«А быть может, все это начало устремленного в вечность конца?» – вспомнились Олегу строчки своего земляка, добровольского поэта и медика Ратимира Олейникова, книжку которого он прочитал недавно.
Тем временем Иванов достал из сейфа некое плексигласовое изделие на черной эбонитовой подставочке.
– На память о Феодосии.
При ближайшем рассмотрении это оказалось подобием вспененной волны с крутыми загибающимися гребнями. Каллиграфической вязью понизу шла строчка «Девятый вал».
– Сам сделал?
– Мое хобби, как теперь модно выражаться.
Виктор Борисович прыснул себе в стакан воды, отпил немного, покатал минералку за щеками и только потом сглотнул.
– Знаете, куда мы сейчас отправимся?
– Откуда же? – пожал плечами Олег.
– Вы бывали в Коктебеле?
– Только в книжках читал.
– Вот, вот! – обрадовался удачности предложения Иванов. Он хлопнул себя по блестящей макушке, хихикнув от удовольствия, и прикрыл плешь тюбетейкой.
«Радость самая большая – отдавать…» – вдруг проклюнулась на уровне подсознания строчка в хореическом размере. Недавнее стихотворение, так понравившееся бабушке Марии, снова обозначило себя ключевой мыслью.
– Мы едем в Коктебель! – пропел Иванов.
Спустившись вниз и отыскав дежурную машину, главный механик приказал отвезти их в желаемое место. Через полчаса петляния по пыльной дороге их «газон» въехал в притулившийся к безлесой горе поселок совершенно крымского вида, не обезображенный хрущевскими новостройками-многоэтажками. Шофер тормознул у похожего на амбар строения, украшенного вывеской «Магазин». Они высадились на каменистую площадку, и Виктор Борисович махнул рукой:
– Езжай! Обратно мы сами…
Олег отряхнулся от пыли и поинтересовался:
– Назад побежим кросс?
Иванов помотал мордашкой и опять превратился в Витюню:
– Олежа, не волнуйтесь.
– Мне-то что волноваться? Я двадцать километров спокойно наматываю. Могу и больше…
– В семнадцать ноль-ноль будет рейсовый городской автобус. Кросс отпадает. Лучше давайте возьмем чего-нибудь.
Они запаслись в магазине снедью, минералкой и вином, причем расплачивался опять Витюня. Затем постояли на крыльце, оглядывая окрестности.
– Вон дача Союза писателей, – указал Иванов на двухэтажный деревянный дом с опоясывающей его верандой и крутой лестницей. От проезжей части улицы он был отгорожен высокими платанами с большими, серыми от пыли листьями. – Раньше здесь жил Максимилиан Волошин.
– Это который молился за тех и за других? – показал свою филологическую осведомленность Олег и усмехнулся снисходительно.
– Напрасно вы так! – неожиданно построжал гид. – Да, он одинаково сострадал разделенным на два лагеря россиянам. Гражданскую войну проклял… Для этого надо иметь мужество. А талантище!.. Художник, философ, литературный критик. Но прежде всего – поэт! Вот послушайте:
Как в раковине малой – Океана
Великое дыхание гудит,
Как плоть ее мерцает и горит
Отливами и серебром тумана,
А выгибы ее повторены
В движении и завитке волны, —
Так вся душа моя в твоих заливах,
О, Киммерии темная страна,
Заключена и преображена…
Пока чтец добрался до первой точки, длиннющая строфа лишила его дыхания и выбила из сил. Он глотнул воздуха, оживился кислородом и азотом в смеси с морской солью и завершил декламацию:
Моей мечтой с тех пор напоены
Предгорий героические сны
И Коктебеля каменная грива;
Его полынь хмельна моей тоской,
Мой стих поет в волнах его прилива,
И на скале, замкнувшей зыбь залива,
Судьбой и ветрами изваян профиль мой.
И опять пришлось наполнять ослабевшие легкие воздухом. Затем Витюня вытянул руку и указал перстом в сторону залива, окруженного острыми скалами.
