Генри Сирил "Покидая «ротонду»"

– Юма! Юма, где ты там?!

Тишина. Не отзывался Амбал.

– Твою мать.

Щуплый подлетел ко мне, схватил с пола тряпку.

– Рот открой.

– Я задохнусь.

– Открывай, урод.

Открыл. Снова началась борьба за кислород, а щуплый пошел к выходу.

И упал, всплеснув руками и коротко вскрикнув.

Булыжник угодил ему в лицо, я слышал хруст сломанного носа.

Мужчина, бросивший камень, стоял на пороге. Не долго стоял. Мгновение. А дальше он набросился на лежащего на полу тощего и принялся душить голыми руками. Мужчина тяжело дышал и негромко ругался.

Наконец, все было кончено. По крайней мере для щуплого. Он обмяк и не шевелился. Сдох.

Мужчина устало опустился на пол и закурил. А я снова замычал. Потому что терял сознание. А может умирал. Задыхаться жутко. Тогда он, этот мужик, встрепенулся… Вру. Если честно, он видел, что я задыхаюсь, но не спешил вытаскивать кляп. Он явно раздумывал. Я видел, что он раздумывает, потому что таращил на него глаза изо всех сил. Таращил умоляюще.

Мужчина выругался, приблизился ко мне и я вновь вынырнул на поверхность из глубоких вод.

У-у-уху-у-у!

– Дерьмо, – сказал мужчина.

И снова закурил. Теперь спокойно, не торопясь. Раздумывал.

Я молчал. Я был уже ученый. Тогда мужчина сказал:

– Привет.

Я неуверенно кивнул.

– Ты знаешь, зачем они тебя похитили? – спросил он.

Вроде бы говорить дозволено.

– Н-нет.

– Они хотели тебя убить, верно?

– Я… я не знаю. Похоже на то.

– Выходит, я спас тебе жизнь? Поступил правильно?

Мне начинало казаться, что я угодил в сумасшедший дом. Подумай об этом, Аюми-тян когда будешь делать заключение. Дурдомом меня не напугать…

***

Таката вскочил с места.

– Хватит! Либо ты проявишь уважение к госпоже Накано…

Психиатр перебила его.

– Не стоит. Все нормально.

Она выразительно взглянула на Сэки: «Помните наш разговор? Не нужно сбивать его с мысли. Все что он говорит, имеет значение. Все».

– Успокойся, – сказал Сэки другу.

И он успокоился. Вернее, просто замолчал, позволив вести допрос так, как хотели следователь и психиатр.

***

Незнакомец сидел в кресле напротив, куря сигарету. Он выглядел озадаченным. Я же все так же лежал на полу со связанными конечностями. Правда, теперь я мог нормально дышать, без чертовой тряпки во рту.

– Если я тебя отпущу ты ведь пойдешь в полицию, – то ли спрашивал, то ли утверждал этот человек.

Я с такой скоростью замотал головой, что чуть шею не свернул. «Нет, нет».

Незнакомец вздохнул.

– Ты слишком быстро ответил. С готовностью, не вызывающей доверия. Это читается как: «Я отвечу любой ложью, которую он хочет услышать, лишь бы только выбраться отсюда поскорей». Куришь?

– Нет.

– Молодец, – рассеянно сказал мужчина и принялся задумчиво расхаживать по комнате, то и дело перешагивая через бездыханное тело щуплого. Он что-то бормотал под нос, и мне казалось, что он говорил примерно: «Что же мне с тобой делать? М-да, дерьмо, что делать-то?»

Потом он остановился и обернулся на меня. Странное дело, взгляд его был умоляющим.

– Слушай, – сказал он, – я спас тебе жизнь. Совершил хорошее дело, так? Ты вроде должен быть мне благодарен.

Взгляд его изменился, стал мягким и немного заискивающим.

– Послушай, если ты сообщишь обо мне в полицию, мне крышка. Я понимаю, это сложно, это, может быть, идет вразрез с твоими представлениями о справедливости и прочем, но подумай, разве я заслужил петлю на шею за то, что спас жизнь хорошего парня? Ты ведь хороший парень, не так ли?

