Есть у меня такая особенность: люди узнают меня гораздо чаще, чем я их. Не знаю, с чем это связано, но физиономия моя имеет какое-то свойство оставаться в памяти людей. Как-то, будучи уже взрослым человеком, я оказался за столом в незнакомой для меня компании. С первых же минут общения я заметил на себе пристальный добрый женский взгляд. Некоторое время мы сидели, общались, выпивали. После того как обладательница доброго взгляда немного захмелела, её взгляд стал ещё более пристальным и даже искренним. И когда желание покурить проредило количество присутствующих за столом и между мной и девушкой с добрым пристальным взглядом никого не оказалось, она пододвинулась ко мне и сказала:
– Я тебя помню.
– ??? – я поднял брови и стал делать вид, что пытаюсь вспомнить, где мы могли с ней встречаться.
– Мы учились в школе в параллельных классах, – пояснила она.
Я стал перебирать в памяти выпускную параллель, но найти там обладательницу искреннего взгляда не мог.
– Ты задачку нам объяснял, как решать, – и тут она рассмеялась.
«А-а-а, – понял я, – я не в той параллели пытаюсь вспомнить её. Не о той школе перебираю воспоминания».
Она продолжала смотреть на меня искренним взглядом и смеяться:
– Ты задачку нам объяснял. А мы… ни хрена не понимали, что ты нам объясняешь! – и дальше она просто залилась добрым смехом. – Но ты так объяснял!
Да, это была одна из обладательниц косичек. Мне стало приятно оттого, что её искренний взгляд был оттуда, ещё из почти детства, что её положительные чувства ко мне рождены были тогда, в тот солнечный весенний день. Я вспомнил его. Мне стало приятно от воспоминаний, и только кисть моей правой руки непроизвольно дёрнулась, как будто внезапно встретившись с раскалённой сковородой. Дёрнулась и сжалась. Я даже испугался, что этим непроизвольным сжатием руки я разобью бокал вина, который держал на весу. Но я просто поставил бокал на место, и это чувство быстро прошло. Я на целый вечер был обеспечен приятной собеседницей, так изначально уже положительно настроенной ко мне. И я тоже пододвинулся к ней.
Ещё несколько раз в этой жизни я был вот так опознаваем, как «мальчик, объяснявший задачку», ещё несколько раз мне выпадали минуты лёгкого общения и приятное послевкусие после них. Ещё несколько раз кисть моей правой руки непроизвольно дёргалась, словно от встречи с раскалённой сковородкой, но это чувство быстро проходило.
Я остался в памяти «косичек» тем днём. И я тоже запомнил его… На всю жизнь.
* * *
После перемены предстояло дать заключительное объяснение задачки. Следующий урок был последним. Весеннее солнце за день сильно разогрело школу, и, выйдя на перемене в коридор, я оставил свою школьную форменную курточку в классе на спинке стула. Я стоял в приятном одиночестве возле большого окна, наслаждался ещё совсем недавними воспоминаниями о выступлениях в классах и хихиканьем пробегающих мимо меня «косичек». Немного неприятно для меня было лишь то обстоятельство, что, когда я в очередной раз опоздал на урок (впрочем, совершенно законно), я услышал шёпот своих одноклассников:
– Чё опаздываешь сёдня постоянно?
– Задачку объясняю в других классах, – зачем-то очень довольным тоном ответил я.
– А-а-а, вумный, значит, – как-то неприятно для меня подытожил почти коллективный шёпот.
«Но это ерунда», – решил я для себя. У меня было очень хорошее настроение в этот день.
Перемена закончилась, я забежал в класс, захватил свою курточку, спустился на первый этаж, в очередной раз поправил перед зеркалом свой пионерский галстук и побежал в кабинет математики. Через минуту я уже стоял у доски и объяснял своё оригинальное решение задачки. Кабинет математики располагался на солнечной стороне школы. И солнышко сильно нагрело его за целый день. Я решил вытереть выступивший пот со лба лежащим в кармане курточки носовым платком, при этом я продолжал объяснять решение. Я помню, что моя рука наткнулась на что-то неприятное и твёрдое в кармане, и платок я не достал, затем попытался достать его ещё раз, но снова не получилось, почти машинально попытался ещё раз – и снова нет. Неудавшиеся попытки достать платок накладывались в моих мыслях на объяснение непростой задачки. «Так, сейчас для наглядности мне следует произвести запись на доске». Я беру мел, и… все мои пальцы, оттого что я попытался их согнуть, сковываются пронизывающей обжигающей болью. Пронизывающей их целиком. Обжигающей их до самой глубины косточек, моих ещё детских пальцев. Я не могу удержать в руке мел, и он падает на пол. Я чувствую появившуюся неприятную липкость на кончиках своих пальцев. Я ещё не вижу свою кисть, но чувствую пронизывающую её боль и вижу испуганный взгляд учителя. И слышу раздавшееся на весь класс: «Кап!!!» Затем ещё раз: «Кап!!!» И ещё раз. Я понимаю, что это как-то связано с моей рукой. Я бросаю на неё свой взгляд, и от увиденного и от испытываемой боли моя кисть начинает панически, независимо от моего сознания, трястись и не может остановиться. Падающие «кап, кап» превращаются в струйки. «Кап, кап, кап, кап, кап, кап, кап». Помню первую нелепую возникшую у меня тогда мысль: «Я запачкаю своей кровью пол».
