свободным законам природы, он сначала не заметил грозных, безжалостных, острых и жёстких углов большого города, затаившегося во мраке и готового сомкнуться вокруг его сердца и отштамповать его наподобие остальных своих жертв. (О’Генри)
Тихо, в ритм Blinded By Rainbow Роллинг Стоунз, плескала морская волна. На углях от погасшего костра доваривался кофе в турке. Далеко за морем, в тысячах миль отсюда, созревал цвета нераскрывшегося тюльпана закат. Чайки прекратили пилотаж и деловито топали по берегу, всматривались в золочёное море, словно нехотя прощаясь с ним и с прошедшим днём – стояла безраздельная тишина, наполненная звуками моря, разговорами птиц и гитарой Кейта Ричардса…
В другом конце вагона послышался крик. Ирина Тарасовна открыла глаза и проснулась.
Она повернула голову и увидела двоих пьяных, которые зашли в метро одновременно с ней, громко распевая похабные песни и хватаясь для равновесия за подворачивающиеся предметы. Сейчас они неслись во всю прыть, насколько это позволял наполняющийся вагон электрички, перепрыгивая через ноги глубоко спящих людей и совершенно не прибегая к помощи поручней, а за ними скакала, методично поднимая и опуская дамскую сумочку на спины бегущих, смуглая девушка в платке, закрученном по-восточному на шее, в блузке и в короткой юбке. Она кричала что-то, насколько могла разобрать Ирина Тарасовна, глубоко нецеломудренное. Больше всего почему-то спящую Ирину изумило то, что она это делала без акцента.
Погоня подошла к концу так же резко, как и началась: вместе с вагоном электрички. Пьяные пройдохи, в силу своего состояния лишённые тактического чутья, промахнули мимо последней двери – девушка в платке загнала их в угол и там уже отходила сумочкой как подобает. Когда она прекратила боевые действия и смогла перевести дух, по спящему вагону раскатилась такая речь:
– Я тебе не русская, понял?! Я брату скажу – он тебя в землю закопает! Привыкли они лапать русских проституток!..
Выплюнув последнюю фразу, девушка в платке поправила юбку и, развернувшись, с видом победоносным и воинствующим величаво удалилась в другой конец вагона.
Двери закрылись, и поезд поехал – двое отмутуженных ухажёров успели шмыгнуть из вагона в последний момент.
Ирина Тарасовна почувствовала, что она совершенно проснулась.
Ей было двадцать четыре года. Ириной Тарасовной её впервые назвал очень вежливый пожилой инженер на новой работе, когда спрашивал, можно ли сейчас зайти к шефу. Теперь она ездила по утрам в метро, заворожённо смакуя в голове новое для себя словосочетание. Ирина Тарасовна. Слышал бы это её отец. С далёкого черноморского побережья головокружительным и не слишком тёплым ветром её занесло в Москву. В этой компании когда-то работал друг её отца – отец вкрутил в его немолодой «опель» двигатель и электронику от спортивного автомобиля, пользуясь в качестве руководства «Тремя товарищами» Эриха Марии Ремарка, и друг, тогда ещё – просто приятель, пришёл в такой восторг, обогнав на трассе «корвет» и пару «мерседесов» своей ничего не внушающей с виду тарантайкой, что несколько месяцев спустя заявился с анонсом: нечего такой умной и красивой девочке, как Ира, торчать в новороссийском музее, – и трудоустроил её секретаршей-администратором при гендиректоре одной московской компании, занимающейся производством двигателей для тяжёлого машиностроения.
Все эти эволюции для Иры, окончившей только что филологический факультет и имеющей в голове два иностранных языка, показались полным бредом и сумасшедшей удачей. В Москве ей предложили такую зарплату, какую в Новороссийске можно было получать разве что у «крёстного отца» в девяностых. Шеф, которому должна была служить Ира, тоже имел что-то общее с крёстным отцом: по нему сразу было видно, что он не предназначен для общения со смертными и что Ира, хоть и собеседуется на должность секретарши, не являет и не будет являть собою ничего большего, чем простая смертная.