– Отсюда не разглядеть… На правой стороне есть одна скала. Именно о ней и писал Волошин…
Узкой каменистой тропинкой, кое-где просекающей вересковые заросли, они целый час добирались до той части залива, которая скрывала маленькую бухточку, похожую на озеро посреди базальтовых теснин. На обрывистой крутизне Витюня, припадая на короткую хромую ногу, бледнел от напряжения, хватался за колючие кусты горного кизила и алычи, но держался молодцом. Как-никак, он был хозяином этих киммерийских скал, наследником Макса Волошина. В конце пути тропа зигзагами спустилась вниз на каменистый пляж, усеянный крупными черными булыжниками, обкатанными вечным прибоем.
– Вот он! – вскинул Витюня подбородок в сторону ближайшей скалы, нависшей над волнистой морской чашей.
Вначале Олег ничего особого не увидел в переплетениях светотени и скальных выступов. Он закрыл глаза, погасив мельтешение в зрачках, и вновь поднял веки. Перед ним вдруг вырисовался гордо запрокинутый силуэт человека с громадной гривой волос на лобастой голове и бородой-лопатой, спускающейся в море. Каменный Волошин смотрел в морскую даль с таким напряженным видом, словно пытался вырвать застрявшее могучее тело из намертво схватившей его теснины. «А на кого была похожа эта скала для приплывшего из Византии римского торговца? – подумалось невольно Олегу. – Наверное, на скифа, на кого же еще…»
Удовлетворив таким образом познавательный интерес, путешественники расположились на берегу, выбрав плоский, словно стол, валун. На нем Витюня живенько разложил купленную снедь – пару золотистых копченых скумбрий, белый, клином, ломоть адыгейского рыхловатого сыра, глянцевитые помидоры и светло-зеленые огурцы. Бутылку «Боржоми» Олег тренированным движением открыл, зацепив крышку расколотым камнем. Еще проще поддалась бутылка с зеленоватым сухим «Саперави», запечатанная жестяной пробкой с ушком известной конструкции «пей до дна». Ели с аппетитом, запивая минералкой и вином, причем Витюня пытался не отставать от своего юного сотрапезника с желудком Гаргантюа, и если значительно уступал ему в объеме поглощенной пищи, то в усердии вкушения своих крошечных кусочков нисколько не проигрывал.
Потом купались. Море резко уходило в глубь сразу от кромки прибоя. Витюня разделся, обнажив предельно узенькие плечи, остался в сиреневых с цветочками трусах до колен. Правую ногу ниже колена бороздил жгутистый шрам. Он дождался волны, шумно окатившей с ног до головы, и сразу же отступил на сушу, то ли испугавшись прибоя, то ли посчитав, что купание на этом закончено.
– Ща чего пымаю! – напружинил рельефный торс Олег и поиграл мышцами наподобие культуриста. Витюня только рот разинул от восхищения.
Олег нырнул, открыл глаза и в зеленой полумгле различил колеблющиеся ламинарии. Пронырнув поглубже и раздвинув руками водоросли, чуть ли не носом воткнулся в каменистое дно. Появление ныряльщика вспугнуло черного крабика, взметнувшего при его появлении илистую муть. Пощупав рукой в лохматом облачке, ухватил членистоногого за панцирь. Прошло уже минуты полторы, грудь сдавила нехватка кислорода. Он резко оттолкнулся от дна и, вытянув руки по швам, долго всплывал к пляшущей высоко над его головой зыбкой поверхности залива. Вынырнув на пределе терпежки, шумно задышал могучей грудью, отфыркался, потом заорал по-тарзаньи:
– У нас деликатес! – и воздел добычу над головой.
– Отпустите!.. – издал вопль Витюня, лишь только увидел, какой гостинчик достал со дна морского ради спортивного интереса его товарищ.
Даровать волю крабику после того, как свидетель подвига убедился в победе, было не жалко. Ныряльщик разжал пальцы – и рачок плюхнулся в родную стихию.