– Хороший. Я да, я хороший. Отпустите меня. Я не пойду в полицию.

«Ах, да, слишком быстро ответил» – мелькнула запоздалая мысль.

Нужно было исправлять оплошность.

– Вы поступили правильно. Эти подонки убить меня собирались. А я не из тех, кто отплачивает за спасения жизни черной монетой. Даю слово, я забуду обо всем, что тут произошло.

«Вроде убедительно. Хотя голос и подрагивал на каждом слоге». Мне почему-то казалось, что нужно как то эдак переэдак завернуть предложение, чтобы звучало правдиво.

– Эх, дерьмо, – грустно сказал незнакомец, а потом быстрым решительным движением подхватил булыжник, которым зашвырнул в щуплого, и подошел ко мне.

– Мне жаль, парень, но ничего лучше я не придумал.

– Стойте!

Это все, что я успел выкрикнуть. И еще подумать: третьего такого удара по голове я, пожалуй, не переживу. Это конец.

Но, как видите, я ошибся.

Думаю, хватит называть его незнакомцем.

Это был Исикава.

Глава 2

Инсар. Россия.

Герман сидел за уличным столиком шашлычной возле рынка и пил растворимый кофе «три в одном» из пластикового стаканчика. Это был второй. Первый стаканчик он опрокинул. Кипяток обжог ему руку.

Герман волновался.

Его ждали только через три года. Ему хотелось сделать сюрприз. Поэтому он не стал никому говорить, что ему удалось пройти по условно-досрочному. За несколько дней, с тех пор, как снова смог именоваться свободным человеком, Герман успел обзавестись привычкой утыкаться в смартфон носом при каждой ничем не занятой минуте. Даже, пожалуй, еще чаще. Ведь не заберёт никто! Смотри – не хочу. Хоть сутками из рук не выпускай.

Отпивая кофе маленькими глотками, Герман механически пролистывал короткие, в одну минуту ролики, останавливаясь без всякой на то причины на некоторых из них. На одном из таких видео под трагичную музыку японский режиссер Кацуми Ямасаки давал интервью какому-то блогеру с многомиллионной армией подписчиков. Герман особо не был поклонником его фильмов, но, как заядлый киноман, разумеется, видел большую их часть. Некоторые даже пересматривал с годами. Сейчас Ямасаки мелькал в лентах всех подряд. В первые минуты после смерти человека, происходит всплеск мозговой активности. Эдакая супержизнь длинной в мгновение. Со знаменитостями супержизнь происходит в двух измерениях. Всплеск интернет активности. И тоже – мгновение. Ямасаки и его жена были застрелены в собственном доме каким-то шизофреником, Чарльзом Менсоном нового века. Это случилось на прошлой неделе, когда Герман еще прятал смартфон под деревянный настил барака. А теперь всплывают в сети, словно подснежники, все интервью с Ямасаки, какие он за жизнь успел дать.

«… А что они могут сказать? Они ведь врачи, не боги. Трансфузионно-зависимая анемия не лечится. Ей все время необходимо переливание крови. Сложно вообразить в каком аду она живет. Сейчас моя жена дома. Я забрал ее из больницы. Так хочет она. Почему всем интересно копаться в горе других людей?»

А в чем нам еще копаться, господин режиссёр, подумал Герман, кроме как не в гнойниках? Не обучены цветы нюхать. Cтарая кровь, кислая на вкус и мутновато-зеленая цветом, переливается из поколения в поколение. Трансфузионно-зависимая анемия. Я, например, еще с детства знаю, что Ленка из дома напротив – шалава, за гаражами черти чем занимается, а ей за это подарки разные. Далась бабкам эта Ленка? Веснушки бы ее обсудили. Никогда таких не видел. На солнце горели, будто лучами его наполнялись и светились. Смешная такая была. Где она теперь, интересно…

«Ямасаки-сан, как вы сами считаете, в чем заключается успех ваших фильмов?

