– Вы на меня не смотрите… Ешьте, ешьте… Вам надо…
Одноногий столик был высоковат для маленького феодосийца, над столешницей едва виднелись острые узенькие плечи и голова в тюбетейке. Изредка он высовывал, как кукольник над ширмой, бледные кисти рук с прожилками вен и синеватыми ноготками. Брал за дужку чайник и наполнял бокал вином, поливал соусом шашлык на тарелке сотрапезника.
Есть молча становилось неприлично. Все дежурные фразы давно были произнесены. Говорить серьезные вещи не тянуло, да это было бы смешно и необязательно. Олегу припомнился давний эпизод, когда на студенческих танцульках он заприметил стройную биологиню. После первого танца в ритме фокстрот, который они целомудренно промолчали, обвыкаясь с касаниями чужого тела, девица ни с того ни с сего принялась читать ему лекцию о политическом моменте. «Комитетчица! Как же я не додул сразу», – огорчился тогда Олег, понимая, что комсомолка шаги к сближению будет делать черепашьи. Выйти из ситуации помог трюк: он не согласился с актуальностью лозунга очередного года пятилетки развития народного хозяйства СССР, названного «определяющим» – и с легким сердцем расстался с занудой.
Наконец последний кусок шашлыка был запит последним глотком вина. Витюня расплатился похрустывающим червонцем, получил сдачу, аккуратно пересчитал монеты и спрятал в кожаный потертый кошелек с никелированными круглоголовыми защелками на манер тех, какие были у бабушек на их ридикюлях. Затем он старательно собрал остатки хлеба и пережаренного мяса, завернул все это в газету, извлеченную из кармана.
– Пригодится, – обронил коротко.
Куда же плыть дальше?..
– Пойдемте, я покажу вам город с очень интересной точки. Вы и представить себе не можете… Там такая красота! Ландшафт!..
Подъем в гору по мощенным для проезда автомобилей улицам, тесно обставленным коробками коммунальных зданий преимущественно двухэтажной сталинской застройки, закончился довольно быстро. Дальше пришлось петлять узенькими проулочками, минуя неожиданные тупики.
Дома здесь пошли одноэтажные. От закрытых на солнечной стороне ставень, высоких, непроницаемых для взора прохожего, от глиняных заборов-дувалов неуловимо повеяло татарщиной. Воздух потерял морскую насыщенность, запахло раскаленной пылью, полынью. На всем пути их сопровождала увязавшаяся невесть где дворняжка, чью масть описывать и не стоит. Дворняжка и есть дворняжка. Те же белые надбровные пятна-очки над глазами, та же пыльная шерсть неопределенной расцветки. Может, она учуяла приставший к людям запах шашлычной и надеялась на подачку, иначе зачем же ей было семенить короткими кривоватыми ножками вослед двум путникам?
Наконец, после долгих плутаний, они вышли на открытое пространство, где ни улочкам, ни проулкам уже не было необходимости существовать, поскольку дома отступили вниз. Каменистый подъем превратился в тропу, по всему было видно, что это наторенный путь. Но проводник изрядно выдохся хромать, шумно сопел и то и дело промакивал лоб сиреневым клетчатым платком. Лицо его побледнело и осунулось.
Они остановились передохнуть на отлогой площадке, сложенной из притертых временем и словно бы приросших друг к другу глыб известняка, ракушечника и гранита. Моховые швы между глыбами прорисовывались причудливым орнаментом, лишенным строгих пропорций и монотонности. Дворняжка прилегла в тенек за валуном, высунув алый язык, вздымая ребрастые бока и часто глотая воздух.
Отсюда город виднелся нагромождением строений, поглотивших все пути. Огромный синий полукруг залива словно вспучивался и грозил вот-вот обрушиться на квадраты кварталов. Краны в грузовом порту ворочали длинными костлявыми шеями, будто скелеты вымерших динозавров, потерявшие плоть, но сохранившие инерцию движения. На рейде четко вырисовывался остроскулый силуэт элегантного в своей белоснежности архитектуры пассажирского лайнера. К нему двигался буксир, чтобы зачалить и притащить к стенке морвокзала. Даже не верилось, что такая кроха справится с задачей и сумеет доставить круизер к суше.
Небо затуманилось мощными испарениями влаги и городской копоти, но солнце продолжало свою работу, тем более что сейчас ему было гораздо легче скатываться к обнаженным каменным вершинам гор, подпиравшим Феодосию с запада.