– Извините, – говорю я учителю и подставляю под правую кисть левую ладонь, которая начинает наполняться кровью.
Учитель распахивает передо мною дверь класса, и мы бежим с ним до мужского туалета, где я подставляю свою кисть под струю ледяной воды. Раковина моментально окрашивается в алый цвет. Учитель бежит в медпункт, я зачем-то думаю, что мне всё-таки надо как-то достать из кармана платок. Я пытаюсь его достать и снова натыкаюсь на обжигающую мои пальцы боль. Снова пытаюсь его достать и снова обжигающая боль. Наконец я окровавленными пальцами хватаю его за самый кончик и дёргаю. Сложенный платок раскрывается, и из него на кафельный пол туалета падает обильно покрытое моей кровью лезвие. «Зачем оно там?» Но не в тот момент и даже не в этот день я нашёл ответ на этот вопрос. Эта была задачка не для моего тогдашнего ума. Тогда я мог решать лишь только школьные математические задачки. Лишь много позже воедино сложилось в моей голове: и неосторожно оставленная мною на перемене без присмотра моя школьная курточка, и неприятное «вумный», и что за добрыми взглядами «косичек» следовало разглядеть и другие. А тогда я стоял и подставлял свои горящие болью пальцы под ледяную струю холодной воды. Подставлял под струю холодной воды многочисленные подлые порезы. Порезы горящие, подлые, исподтишка и из-за глупой зависти сделанные. А потом я сидел в школьном медпункте и на мои изрезанные пальцы обильно намазывала густую вязкую прохладную жидкость школьная медицинская сестра. Кровь остановилась, и боль потихоньку прошла. Строгая медсестра склонилась надо мной и сказала:
– Ну зачем ты так с лезвием? Аккуратней надо. Это не игрушка. Не надо его больше в кармане носить.
– Не буду, – пообещал я ей. – Извините.
«Не выделяйся», – говорит тебе жизнь.
«Буду», – отвечаешь ей ты.
Шантрапа
И снова здравствуй, дорогой читатель! Сколько мы не виделись? Неделю, две? А может, с кем-то и месяц. Всегда волнительно и с трепетом жду нашу очередную встречу. Переживаю, понравится или нет тебе мой рассказ. Будешь ли ты доволен той или иной строкой. Я пытаюсь сделать своё произведение для тебя уютной лесной тропинкой, прогулка по которой была бы для тебя приятной и лёгкой. Яркое солнце сквозь кроны деревьев проникает играющими лучами на лесные полянки. Ты идёшь по сосновому бору, а запах стоит такой хвойный и смолянистый. Вот где-то совсем рядом раскатисто заколотил на весь лес дятел. Сосновый бор закончился, и тебя встречают красавицы берёзки, чьи зелёные наряды уже подёрнуты приятной желтизной. Тебе надо перейти через речку? А я уже соорудил над ней бревенчатый мостик. Иди по нему спокойно – все брёвнышки на нём лежат ровно. Оценил журчание оставшейся позади тебя быстрой речки? Нужно подняться в горку – я соорудил тебе перильца из веток. Ты продолжаешь свой путь, наслаждаясь лесной прохладой и радующими твой глаз красками. Позади себя ты слышишь широкие взмахи крыльев невидимой для тебя птицы. А ты заметил, как впереди забавно прокатился ёжик? И это тоже для тебя. И вот ты идёшь по тропинке уже десять минут, пятнадцать, сбрасывая с себя тяжесть прошедшего рабочего дня, а может быть, и усталость целой рабочей недели, а может быть, скуку и однообразие последних двадцати лет твоей жизни.
Сегодня я хочу предложить тебе прогуляться ещё по одной такой тропинке. Я хочу рассказать тебе одну забавную историю, которая произошла со мной и моими школьными друзьями в дни нашей юности. Когда мы были молоды, наивны, романтичны и азартны ко всему новому.
Я бережно раздвигаю перед тобой ветки широкого кустарника, растущего на границе леса. Взору твоему предстаёт начинающаяся от твоих ног лесная тропа. Проходи! Не бойся. Здесь тебя никто не обидит. Этот лес твой. Смелей!