Но Ирина Тарасовна – это уже не просто «Ирусь, запиши в журнале!..» Это – своё съёмное жильё, покупной капучино, обеды в корпоративном кафе, это – практически титул. Ирина Тарасовна – это свидетельство того, что хорошие мозги в этой стране получают достойную оплату, а не обречены вечно тухнуть на тягомотных низкосортных должностях…
Иру толкнул двинувшийся на выход мужчина. Она не успела заметить, как вагон набился до предела, стоило только на две станции приблизиться к центру, и её плотно зажали между чьим-то рюкзаком и мощным женским бедром. В этой деликатной и крайне неудобной ситуации какому-то мужчине из глубины потребовалось выйти, и он, рассчитав, что вся Ира будет полегче, чем мощный женский бок, в который она упиралась, планомерно двинулся вперёд, наклонив голову, и своротил Ирину сумочку вместе с Ирой, так что она чуть не вылетела следом за ним.
Оправившись от случившихся с ней пертурбаций, Ира досадливо подумала, что в Новороссийске, по меньшей мере, за такое принято извиняться. Хотя были, впрочем, в соседнем дворе, когда она была ещё маленькая, какие-то хамоватые джигиты. Мама запрещала туда ходить – джигиты были часто пьяные, обижали женщин и толкались с мужчинами, нарываясь на драку, и мимо их двора довольно долгое время было страшно проходить, пока однажды какой-то бывший военный, дочь которого они попытались зажать в подворотне, с ними не разобрался. Джигиты две недели ходили трезвые и забинтованные, избегая людей – никому не пришло в голову рассказать об этом милиции или осуждающе посмотреть на отца оскорблённой девушки.
Ира вспомнила мусульманку в короткой юбке, дубасившую сумкой двоих мужиков, и задумалась о том, стала бы эта дама так вести себя на Северном Кавказе. Наверное, нет – уж во всяком случае, вряд ли она в Новороссийске так спокойно употребляла бы выражение «русские проститутки».
Как забавно, – большинство людей во время той перепалки даже не проснулось.
Ира ещё раз оглядела толпу. Лица у всех были сонные и страдальческие; создавалось впечатление, что они вынуждены идти на жертвы каждый день ради некой высокой цели, хотя Ира предполагала, что эта цель, как и у неё самой, именовалась зарплатой. Но почему же они так страдают? И особенно странные лица у мужчин – они почти все как будто перекошены от злобы, отвращения, пренебрежения или просто от полного отсутствия чувств. Женские лица были симпатичней, но Ира не могла, как ни силилась заглянуть внутрь их глаз, рассмотреть, что у них в душе.
Стильный понтующийся голос объявил в громкоговорителе сначала по-русски, потом по-английски название станции, и Ира с облегчением поняла, что ей пора выходить. Извиняясь и пропихиваясь между намертво вцепившимися в поручни людьми, она просочилась на платформу и выдохнула. И тут же попала в новую толпу – теперь на эскалатор к выходу.
Металлический, нестильный и совершенно не понтующийся женский голос неприязненно оповестил вестибюль, что один эскалатор закрыт и что необходимо пользоваться другим вестибюлем. Застрявшая у выхода толпа мрачно месила пространство, продвигаясь к единственному оставшемуся эскалатору, и на металлический голос не обращала никакого внимания. Отреагировала на него только одна бабушка, которая толкалась рядом с Ирой. Она сказала очень раздельно, не поднимая головы:
– За-дол-бали.
Ира вздрогнула, подумав, что бабушка обращалась к ней, потому что больше никто вокруг на это никак не отозвался. Она посмотрела на говорившую, и та, почуяв, что кто-то готов её слушать, несколько развила мысль, всё так же не поднимая и не поворачивая головы:
– Третий месяц отремонтировать не могут. Закрыли эскалатор и всё.