Между тем Витюня отдышался, порозовел даже.
– Теперь недалеко, – успокоил он, скорее всего, самого себя.
За изгибом тропинки, метрах в двухстах, открылось странное нагромождение башенок и небольших строений, похожих на домики без окон. Среди этого хаоса неясно виднелись людские фигуры, словно бы застывшие и окаменевшие навек. Местами поднимались кустарники алычи, которая одна только и могла расти на здешнем скудном гумусом грунте.
Собачонка остановилась, присела, задрала мордочку, заскулила жалобно, словно вспоминая что-то свое, потерянное, затем принялась лаять, как бы пытаясь остановить людей, идущих туда, куда не следовало бы ходить просто так, не имея особой на то причины. Звук уходил в небо и таял без эха. Убедившись, что предостережение не подействовало, дворняжка брехнула напоследок пару раз, встала, развернулась и потрусила назад.
Перед печальным городищем высилось некое подобие арки, к ней и привела окончательно тропа. По обеим внутренним сторонам арочных опор, в неглубоких затененных нишах, проступали из аспидно-черного камня смутные лики. Слева – мужское, в бороде, лицо, справа – женское, с венком кос на маленькой головке. Непомерно огромные смутные очи смотрели в упор, словно спрашивали: «Кто ты? Зачем здесь?»
С макушки арки хрипло прокаркал ворон, хозяин здешних мест, приветствуя пришельцев и требуя подношения. Витюня зашелестел газетным свертком, с которым не расставался всю дорогу. Ворон, словно по команде, спикировал вниз и сел поодаль на гранитную скамью. Оттуда он озирал гостей и ждал, когда они отойдут от развернутой газеты.
– Nevermore! – позвал по-английски Витюня.
Носатый стражник, шумно взмахнув крыльями, соскочил на каменистую почву и вразвалку, как моряк на берегу, приблизился к законной добыче. Поворачивая голову и странно наклоняя ее то в одну, то в другую сторону, угольного тусклого оперения птица оглядела угощение. Видимо, ей случалось обжигаться на людской пище. Помудрствовав, ворон ткнул клювом в мясо, ухватил обгорелую шашлычину и, дергая головой, заглотил человеческую еду. В той же манере, неспешно и по-хозяйски, он покончил с подношением, шваркнул клювом пару раз справа налево по моховому наросту на камне – утерся – и тяжело взлетел к себе на арку.
– Он нас пропускает, – прошелестел, сдвинув брови и наморщив лоб, Витюня.
Олега эта картина позабавила. По всему было видно, что ритуал кормления, хотя и нечасто, но повторялся. Человек и птица знали друг друга. Более того, ворон ждал встречи. Иначе зачем он торчит тут, вдалеке от городских мусорных контейнеров, полных объедков? Впрочем, кто знает, куда и зачем летает птица, и точно ли это Nevermore, как его окликнули?
Первым делом Витюня направился к полуразрушенному сооружению из белого мрамора. Вязь греческих букв была невелика, в три короткие строки. Над плитой склонялась голова бородатого и горбоносого мужчины, изваянного из мрамора черного цвета.
Витюня произнес:
– Самый старый памятник… Отец печалится о сыне. Это греческий купец поставил в середине прошлого века. «Ты умер молодым и оставил меня безутешным. Я приду к тебе, когда позовет Бог…» – прокомментировал он торжественным вибрирующим голоском надпись, словно оживляя письмена и видения седого прошлого.
– Ты знаешь греческий?
– Немного.
Перед ними действительно, шаг за шагом, от плиты к плите, разворачивалась повесть печали и скорби, предопределенных роком утрат. Удовлетворенности познания в том не было, как не было и тоски, просто они прикоснулись к одному из полюсов бытия.
Витюня подвел Олега то ли к маленькому дому, то ли к большой часовне с четырехскатной крышей. Серый ракушечник, из которого старинный каменщик сложил это сооружение, местами оброс вездесущим коричневатым мхом. Окон не было, дверь отсутствовала, раскуроченные петли, на которых она висела когда-то, лохмато поржавели.
– Склеп… Здесь лежат пять поколений виноделов Костакисов.
Только после этих слов Олег рассмотрел над чернотой зияющего дверного проема барельеф в виде виноградной грозди. Когда вошли внутрь, их коснулась прохлада; в полусумраке различались однообразные прямоугольные надгробия полуметровой высоты, стоящие тесными рядами, так что между ними едва можно было протиснуться.