* * *
Как-то утром, учась уже в старших классах, я шёл в школу. На улице за мной с большим баулом, как оказалось позже, наполненным целиком религиозной литературой, увязался невысокий, средних лет мужичек, с виду напоминавший еврея. Всю дорогу, как я ни старался от него отвязаться: и прибавлял шаг, и останавливался, он не отрывался от меня. В итоге со своей навязчивой болтовнёй он не только дошёл со мной до школы, но и зашёл в школу и вместе со мной ввалился в наш класс, где тут же переключился на моих одноклассников и продолжил уже для них свою импровизированную лекцию о каком-то сектантском течении то ли «Людей Солнца», то ли «Детей Солнца», одновременно раздавая моим одноклассникам огромное количество имевшейся у него литературы, которая в основном состояла из иллюстрированных брошюр с вольным толкованием библейских сюжетов. Первым уроком у нас была алгебра, в кабинете которой и собрался наш класс. Наша учительница математики Валечка, так мы её ласково называли, торопливо дописывала на обратных сторонах раскрывающейся доски задания контрольной работы. Прозвенел звонок, сигнализирующий о начале занятий, и мы расселись по своим местам. Валечка распахнула доску с заданиями и… к своему великому удивлению и нашему неприличному смеху, обнаружила, что в классе, где должна была начаться запланированная контрольная работа, вовсю… увлекательная лекция! Мужик, увязавшийся за мной, попав в класс, начал и активно продолжал «пропаганду» своей доселе неизвестной нам секты и не собирался останавливаться и уходить! Он продолжал свою, правда, не очень связанную эпизодами речь. Говорил о Боге. О «настоящем» Боге. О «единственно правильном» Боге, которого он сейчас нам предлагал. Почему, правда, именно его Бог был единственно правильным, понять из его речей было невозможно. Повторяя свои несвязанные речи вновь и вновь, он явно не собирался покидать наш класс и из своего баула выкладывал на наши парты всё новые и новые «кустарные экземпляры» иллюстрированных библейских сюжетов.
Валечка, с которой вот-вот могла случиться истерика от такого невиданного нахальства, очень вежливо обратилась к этому неожиданно появившемуся у нас в школе с утра «проповеднику»:
– Понимаете, это школа, а не церковь. У нас сейчас урок. Контрольная работа. Вот, – и она указала на исписанную заданиями классную доску.
Мужичок неторопливо повернулся к доске и вдруг неожиданно для нас и особенно для Валечки резко сделал в сторону доски фехтовальный выпад. И, выкинув в сторону написанных мелом вариантов контрольной работы наряженную руку, да ещё с торчащим из сжатого кулака указательным пальцем, громко произнёс:
– Это! Их не спасёт!
Валечка заплакала, выбежала из класса, а мужчина продолжил свою «проповедь». Правда, ненадолго. Через несколько минут Валечка уже без слёз, но с красными глазами и с директором школы вернулась обратно. Директор школы – мужчина, тоже вежливо, но очень настойчиво объяснил незваному и неожиданному гостю, где он находится, для чего это заведение предназначено, а где надлежит читать «проповеди». Мужчина ретировался, напоследок выложив на первые парты ещё несколько иллюстрированных брошюр.
Контрольная как началась, так и закончилась, а мы: я и ещё несколько моих одноклассников, принялись изучать оставленные брошюры. Ни из большого верования, ни из большого интереса к религиоведению, а так – просто из-за того, что мы были молоды, большей частью даже юны и всё новое, возникающее на нашем жизненном пути, привлекало нас именно своей новизной. Мы были готовы безгранично познавать весь этот необъятный мир и безгранично пускать его в себя. Прочитав, а где-то просто пролистав брошюрки, мы обратили внимание на то, что в КАЖДОЙ из них между первой и второй страницами лежала небольшая бумажечка. На которой было написано: «Вск. 8:00 ДК им. „такого-то“. Проповедь. „Дети Солнца“». Брошюрки увлекли нас, но одной перемены нам не хватило, чтобы подробно изучить их. Эх, хорошо бы, если бы сейчас следующим уроком была какая-нибудь химия, где можно было бы профилонить и, спрятавшись за большими ящиками для колбочек и реактивов, разложиться на покрытой белыми кафельными плитками парте брошюрками и отправиться изучать неожиданно появившееся перед нами религиозное течение. Но следующим уроком была литература, а пропускать эти уроки мимо себя я не хотел. Ну можно, конечно, и на литературе было пофилонить, если б там была, например, «Война и мир» Л. Н. Толстого. Я не встречал в своей жизни ни одного человека, который бы прочитал «Войну и мир» так – для себя, для удовольствия, а не потому, что это требует школьная программа. Может, я просто не в той среде жил всё это время, но факт есть факт: таких людей я не встречал. Если ты, дорогой читатель, спросишь меня, а я сам читал «Войну и мир» для удовольствия или для школьной программы, я отвечу тебе искренне и просто: не читал.