– А почему не могут? – вежливо спросила Ира, мелко переступая вместе с толпой и держа сумочку поближе к груди.
– Да потому что деньги нужны, – буркнула бабушка.
– Разве на ремонт эскалатора не выделяют деньги?
– Выделяют.
– Неужели так мало выделяют?
– Нормально выделяют. – Бабушка наконец повернула голову и глянула на Иру быстрым, внимательным взглядом, словно заинтересовавшись наконец, кто это такой бестолковый с ней говорит. – Только до эскалатора мало доходит, вот его и ремонтируют третий месяц.
Ира выскочила наконец на улицу, с облегчением вдохнув свежий воздух, а вместе с ним – дым десятка сигарет и порцию бензинных выхлопов. Москвичи странные, подумала она в очередной раз. Впрочем, папин друг уверял её, что москвичей в Москве почти что нет. Но Ира это не совсем понимала. Вот она – не москвичка, она приехала сюда всего лишь четыре дня назад, и ей всё кажется удивительно, нереально и просто – дико. Но пройдёт год, а может, два – и она станет как все, станет так же воспринимать московскую реальность, как другие, прожившие здесь годами, поймёт их и, может быть, и вести себя будет так же. Так в чём же тогда разница между «москвичами» и «не москвичами»?..
На часах было без пяти девять. Солидные люди в пиджаках, которые, казалось, переместились сюда не иначе как по воздуху – потому что сложно было представить себе этих людей в той же толпе метро, из которой вылезла Ира, или в здоровенной гудящей пробке на подъезде к офисным зданиям – деловито встречали её в коридоре и кабинете. Мимо прошествовала на выход грациозная бухгалтерша в элегантной юбке и на каблуках, дежурно улыбнулась ей и сказала, что шеф уже вернулся.
Это значило – гендиректор вернулся из командировки и ждёт её, чтобы дать первые наставления.
Ира, чувствуя мурашки в районе диафрагмы, осторожно вошла в приёмную, разложила там вещи и деликатно постучалась в кабинет. Оттуда раздалось резкое «входите». Ира вошла. Гендиректора она видела до сих пор только во время собеседования – и то он был жутко занят и всё время куда-то убегал, оставляя её наедине с замом. Теперь же она лицезрела его водворённым на своём рабочем месте, в окружении требующих подписи и внимания бумаг, облачённым в свеженаглаженный пиджак и идеально голубую рубашку, и, встретившись с ним взглядом, машинально подумала: «Только бы не влюбился».
Но вскоре одёрнула себя. Этот – не влюбится.
Гендиректор начал с того, что окинул её взглядом человека, знающего о мироустройстве гораздо больше прочих, словно ожидая, чтобы Ира обнаружила ему, по какому поводу её следует просветить. Однако Ира благоразумно молчала, как хороший солдат, почти сделав руки по швам и выжидательно глядя на шефа покорным и трогательным взглядом, которому она пока ещё тщетно пыталась придать строгости. Тогда гендиректор потребовал кофе. Ира принесла ему кофе и снова выжидательно посмотрела, как бы молча спрашивая, не за этим же вы меня наняли. Шеф молча и неторопливо размешал ложечкой сахар, потом поднял глаза на Иру и словно нехотя заговорил.
– Наша компания работает с зарубежными контрагентами. Мы ищем на международных рынках как поставщиков, так и заказчиков. В этой связи я часто бываю на форумах и выставках, где необходимо вести переговоры с европейцами. Ты будешь помогать мне на таких форумах по части ведения протоколов встреч и делового перевода.
Ира кивнула. Обо всём этом она была осведомлена ещё на собеседовании.
– Сейчас наша организация создаёт продукт, – продолжал шеф, ещё немного помешав и отхлебнув кофе, – ориентированный на конкретного заказчика. Через три дня будет сдача первого этапа работ. В связи с этим нам сейчас необходимо согласовать и утвердить пакет процедур и шаблонов, по которым осуществляется наша работа.