– Взгляните на меня. Кого вы видите перед собой?

– Простите?

– Кто сейчас сидит перед вами и задает этот странный вопрос?

– Э-э… Режиссер Кацуми Ямаскаи.

– Правильно. Но разве я предъявлял вам свои документы? Я даже не помню, чтобы представлялся вам, или кому бы то ни было в этой студии. Мы просто поздоровались, но я не называл своего имени. И всё-таки вы знаете, кто я.

– Не уверен, что сумел уловить вашу мысль.

– Все дело в деталях. В мелочах. В данном случае в деталях, какие известны вам обо мне. Мой рост, возраст, внешний вид, тембр голоса, мои вербальные привычки, на которые вы, конечно, думаете, что не обращаете внимания, но на самом деле делаете это неосознанно. Или посмотрите вокруг себя. Окажись вы здесь впервые, нужно было бы вам объяснять, что это за место? Лампы рассеянного света, штативы камер и сами камеры, стол, заваленный петличными микрофонами прочими проводами, и даже «хлопушка» валяется, где-то я ее видел, когда вошел. Здесь каждая вещь красноречивей любых слов говорит вам о назначении этой комнаты. Тут проходят съемки. Обо всем на свете наше мнение формируется, складываясь из тысяч деталей. Сейчас мы на студии видеозаписи. Вы это знаете. Потому что видите и слышите множество предметов и звуков, характерных для подобных мест. Но убери я все отсюда, оставь лишь одну-единственную камеру, и пару стульев, так ли легко вы поверите, что здесь проходят съемки? Когда я создаю фильм, моя главная задача, это не просто рассказать какую-то историю. Нужно, чтобы зритель поверил в нее, о чем бы она ни была. И я наполняю ее деталями. Сцену за сценой. Сцену за сценой».

Шашлык не несли.

Тогда Герман извлек наушники, подключил к телефону и сделал то, что делал всю дорогу домой; о чем мечтал все шесть лет в колонии строгого режима, теряя рассудок от музыки местной, от той, что слушали в бараках, какую включали там, какую там любили. Герман включил свою музыку.

И город исчез. На его месте появился стадион небывалых размеров. Вставать Герман не стал, но представил, что стоит. На огромной сцене. Не в центре, нет. В центре стоял фронтмен, его друг, Заря, написавший все их песни, придумавший партии для каждого.

Подумать только, он все тот же романтик-идиот, перед глазами которого исчезает реальность каждый раз, когда он в наушниках. За прошедшие годы он лишь похудел на казенной каше, вот и все изменения. В свой юбилей, возраст, когда ледяной водой обдает понимание, что приблизился ты к рубикону, Герман осознал со всей ясностью, что не изменится никогда; не «повзрослеет», не «возьмется за ум». Поначалу он принял это понимание спокойно, как нечто естественное и неотвратимое. Но очень скоро его накрыла ни с чем не сравнимая тоска. Когда ему было двадцать, мечты вспенивали кровь, потому как пропитаны были непоколебимой уверенностью, что Герману и его друзьям удастся ухватить их, эти мечты, руками. Они будоражили юные умы свой реальностью. А теперь – ничему не быть. Куда он пойдет? В грузчики, конечно. Или торговать овощами на рынке, если возьмут. Инсар теперь сожрет его, как сожрал всех прочих молодых людей, мечтавших вырваться отсюда, но по разным причинам не сделавших этого, и сейчас, смирившись с судьбой, медленно увядали вместе с амбициями и грезами.

Но у него есть наушники. И он сможет стирать проклятый город с лица земли каждый раз, как только этого пожелает. И на месте его будет вырастать «Форест Хилс», стадион, в сердце которого стояли величайшие рок-музыканты эпохи.

Нет, было и еще кое-что. Что-то, что наполняло смыслом его жизнь; что спасало от черных мыслей. В тридцать лет, вместе с осознанием того, что ему не измениться и никогда не стоять на сцене стадиона с бас-гитарой в руках перед многотысячной толпой, ему пришло спасение.