Как-то после окончания учебного года я открыл список рекомендуемой к прочтению летом литературы и обнаружил там это объёмное произведение. Сходил в библиотеку, взял там четыре пухлых тома и разложил их на своём письменном столе. Три тома стопкой положил на край стола, а четвёртый, который «первый», раскрыл перед собой. Прочитал несколько страниц русского текста, который постоянно зачем-то прерывался французским, закрыл книгу и положил этот четвёртый, который был хронологично первым, том сверху лежавших на краю стола остальных троих. Оценил взглядом эту объёмную горку томиков и решил: «Нет, Лев Николаич, извини, но это уж вы как-нибудь без меня». Собрал томики в пакет и, к сумасшедшему удивлению библиотекарши, у которой между мной, бравшим роман Л. Н. Толстого, и мной, сдающим этот роман обратно, никого не было, принёс их обратно в библиотеку. Круглые глаза библиотекарши словно говорили: «Вот это скорость чтения! Вот это любовь к „толстовщине“!»
– Желаете ещё что-нибудь взять?
– Нет, знаете, мне пока вот это прочитанное осмыслить надо. Я к вам лучше в сентябре зайду.
– Хорошо. Заходите обязательно.
Ну, слово «филонить» ко мне и к другим моим одноклассникам, если мы не были заняты на уроке, собственно, этим уроком, в прямом его смысле подходило плохо. Если мы не были заняты каким-то не очень интересовавшим нас уроком, то только потому, что в это время расширяли границы своего познания в другой более заинтересовавшей нас области. На уроке вместо неинтересного кому-то на тот момент учебника, ну, к примеру, биологии, могли оказаться томики уже появившихся тогда в продаже, но трудно доставаемых Солженицына или Бродского. Могли читать «Подростка Савенко». «Ой, мамочки!» – воскликнул я, когда прочитал первые две страницы «Савенко», книги, которую любезно дал мне почитать мой одноклассник Женя. Но с уговором: если не успею прочитать на уроках в школе и возьму домой, – не показывать родителям, потому что это книга не его и даже не того, кто дал ему почитать, и даже не того, кто дал её почитать тому, кто дал её почитать Жене. «Филонить» можно было и с контрабандным музыкальным журналом пятилетней давности, привезённым чьим-то старшим братом из загранкомандировки. Или, усевшись специально с Женей на заднюю парту, расставить магнитные шахматы и на практике проверять «Мою Систему» Нимцовича, пытаясь в расположении «врага», на поле е5, соорудить форпост в виде поддерживаемого пешкой атакующего белого коня.
«Филонить» можно было, наслаждаясь не только познанием нового, но и наслаждаясь своими чувствами и эмоциями. И на уроках, отведённых на прохождение патриотического романа-эпопеи, я наслаждался ею. Я хитро садился на заднюю парту, чтобы она была от меня впереди справа. И наслаждался игривым хвостиком её русых волос, а если она поворачивалась в сторону учительского стола, то и её острым носиком и её прелестной щёчкой. Я наслаждался возможностью спокойно в течение целых сорока пяти минут просто видеть и всем сердцем лицезреть девочку, в которую я был влюблён. Я был в неё влюблён с того момента, как несколько лет назад пересёк порог нового для меня класса, с новыми для меня одноклассниками и увидел её, сидящую на третьей парте среднего ряда. И с тех пор вот уже несколько лет я не имел возможности рассчитывать даже на её брошенный в мою сторону взгляд. Буду откровенен, мне и после этого доводилось влюбляться и любить. Но никогда и ни к кому я не испытывал таких чистых чувств, как к тебе, любимой в годы моей юности моей одноклассницы. Никогда и ни в каких, даже в самых тайных и сокровенных мечтах я не касался тебя никакой пошлостью, я даже за руку тебя не брал. И сейчас эти чувства в виде застывшего, оторвавшегося от ветки прекрасного жёлтого листочка покоятся между страницами книги моей жизни, где-то у её начала. И когда я в ностальгических порывах листаю эту книгу, со страниц, между которыми хранится этот высохший листочек, доносится нежный аромат прекрасной школьной осени.
А вообще, хорошо, что, когда мы проходили «Войну и мир», наша учительница русской литературы, обладательница стройной фигуры, запомнившаяся мне в пиджачке, элегантной юбке и в красных на высоких каблуках сапожках, заболела. И эти уроки провели у нас пожилые полные «классные дамы», которые, поочерёдно сменяя друг друга, неизменно на протяжении всех отведённых им 45 минут урока восторженно восторгались восторгами от прочтённого ими семьдесят пять лет назад произведения великого русского писателя.