Ира снова кивнула.
– Все эти процедуры лежат у тебя на столе. Поскольку ты будешь вести архив регламентирующей документации, процедуры теперь тоже переданы тебе. За три дня их нужно согласовать со всеми заинтересованными подразделениями. И принести мне на подпись.
Вновь кивок, но уже менее твёрдый.
– Оксана Борисовна тебя введёт в курс дела. Три дня – это очень быстро, но они нужны нам утверждённые.
– Мы должны начать работать по ним через три дня? – робко уточнила Ира, начав понимать, что на этом инструктаж исчерпывается.
– Нет, мы уже работаем по ним два месяца. Каждое заинтересованное подразделение само их разработало. Но эти процедуры были кастомизированы под заказчика, и для того, чтобы сдать ему этап работ, нужно предъявить их в утверждённом виде. Возможно, в процессе согласования возникнут корректировки. Это будет твоя первостепенная задача.
Ира снова кивнула, едва удержавшись от того, чтобы сказать «есть!», и побежала искать Оксану Борисовну, чтобы поскорей начать согласовывать неизвестные ей процедуры.
В следующие три дня она узнала:
что, судя по листу согласования, практически каждый регламентирующий документ в компании касается абсолютно всех;
что в инженерном отделении половина ни сном ни духом не ведает об этих регламентирующих документах и процедурах, а многие даже не представляют себе, кто такой Заказчик;
что в руководящих отделах, действительно, документы знают и процедуры применяют повсеместно, однако согласовывать и подписывать их почти никто не желает;
а кроме того:
что в этой организации никакое дело не принято делать в тот же самый день, когда оно появилось;
что если дело надо сделать срочно, то его тут же откладывают на завтра;
что если что-то надо сделать сейчас же, немедленно, не отходя от кассы – то за это берутся через несколько часов, прежде как следует побурчав на то, что им совершенно не дают работать;
что всё высшее руководство организации приходит на работу рано утром и уже в дурном расположении духа, а уходит около девяти вечера, и при этом расположение духа ничуть не меняется в лучшую сторону, а свободному времени на согласование процедур взяться всё равно негде.
По этим причинам Ира все три дня, вживаясь параллельно в роль планировщика гендиректорского распорядка, плотно занималась согласованием и внесением правок в процедуры до позднего вечера, по нескольку часов осаждая двери кабинетов главного бухгалтера и директоров подразделений, но всё равно последняя процедура была подписана гендиректором в одиннадцатом часу вечера третьего дня.
Как-то за обедом с коллегами Ира пожаловалась на несуразность и трудоёмкость согласовательного процесса. Коллеги глянули на неё такими глазами, что Ира моментально переменила тему. В глазах обедавшего с ней инженера читалось: если б ты работала тут на мою зарплату, тебе, пожалуй, ещё можно было бы жаловаться на загруженность. На лице руководителя отдела было написано: скажи ещё спасибо, что гендиректор не знает, что ты обедать ходишь.
После избавления от кошмарных, никому не доставляющих удовлетворения процедур Ира погрязла в тихой, монотонной архивариусной работе, изредка прерываемой бесполезным присутствием на совещании с бестолковым хлопаньем глазами и ведением протокола и пару раз – переводом выдержек из международных стандартов. Вспоминая свою работу в новороссийском музее, Ира каждый раз приходила к мысли, что в музее с людьми общаться приходилось куда чаще, а кроме того – совершенно непонятно, ради какого сакраментального смысла и в чьих интересах ей на этой должности нужно филологическое образование?.. Ведь язык, на котором здесь общаются, совершенно не имеет ничего общего с языком того огромного объёма литературы, который она освоила, чтобы это образование получить.