Ему открылось его предназначение.

Герман знал, как глупо и пафосно могут показаться со стороны, человеку постороннему, такие слова, но это было совершенно не важно. Он сам до конца не понимал, что именно ему предстоит делать, однако ясно видел главное. Он видел свое место, свою роль. Скрытый в тени оруженосец; крохотный винтик в механических часах. Но именно он, этот винтик, и приведет в движение весь механизм. Должен привести, иначе и быть не может. В противном случае, прав окажется его приятель, с которым Герман познакомился в лагере и который стал единственным его другом в тех местах. Мы есть случайно слепленные атомы, и только. Когда-нибудь мы умрем, атомы «разлепятся» и соберутся во что-то новое, или не соберутся, не столь важно. Вообще не важно.

– Готово.

Шашлычник протягивал Герману пластиковую тарелку с маленькими кусочками жирного, сочащегося мяса.

– Ага, спасибо, – Герман встал, подошел к шашлычнику, принял тарелку и, вернувшись за столик, отправил кусок мяса в рот.

Боже! Как же оно прекрасно!

Герман представлял этот момент немного иначе. Думал, перед тем, как почувствовать вкус жареной свинины, он непременно будет вдыхать его аромат, оттягивать момент гастрономического блаженства. Но ароматом Герман успел насладиться пока мясо готовилось, а теперь хотел немедленно начать жевать, чувствовать сок, глотать его, закусывая долькой помидора.

Черт его знает. Вряд ли шашлык этот был лучший из всех возможных. Но о чем вы, когда последние шесть лет приходилось есть такое дерьмо, что и описать трудно. Честное слово, Герман и представить не мог, что кормят в тюрьме так, словно на дворе пятидесятые годы прошлого века. Правда порции большие, голода нет. И на том спасибо.

– М-м-м, – вырвалось у Германа от удовольствия.

Ему хотелось пива. Но перед ним стоял кофе. Герман не планировал хмелеть, а после такого большого перерыва, опьянение даже с одной бутылки было, как ему казалось, делом неизбежным.

Жареная свинина! Ну скажите ему, скажите, что может быть вкуснее?

Тюрьма позволила ему выработать простую формулу счастья. Смешно, как ее не понимают многие? Неужели, действительно, для этого необходимо столкнутся с лишениями? Вот она, эта формула, простая и доступная пониманию каждого, но одновременно совершенно недосягаемая для большей части всего человечества: поглощай удовольствия не безудержно. Скушай жареного на углях мяса, но перед этим забудь его вкус и запах на шесть лет.

– Клянусь богами, это лучшее мясо, что когда-либо доводилось есть человеку.

Шашлычник вопросительно улыбнулся. Он был таджиком и плохо говорил по-русски, но Герман вовсе не хотел его оскорбить своим высокопарным высказыванием, сложным для его восприятия. Долгие годы друзьями Германа были давно умершие мастера словесности. Классики мировой литературы. Из живых – друг, сотканный из случайно встретившихся друг с другом атомов. Слова и речи всех прочих проносились сквозь голову Германа, не задерживаясь в ней ни на мгновенье. Глупые, недалёкие люди окружали его. Это куда более невыносимо, нежели стены барака и колючая проволока, протянутая над высоким забором.

Сейчас разыграется гастрит и испортит все. Такова плата. Но оно того стоило. Да, стоило.

На соседнем столике стояла бутылка недопитого пива. Под ногами Германа валялась еще одна. Рядом с ней билет в кино с оторванным корешком. Герман прочел. «Черная пантера». Он смотрел его в лагере года два назад, а в Инсаре его в кинотеатрах крутят. Вытащил телефон и, по привычке, вбив в строку поиска название фильма, прошелся бегло по биографиям актеров. С легким удивлением обнаружил, что исполнитель главной роли, вполне молодой, крепкий на вид чернокожий мужчина, скончался от рака прямой кишки. И все по той же привычке, Герман быстро прикинул что-то в уме и самому себе сказал:

– Двенадцать лет. Мда, маловато.