Но «Войну и мир», слава богу, мы уже прошли, а наша прекрасная учительница больше не хворала. И сегодня на уроке она должна была разложить перед нами переливающийся в красоте всех своих красок «Гранатовый браслет» А. И. Куприна. А что ещё читать и чем ещё восхищаться влюблённому подростку, как не прекрасным произведением о чистой, пусть и безответной любви. Поэтому изучение иллюстрированных брошюрок пришлось пока отложить.
К концу уроков ажиотаж от утреннего неожиданного визита в наш класс эксцентричного «проповедника» приутих. Но тем не менее трое из нас: я, Женя и ещё один наш одноклассник, имевший прозвище Лётчик, решили следующим воскресным утром встретиться возле обозначенного в бумажечках ДК. Чтобы затем втроём посетить проповедь солнечных детей. Что уж мы хотели услышать там для нас нового, мы не знали. Но сама возможность присутствовать на проповеди (!), до этого неизвестного нам и привлёкшего к себе внимание своим харизматичным лидером религиозного течения, вызывала в нас троих живой интерес.
Чуть раньше назначенного времени я подошёл к назначенному месту встречи у Дома культуры первым. И стал ожидать своих таких же любознательных товарищей. На улице стояла поздняя осень с её замерзающими по ночам лужами. Улицы города были пустынны. Царила спокойная и уютная атмосфера воскресного утра. Ожидая своих товарищей, чтобы как-то скоротать время, я, ловко «упав» на асфальт, принял упор лёжа и энергично на одном дыхании отжался 20 раз. После получения аттестата о среднем образовании я решил, что буду поступать в имевшуюся в нашем городе Школу Милиции, а основным вступительным экзаменом там была физическая подготовка. Поэтому к обязательным в любую погоду ежедневным утренним трёхкилометровым кроссам я прибавлял занятия в спортивной секции и при каждом удобном случае: отжимания, подтягивания, приседания. Резво вскочив из упора лёжа, я заметил шагающую в сторону ДК фигуру Лётчика, одетого в кожаную куртку, отдалённо смахивающую на косуху. Лётчик был худощавый парень среднего роста. По причине плохого зрения он носил большие и несколько старомодные роговые очки. Главной особенностью его внешности, особенностью, особенной для 90-х годов, когда наш провинциальный город был наполнен гопотой, словно улей пчёлами, были длинные волосы, которые он сзади собирал в хвост резинкой. Такая его «особенность» была словно красная тряпка для быка, когда Лётчик на своём пути, особенно в безлюдном месте, встречался со стайкой «бандерлогов». И не раз и не два в уличных схватках на кулаках ему приходилось доказывать своё право быть таким, каким он хотел.
Его манера носить длинные волосы, которая поначалу была предметом насмешек в нашем классе, со временем превратилась в объект уважения Лётчика в наших сердцах. Лётчик был таким, каким он хотел быть. Был собой при любых, пусть даже самых сложных и непростых обстоятельствах. Чего бы ему это ни стоило. А ещё он бредил программированием и мечтал купить дорогой компьютер последней модели.
– Привет.
– Привет. Женёк ещё не пришёл?
– Вон – за тобой идёт, – указал я за спину подошедшему Лётчику.
И действительно, следом за Лётчиком в том месте, где он был мною замечен две минуты назад, появился Женя.
Женя был высокий юноша со спортивной от рождения фигурой. Блондин, с греческими чертами лица. Но не внешность была главной достопримечательностью Жени. Главным было то, что он был на-а-а-и-и-икруглейшим отличником. От русского языка и до физкультуры. Не было предмета или параграфа, который бы он не знал на пять. Причём складывалось такое впечатление, что с этими знаниями он просто родился. Вроде мы все сидели на тех же уроках, у тех же учителей. Так же делали домашние задания, может быть, даже кто-то скрупулёзнее, чем он. А – бац! Женя всё равно знает урок лучше всех. Четвёрка, полученная им за контрольную работу, сенсационной новостью разлеталась по классу. «Акела промахнулся», да и только! Он с лёгкостью шёл, да нет, летел к своей золотой медали, отлитой специально для него ещё в классе пятом или шестом. Он был из тех учеников, которые заставляют стесняться их учителей. Дав подробный ответ по заданному параграфу у доски, он мог потом ещё задать учителю вопрос, который возник у него в ходе изучения данной темы. И учитель с университетским образованием, если не знал ответа на этот вопрос, сразу попадал впросак. А если Женя ещё и сам выдавал ответ на этот вопрос, найденный им при изучении дополнительной литературы, то мог запросто посадить учителя в налитую им лужу. Поэтому после подробного Жениного ответа у доски учителя торопились сказать:
– Женя, пять. Молодец. Садись.