Смутно различалась белая рубашка Витюни, как некое свечение иных времен.
– Летом тут всегда одна и та же температура. Ни холодно, ни жарко… Я люблю заходить сюда, здесь спокойно…
– Да, «все спокойненько…» – протянул на знакомый мотив Олег и вдруг устыдился неуместной иронии. Заброшенное пристанище давно ушедших людей не позволяло легкомысленности перед лицом застывшей вечности. В конце концов, что – жизнь и смерть? Всего лишь разные способы существования Материи. Но космическая трактовка не устраивала полного неистраченных сил юного атлета.
– Знаешь что… Виктор – так, кажется, тебя всерьез? Что тебя сюда тянет?
Маленький феодосиец приосанился и нараспев продекламировал, делая ударения на первых словах каждой строки:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам…
Пушкинский слог не испортили ни писклявость исполнения, ни тщедушный вид исполнителя.
– Моя фамилия вообще-то Костакис… То есть это так дедушку звали… по материнской линии. Отец оставил мне другую фамилию, русскую… Сегодня я просто Иванов…
– Куда уж проще!
– Мой нос тому свидетель, – снизил вдруг пафос ситуации Виктор Иванов. И уточнил: – Согласитесь, по ушам или подбородку почти невозможно определить национальные корни. А вот по носу… Майор Ковалев, как вы помните, без носа вообще выпал из общества… Разве Николай Васильевич не прав? То есть… Ну вы знаете, я имею в виду гоголевский «Нос»…
– Ты, случаем, не учитель литературы?
Иванову польстило заблуждение. Он радостно замотал головой:
– А вот и нет! Угадайте… с трех раз…
– Один раз я уже пролетел, значит… – с расстановкой стал определяться Олег. – Кем тут у вас в Феодосии можно работать… Экскурсовод?
Потомок Костакисов не среагировал на этот полувопрос-полуответ. Олег махнул рукой:
– Чего гадать на кофейной гуще! Бухгалтер ты – вот кто…
– Если б вы знали, как близок ваш вариант к правильному ответу!..
Полумистическая мрачная обстановка внутри склепа утомляла психику. Потянуло на открытый воздух, к солнцу. «Что я, как ученик какой-то…» – раздраженно поморщился Олег, которому стала надоедать непонятная игра по чужим правилам. Он развернулся среди надгробий, стукаясь коленками по острым углам, и поспешил к светящемуся дверному проему.
Солнце скатывалось к верхушкам Яйлы. Бриз покрепчал и превратился в сильный ветер. «Бабушка волнуется, потеряла меня, – вспомнилось Олегу. – Сказал, что пошел искупаться и немного прогуляться по городу, и вот на тебе…»
– На сегодня довольно! – возвестил Иванов, выбравшись на свет божий.
Спуск под гору занял гораздо меньше времени. Казалось, хромота даже каким-то образом помогает Иванову успешно преодолевать неровности тропы. Уже в городской черте Витюня прервал молчание, сопровождавшее схождение с горних высот, из царства потусторонности:
– Вот здесь я живу, – он указал на низенький каменный домик под черепичной крышей, с открытыми, в отличие от соседских домов, ставнями, хотя за тюлевыми шторами в окнах невозможно было ничего различить.
– Пора расставаться… – в голосе Витюни вибрировало сожаление. – В сущности, мы довольно мало узнали о каждом из нас… Извиняюсь за канцелярит! Согласитесь, «довольно мало» – это звучит черт-те как, словно нам и впрямь хотелось узнать поменьше друг о друге.
Олегу припомнились лекции по зарубежной литературе их экзальтированной профессорши Вексман. И он прочел нараспев, как учила Анна Ивановна в своей студии художественного слова, из раннего Уолта Уитмена:
Первый встречный, если ты, проходя, захочешь заговорить со мною,
почему бы тебе не заговорить со мною?
Почему бы и мне не начать разговора с тобой?
Витюня схватил руку Олега, и в глазах его, полных восторга, сверкнули слезы.
– Вы не сердитесь!.. Вам это трудно ощутить… мое состояние… как-нибудь потом… узнаете… – Он перевел дух и махнул безнадежно рукой в пространство, адресуя заключительную тираду не Олегу, а кому-то иному: – Зачем так мало нам дают узнать о жизни!