Но в начале следующего месяца ей дали зарплату, и Ира решила, что, пожалуй, можно пока временно отложить вопрос о факте наличия какого бы то ни было образования и пользе какой бы то ни было литературы.
* * *
Я стояла и смотрела на широкую мокрую улицу, отражающуюся брызгами в луже у моих ног.
Слева и справа от меня простиралась бесконечная набережная Лейтенанта Шмидта, по которой раз в несколько секунд проносились шумящие мокрыми покрышками машины – я стояла на том, что местные называют поребрик, прислонившись к фонарному столбу, и смотрела мимо мигающего светофора на высокую чёрную громадину фрегата.
Уже миновало десять часов вечера, и я устала идти. На улице никак не могло стемнеть. Было пасмурно, но всё-таки не до конца – я ждала, что вот-вот упадёт на город ночь, но прошёл час, а потом и два, а ночь всё не наступала. Даже остановившись у фонарного столба и разглядывая «Мир», я продолжала считать, сколько у меня есть времени до возвращения в гостиницу, и только тогда, внимательно изучая чёткие очертания реев с туго подвязанными парусами на сером фоне, сообразила, что здесь стоят белые ночи. Значит, может быть очень поздно, но тут уже не стемнеет.
Засунув руки в карманы плаща, я потратила несколько минут на раздумья о том, хорошо это или плохо. Сегодня я была склонна ко всякому вопросу подходить фундаментально. Меня всю жизнь тянуло на софизмы в день моего рождения. Такой день я начинала с размышлений о том, на кой ляд он мне, этот день, сдался в моей жизни. Что мне с ним делать? Нет – он, конечно, приятен. Но для чего я его праздную? Не оттого ведь, что так договорились люди за много сотен лет до моего рождения. Потому что он радует, как правило, в основном моих близких. Если же, как принято считать, всё дело в том, что я стала на один год умнее, то кто это определяет? – где тот высший разум, который засвидетельствует, что за минувший год в моей голове добавилось хоть что-нибудь полезное для общества и я не прожила его только в удовлетворении своих житейских суетных потребностей, вложив, по выражению Холмса, в свой чердак ровно столько, сколько необходимо для прохождения естественного отбора в огромном полчище себе подобных?
Или вот, если проще – день рождения в моём возрасте уже празднуют для друзей. Обязательно с выпивкой и весельем, иначе какой же ты друг?.. Но друзей у меня в этом городе нет – ни одного, да и веселиться некогда – потому что завтра самолёт увезёт отсюда нас с шефом, который празднует сейчас банкет где-то на Обводном, выбросив, после того как я два дня помогала ему с переговорами, меня за борт, в свободное плавание, куда уйдёт со дня на день вот этот красавец-фрегат.
С мачт «Мира» светили огоньки. В серой темноте Петербурга, отражаясь от золочёной крыши собора на набережной, они казались огнями святого Эльма, предвещающими заблудшим в стихии морякам бурю, подвиги и ещё чёрт-те-что. Конечно, они в первую очередь звали на подвиги, а буря – это уже прилагающееся. За такими огнями на высоте двадцать-сорок метров над Невой – можно идти в открытое море только на подвиги. Вон как северный ветер треплет Андреевский флаг. Разве можно становиться моряком, если ты не конченый псих и не жаждешь подвигов? А хотя, может быть, моряки и вовсе не психи. Напротив – они очень умные и расчётливые люди. Они просто-напросто перестраховались – от жизненной рутины. Прописали в своей трудовой: «занят совершением подвигов», и теперь чуть что – сразу якорь на борт и навстречу смертельно опасному океану. А я вот останусь стоять на берегу, трясясь от ночного холода и глядя, как истукан, на соракометровую громаду уходящего в море «Мира». Это в том случае, если мне посчастливится увидеть, как он уходит.