А ближе к окончанию школы бывало, что общение учителей с Женей получалось вообще фельетонно-коротким:
– Женя.
– Да, я. К доске?
– Нет. Садись – пять. Я знаю, что ты знаешь.
Иногда казалось, что Женя не мальчик, а созданный профессором Громовым Электроник – «всё знаю, всё умею, всё могу». Он был всеобщим любимцем, гордостью школы и примером для подражания. Но Женя, которому, конечно, льстило такое вполне оправданное отношение к нему со стороны окружающих: учителей, одноклассников, да и всех остальных учеников, с ролью Электроника согласен не был. Он хотел быть вполне живым, потому что романтизма и лирики в нём было не меньше, чем у остальных. И он откровенно это показывал. В первую очередь тем, что в старших классах он начал открыто писать стихи. И, к величайшему восторгу нашей эффектной учительницы русской литературы, собирал из них самодельные рукописные сборники. Хотя, впрочем, если выдернуть Женю из школьной программы, он был таким же, как и все мы, рядовым подростком. А может, даже не таким же, а ещё более тонким и ранимым. Ну, вот он и подошёл.
– Привет.
– Привет.
– Привет. Идём?
– Идём.
Мы дружно направились к входу в ДК. Я подошёл к одной из стеклянных, закованных в алюминий дверей. Дёрнул её на себя. Дверь была закрыта. Подошёл к другой двери, дёрнул. Закрыто. К следующей – закрыто. Все двери широкого фасада ДК оказались закрытыми. Через двойное остекление фасада было видно, что в большом фойе Дворца культуры было пусто, ни души. И тут я поймал себя на мысли, что, пока я ждал своих товарищей, я не видел, чтобы хоть кто-то зашёл или вышел из ДК. Ни через парадный, ни через служебный вход. Дворец культуры сегодня был попросту закрыт и не работал. А какая в неработающем ДК может быть «проповедь», да и кто на неё пришёл? Но, решив, что ситуацию, раз уж мы пришли, надо выяснить до конца, я стал посильнее с шумом дёргать оказавшуюся ближе ко мне дверь, пытаясь позвать кого-нибудь из дежурившего в ДК персонала. Через несколько минут в фойе ДК появилась воинственно настроенная маленькая пожилая женщина-вахтер, которая сразу же принялась грозить в нашу сторону кулаком.
– Что? Что надо? – прочитали мы по её губам. Расслышать хоть что-то через двойное остекление было тяжело. По жестикуляции и крикам женщины было видно, что у неё вчера вечером, а может быть, уже и сегодня утром произошёл хорошенький разговор с бутылочкой портвейна. Нормальное, в принципе, явление для человека, дежурившего в выходной день в пустом закрытом помещении.
– Проповедь у вас здесь!
– Что?
– Про-по-ведь!
– Не слышу! Что?
– Про! По! Ведь!
– Что?!
Как-то надо было переходить на язык жестов, и я, повернувшись к женщине, показательно перекрестился и вознёс руки к небу.
– Что-о-о?
– Проповедь! – уже зло выпалил я.
Затем мы уже все вместе стали жестами объяснять грозной бабуле, какое мероприятие, согласно указанным во вложенных в брошюрах бумажечкам, должно было сегодня утром состояться в неприступно охраняемом ею Дворце культуры.
Женя возносил к небу руки. Я открывал и читал в руках воображаемую Библию. Лётчик, стоя на коленях, крестился перед очумевшей бабулей и бил перед нею поклоны. Потом он лёг перед нею на спину и изобразил, что держит в руках воображаемую свечку. Безрезультатно. Тогда Лётчик, понимая, что на языке жестов объяснить крутящей возле виска палец и махающей кулаком в наш адрес вахтёрше нам ничего не удастся, решил прибегнуть к помощи иллюстрации. Он достал из-за пазухи одну из оставленных в классе «проповедником» брошюр. И титульным листом, на котором был изображён проповедующий, сидя на большом камне, Иисус Христос в окружении собравшихся у его ног учеников, развернул перед её лицом. Женщина в синем халате долго и внимательно изучала рисунок. Потом перевела взгляд на длинноволосого Лётчика, долго и внимательно изучала уже его, а затем разразилась истошным криком на весь пустующий в это утро Дворец:
– Идите на х..! П..дарасы!!! – это, несмотря на двойное остекление фасада ДК, мы расслышали хорошо.
Чётко поняв, что все проповеди на сегодня закончены, мы отправились бродить по тихим улицам ещё не проснувшегося воскресного города. Правда, ещё несколько раз за своими спинами услышали: «Идите с миром. Дети мои».