И такая тоска просквозила в этих шелестящих на выдохе словах, что даже зазвенело в ушах от наступившей вослед вселенской тишины…
Внезапно накатившее оцепенение прервал обрадованным лаем покинувший их на горе песик. Дворняжка виляла лохматым, в репейниках, хвостиком и всячески выказывала расположение к людям, от которых она трусливо убежала часом ранее. Олег даже заулыбался ее появлению.
– Ну ты, побрехушка… Ишь, как рада. А чего ж было убегать?
Смышленый песик попытался приподнять надломленные уши, светло-коричневые бровки прыгнули высоко на лоб. Интересно, обладай он даром речи, о чем поведал бы тогда двум нечаянно встретившимся людям? Цветущая юность одного и чахлое увядание другого, еще не стоящего даже на пороге зрелости – доступно ли это пониманию существа о четырех ногах, которое первым привязалось к человеку еще на заре цивилизации? Наверное, что-то доступно и, может быть, даже острее воспринимается умом небольшим, но чистым и верным.
– Вы надолго приехали? – спросил Витюня.
– Не знаю… Дня на три-четыре, не больше. У меня в конце июля чемпионат Дальнего Востока. Надо готовиться. А тут – только расслабуху ловить…
Они пожали руки на прощание. Никогда еще не охватывало Олега столь щемящее до невыносимости желание сказать магическую формулу: «Остановись, мгновенье!..» Но не потому что оно прекрасно, а потому что это мгновенье неповторимо, а значит, единственно. Витюня тоже ведь уходил навсегда, как ночью – Афродита, как утром – двухметровый баскетболист Гриша.
– Завтра вы будете купаться… – с надеждой в голосе произнес Витюня. Именно с надеждой, а не вопросительно.
– На том же месте, – кивнул Олег.
– Утром…
– Часов в восемь… до бриза…
Дома бабушка краткий отчет внука встретила спокойно:
– Виктор?.. Иванов, значит?.. Ты опиши его, может, и знаю такого.
Олег обрисовал внешность новоявленного приятеля.
– Маленький, горбоносенький?.. Есть тут один похожий, недалеко живет, в татарском поселке… Вроде хороший человек.
На следующий день они встретились на условленном месте. Олег плавал за мол по гладкому, словно вода в ванне, бирюзовому морю. Витюня караулил вещи. Потом они ели фруктовое мороженое. Утреннее солнце еще не успело раскалиться, дышалось легко.
– Хотите побывать у меня на работе? – спросил Витюня. – Вообще-то я в отпуске…
Сели на старенький дребезжащий автобус и по брусчатке, чередующейся с латаным асфальтом, докатили до остановки, на которой кондукторша возвестила: «Автопарк».
– Это наша, – поднялся Витюня.
За высоким забором, во дворе размером с футбольное поле, стояло с десяток разномастных грузовиков. Возле гаража встречный невеликого росточка мужичок в промасленной спецовке поприветствовал:
– Доброе утро, Виктор Борисыч! Как отдыхается?
– Славно! Вот привел своего друга посмотреть, как у нас тут.
Они прошли внутрь гаража, минуя подъемники и смотровые ямы, добрались до крутой железной лестницы и поднялись на второй этаж. За обитой дерматином дверью оказались в небольшом коридорчике.
– Добро пожаловать в мой кабинет, – толкнул Виктор Борисович первую дверь налево. На табличке Олег успел прочитать: «Главный механик». «Так, бухгалтер отменяется…» – усмехнулся Олег над своими вчерашними гаданиями.
На стенах висели диаграммы и чертежи различных узлов автомобилей. В углу стоял обшарпанный стол. Рядом рычал старенький холодильник «Кузбасс», из которого Виктор Борисович извлек оплетенный сифон. Нациркал полный стакан газировки и подал Олегу:
– Угощайтесь моей водичкой.
Вода была холодна и вкусна.
– «Боржоми»?
– Другого не держим.
Подождав, пока Олег напьется, Виктор Борисович кратко пояснил:
– Я здесь шестой год работаю, после Симферопольского автодорожного техникума. Вначале назначили простым мастером, потом я заочно Харьковский политех окончил. Теперь вот главный механик. Народ у нас хороший, руки золотые, а учиться мало кто хочет. Вообще-то я в начальники не рвался…
Он снял тюбетейку, положил ее на стол, и Олег с удивлением увидел совершенно голый, как яйцо, череп.
– У нас в родове мужчины рано лысеют, – пояснил Иванов, понимая реакцию вихрастого атлета и опережая возможные вопросы на эту тему. – То ли радоновая вода, то ли еще что…