Вообще-то я и не праздновала никогда особо день рождения. Уж точно не в рабочие дни. В рабочие дни я тихо праздновала сама с собой, в своём уме и памяти. Память, бывало, подбрасывала мне хорошие подарки. В этот раз она усердно вертела перед глазами детские походы по морям на больших пиратских кораблях, которые совершало моё воображение где-то очень далеко отсюда, на берегу Чёрного моря, на камнях дикого пляжа, в палатке. Тогда я, кажется, знала что-то такое, что не знаю сейчас. Помню, я ещё очень старалась это не забыть. Что же это было?.. Что-то такое, что давало мне тогда безоглядно верить, несмотря на житьё впроголодь, авитаминоз, отсутствие удобств и мелкие распри со взрослыми.
«Мир» был потрясающе красив даже в полутьме. Я несколько раз пыталась его сфотографировать, но камера не могла его поймать, ухватить и удержать его живое, осмысленное величие. Он стоял здесь, на причале великого города, вне времён и эпох. А я была лишь мимолётной странницей у его внушительной ватерлинии. И здоровенный золотой собор сзади, тоже тускло горящий в полупокрове белой ночи. Я только сейчас почувствовала, что они разговаривают – корабль и собор. Они были равны и одинаково независимы и выше всего человеческого, хотя для человека якобы созданы. И одного фрегата было более чем достаточно, а тут они вместе с собором и пьянящим свежим воздухом с тонким привкусом соли и смутным запахом папиросочного табака вовсе погребли меня под своей тускло мерцающей независимостью. В какой-то момент я вдруг почувствовала себя, как вусмерть пьяный кутила, которому разжимают непослушные, сведённые вином челюсти, чтобы влить туда ещё один бокал.
В пяти шагах от меня на тротуаре стоял мужчина. Я не обращала внимания на него, как и он – на меня; очевидно, здесь было само собой разумеющимся стоять под моросящим дождём и таращиться с глупым видом на мачты «Мира». Кроме того, его фигура была полускрыта сумерками и не имела настолько чётких очертаний, чтобы его присутствие делалось ощутимым. Но в какой-то момент проезжающий мимо грузовик окатил нас светом фар, и на несколько секунд вся набережная вокруг – и мы с незнакомым мужчиной – сделалась вдруг яркой и чёткой, и люди, вынырнув из уютного интимного полумрака, тоже стали чёткими и материальными.
Тут я поняла, что мужчина рядом со мной курил – это от него пахло крепким папиросочным табаком. Причём курил уже минут десять, что для обычной полусумрачной моросящей набережной довольно долго, а для Питера, наверное, абсолютно нормально. Когда нас безапелляционно облило фарами, он посмотрел на меня – а я на него.
Тогда он сказал:
– Вам скучно.
Я вздрогнула, не сразу поняв, что этот обращённый ко мне звук – звук человеческого голоса.
– Н-нет, ничуть, – ответила я, отчего-то с трудом вспомнив, как говорить. С тех пор, как закончился последний этап переговоров, я, оказывается, не произнесла ни слова. Чтобы закрепить достигнутый результат, я продолжила уже твёрже: – Очень красивый фрегат. – И добавила уж совершенно непонятно зачем, словно оправдываясь за своё поведение: – У меня сегодня день рожденья.
– Вы хотите подняться на борт? – спросил мужчина, понимающе кивнув. Он сделал это так спокойно, словно предлагал перевести меня на другую сторону улицы. Я посмотрела на белеющий из-под воды борт красавца-корабля и не поверила, что расслышала незнакомца.
– На него разве можно подниматься? – всё же спросила я машинально.
– Можно, если я вас проведу, – сказал он.
– Вы там служите?
– Я? – переспросил незнакомец и затянулся, задумчиво глядя на меня сквозь полумрак. – Нет, я знаю боцмана. Он там сейчас дежурит. Внутрь он вас, конечно, не пустит, но на палубу подняться разрешит.
Тут я посмотрела на мужчину такими глазами, что он молча выбросил недокуренную папиросу и двинулся к причалу.