Первым делом мы решили не кощунственно избавиться от имевшейся у нас религиозной литературы, всё-таки там были библейские сюжеты и изображения Иисуса Христа, и опустили брошюры в большой почтовый ящик, висевший на крыльце попавшегося нам на пути общежития педагогического института: «Изучайте, девушки, а потом… „Сейте разумное, доброе, вечное“». После чего неспешной походкой побрели по серому асфальту, с хрустом разбивая попадавшиеся нам на пути осенние лужицы. Было хорошо. На улице было прохладно – не холодно – приятно. Небо было пасмурным, но не злым. Было так хорошо и спокойно, что можно было вот так плестись очень долго, даже не разговаривая друг с другом. Не встречая прохожих, мы миновали пару молчаливых дворов и вышли на такую же тихую центральную улицу города и в одиночестве брели уже по ней. Беззаботную городскую тишину нарушали редкие «уууууууууууууууууу» приносившихся мимо нас пустых троллейбусов. Дойдя до начала забора, расположенного в центральной части города небольшого завода, мы остановились. Я, склонившись и упёршись ногой в торчащую из земли какую-то железяку, бездумно всматривался в ещё спящие окна тянувшихся вдоль центральной улицы города пятиэтажек. Лётчик хрустел по расположенным вокруг большим, но неглубоким лужам. Женя, подперев кулаком голову, с умным видом пытался подобрать рифму к оказавшемуся ему необходимым в посвящённом Л. стихотворении слову «исподволь». Но после непродолжительного безрезультативно раздумья решил перенести свидание со своим вдохновением на вечер. И последующим своим молчаливым безмыслием слился с безмятежностью городской тишины. Оно продолжалось до тех пор, пока лёгким порывом прохладного ветерка в его светлую, умную голову не занесло проказную мыслишку. И с детским суеверием он решил попросить благословление на её воплощение у медной монетки, которую он достал из своего кармана. Должен был выпасть орёл. С орлом-то можно! Он и выпал. Тогда с этой же монеткой в руке он подошёл к свежевыбеленному заводскому забору и не спеша и ровно выцарапал на нем NIRVANA. После чего отошёл от забора на два шага, словно Левитан в процессе работы над своим «Пейзажем», оценивая будущий шедевр. С минуту подумав, определил, чего не хватает в шедевре, чтобы он стал именно шедевром. Снова подошёл вплотную к забору и нарастил верхние и нижние кончики букв N, нижние украсив при этом аккуратными стрелочками, превратив тем самым буквы N в две молнии. После этого «работой» своей он остался доволен. И мы снова побрели (на этот раз уже вдоль заводского забора) по нашей безмятежности. Время от времени Женя останавливал наш ход и оставлял новые восторги западной рок-культурой на свежевыбеленном и так подходящем для этого заводском заборе. Так появилась надпись Queen, затем Cream, затем (почему-то по-русски) Джими Хендрикс, затем Jim Morrison, следом за ним естественное The Doors, затем Led Zeppelin, Pink Floyd, AC/DC и Aerosmith. За компанию, да ещё в молодости, можно, наверное, и гвозди начать есть. Я подошёл к Жене:
– Дакось монеточку-тос.
И размашисто подытожил весь этот «рок-парад» легендарными The Beatles!. На этом забор и наше безмятежное утро закончились. Путь нам, широко расставив ноги, перегородили непонятно откуда взявшиеся два рослых сотрудника ППС. Старший из них, в звании сержанта («Вот он, настоящий Сержант Пеппер», – мелькнуло у меня в голове), подошёл к нам и саркастически произнёс:
– Ну что, молодёжь, заняться нечем? Пошлости на заборах пишем.
Женя, понимая, что мы всё-таки виноваты, всё же попытался как-то оправдаться:
– Пошлостей нет, товарищ сержант. Так – названия рок-групп.
– Да?
Интуитивно сержант понимал, что правонарушение мы совершили. Но в его голове все уличные правонарушители стереотипно делились на три группы: «распивающие спиртные напитки в общественном месте и находящиеся в состоянии алкогольного опьянения», «выражающиеся нецензурной бранью в общественном месте» и «наносящие друг другу телесные повреждения из хулиганских побуждений в общественном месте». Мы не дрались, алкоголем от нас не пахло, значит, нас следовало определять к «выражающимся». Сержант взял Женю под руку и пошёл с ним вдоль забора, но уже в обратном направлении. Вначале он прошёл мимо непонятного ему The Beatles. Затем настороженно мимо таких же непонятных Aerosmith и AC/DC, затем уже зло мимо Pink Floyd и Led Zeppelin и уже почти в отчаянии мимо The Doors и Jim Morrison. Как вдруг удача запрыгнула в руки сержанту! Он склонил голову над лицом Жени, глядя в упор в его глаза. Руку с выставленным указательным пальцем направил в сторону забора и, выделяя каждую букву в своих словах, спросил:
– А это что?!