Олег лег на спину. Соленая вода легко поддерживала его распластанное тело. Пролетающим чайкам он виделся сверху неким подобием китайского иероглифа «да-дэ», который рисуется наподобие человека с поднятыми горизонтально руками и широко расставленными ногами. Судьба зашвырнула его с Амура на Черное море как некий знак грядущих перемен, не понятных ни ему самому, ни Витюне, ни этим чайкам в бездонном небе. Лишь каменный Волошин знал грядущее, ибо смотрел вдаль и прозревал истину.
Море баюкало плоть и укрепляло дух. Солнце обливало шоколадной краской. Бриз перемешивал соль и влагу и насыщал извечной животворной смесью семилитровые легкие атлета.
Мы из моря поднялись,
Начиная книгу жизни.
Море – смерть,
И море – жизнь,
И чужбина, и отчизна…
Строчки родились легко, внушенные профилем бородатого и гривастого Поэта, нашептанные киммерийским бризом, улетающим из бухты в иссушенный зноем пыльный Коктебель, спрятавшийся за грядой невысоких гор.
Еще полдня осталось в распоряжении беглецов от феодосийской курортной суетни: полдня солнца, полдня моря, полдня вольной жизни.
На берегу не было обычного пляжного комфорта в виде песка или мелко истолченного ракушечника, но Олега это нисколько не смущало. Он растянулся во весь рост на обкатанных камнях, раскаленных солнцем так, что хоть сейчас неси их в баню и парься на здоровье, поддавая кипяточку и охлестываясь березовым веником.
– Куриное счастье! – Витюня показал один из камешков, которые он перебирал от нечего делать. Плоский голыш был истончен бесконечным прибоем едва ли не до прозрачности, постоянное трение о другие камешки образовало отверстие точно посредине голыша. – Надо продеть суровую нитку и носить на шее.
– Зачем? – подивился Олег дикарству главного механика автобазы.
– Я уже сказал – на счастье.
– Для чего же куриное твое счастье? Яйца несутся крупные?..
– Не знаю… так говорят… – Витюня протянул камешек. – Бери… Проденешь нитку – и носи на шее как оберег.
Он впервые сказал «ты», и Олег это заметил. «Давно бы так…»
– Здешние камешки знаменитые, – вослед «куриному счастью» Витюня указал на горсть мелких разноцветных камешков, рассыпанных на разостланной рубахе. Среди черно-белого галечного гороха красовались нежно-розовые, синеватые с белыми прожилками, тепло-красные, травянисто-зеленые и желтовато-палевые камешки. В глазах зарябило от пестроты калейдоскопической композиции.
– Вы знаете, у Регистана есть книжка стихов. Так и называется – «Камешки из Коктебеля».
– Это тот, что гимн написал?
– Нет, гимн написал Габриэль Регистан вместе с Михалковым. Гарольд – его сын… Он здесь иногда отдыхает на волошинской даче.
Витюня затуманил глаза и нараспев, как истый вития, не прочитал, а пропел с завываниями:
Синий, синий вечер.
Бледный лунный свет.
Худенькие плечи.
Восемнадцать лет.
Слезы на ресницах.
Ждет меня в саду…
Мне уже за тридцать,
Лучше не пойду.
– А тебе сколько? – поинтересовался Олег.
– Чего? – не понял чтец, все еще находящийся в трансе от мармеладных строк. Потом очнулся. Мне… как раз за тридцать… немного…
Спрашивать больше сказанного – неприлично. Пошевеливая собранные Витюней камешки, Олег поинтересовался:
– Неужели красотища просто так валяется под ногами?
– Раньше здешний берег усыпан был разноцветными камешками, в глазах рябило.
– Что-то не рябит…
– Курортники развезли по всей стране: каждый набирал мешочек на память. Мода такая была.
– Широка страна моя родная!.. – пропел Олег на мотив, так любимый негром Полем Робсоном.