– Что? – робко спросил Женя. «Это их не спасёт», – промелькнуло у него в голове.
– Это!!! Что?!! ХЕР-ндрикс кто написал?
«Роковая» ошибка Жени. Хендрикса тоже следовало написать английскими.
– В машину! – скомандовал сержант.
И мы безропотно подчинились ему. Сидя в машине, не спеша катящейся к отделению милиции, я несильно переживал о случившемся. Ну действительно, что мы, бывшие пионеры и лишь по воле судьбы случайно не ставшие комсомольцами, будучи к этому, в принципе, вполне идейно готовыми, такого сделали? Я представлял себе, что в отделении милиции с нами сейчас проведут профилактическую беседу, погрозят пальцем да отпустят по домам. В крайнем случае сообщат в школу и родителям. В са-а-амом уж крайнем случае дадут нам краску и кисточки и мы подобно героям Марка Твена закрасим свои художества. Для приближающейся на нас середины 90-х с её массовыми драками, рэкетом, погромами на рынках и заказными убийствами художественная роспись на заборе, на мой взгляд, ну никак уж не была достойна внимания милиции. К слову сказать, этот забор через несколько лет (каких лет – месяцев!) будет так и в таких выражениях исписан, что рядовой Х..Й будет на нем смотреться как буковки из прописи первоклашки-отличницы.
Заведя нас в отделение милиции, сержант передал нас и пару наспех нацарапанных бумажек такому же сержанту, только пониже ростом и поуже в плечах. Этот сержант подвёл нас к сваренной из массивных металлических труб клетке, официально называющейся камерой для административно задержанных, а в простонародье понятным каждому словом «обезьянник», открыл его массивную дверь и скомандовал:
– Заходим.
– Куда?! – возмутился я.
– Сюда! – проорал сержант. – А шнурки и всё, что из карман, сюда!!! – И сержант со звуком ткнул пальцем в стол, который располагался при входе в обезьянник.
К огромному недовольству сержанта, после того как мы вынули из нашей обуви шнурки и освободили наши карманы от содержимого, мы не положили всё это к нему на стол, а швырнули. Часть монет разлетелась по давно некрашеному полу отделения милиции. Одновременно с грохотом закрытой сержантом наотмашь двери обезьянника в наших головах прозвучала одна и та же мысль: «Послушали, бл..дь, проповедь».
Поскольку мы были доставлены в отделение милиции утром, мы оказались первыми обитателями обезьянника в этот воскресный день. Но поскольку жизнь вокруг шла своим обычным чередом с её «распивающими», «выражающимися» и «дерущимися», в одиночестве сидеть нам долго не пришлось. Вначале сержант закинул к нам двух алкашей, которые нагло опохмелялись прямо из горла возле входа в магазин и попались на глаза проезжавшему мимо них всё тому же «Сержанту Пепперу», который нёс свою службу в этот день в центре города. Потом привезли устроившую драку в пивном баре компашку. Потом каких-то кавказцев. Затем не говорящего по-русски узбека. Кого-то ещё, и ещё, и ещё. Несмотря на замкнутость бытия, настроение у временных обитателей обезьянника было хорошим и даже весёлым. Во-первых, потому, что они по большей части относились к категории «распивающие», а во-вторых, потому, что все понимали, что это состояние замкнутости временное, никто из них не был доставлен за совершение каких-либо серьёзных правонарушений, не в КПЗ же, мол, сидим (тьфу-тьфу-тьфу), через пару часов всем грозят незначительные штрафы и можно будет снова присоединиться к «распивающим», но только укрывшись в подъездах или квартирах. Веселья в обезьяннике добавляло то обстоятельство, что каждый из его временных обитателей, за исключением разве что не говорящего по-русски узбека, непременно считал свои долгом спросить у нас, за что мы тут сидим. «А вы, ребята, за что доставлены-то?» – «А на заборе писали». – «А что написали: „х..й“ или „ёб вашу мать“? Ха-га-га-га-га-га-га». В эти очередные приступы общего смеха мы опускали глаза вниз и сидели с понурыми головами. Лучше б на самом деле «х..й», что ли, написали. Не так обидно сидеть было бы. Из всех вынужденных гостей металлической клетки озабоченно выглядел только один мужик. Он прислонился к одному краю решётки и долго и задумчиво там стоял. Потом начал прохаживаться взад-вперёд и так же задумчиво встал уже у другого её края. Мыслями он был где-то далеко, явно не здесь. В какой-то момент он решительно подошёл к нам и жестом попросил нас склонить к нему поближе наши головы:
