Виктория Полечева "Заново"

Заново
Виктория Полечева

Сборник рассказов о простых людях, живущих свою простую жизнь. О мимолетных встречах, способных перевернуть все с ног на голову. О том, что позволяет посмотреть иначе на самого себя и осознать, что в любой момент еще не поздно начать все заново

Виктория Полечева

Заново

Баба с собакой

Проскрежетало что-то, а потом вдруг на асфальт бухнуло. Громко, мокро, аппетитно – как будто арбуз разломили. Леся боязливо отскочила под козырек вместе со всеми, кто был на остановке. Дедуля, пахнущий камфарой, увяданием и пыльными книгами, сразу запричитал. Мол, средь бела дня людей калечат, где это видано, не могли раньше, что ли, крышу почистить, ну или, если на то пошло, позже уж, когда на улице совсем никого не будет, не та Москва стала, не тот город, ни заботы, ни помощи, да где ж автобус, обнаглели, колеса им проколоть мало, а еще за проезд деньги такие дерут, заблокировали карты, и ветер, и холодно, и старо мне, старо, одиноко и колко, тягостно-о-о-о…

Леся поморгала. Опять додумала?.. Додумала, ясное дело. Дедушка давно и устало молчал. А на асфальт с одиннадцатиэтажки все валились и валились сочные лепешки мягкого умирающего снега. Как он удивительно разбивался – бесследно. Одним всплеском аж до второго этажа, ледяными каплями на стекла мчащихся автомобилей, холодным столбом в воздухе, стонущей зимой.

Уходи холод, хватит, уходи. Нахватался уже за носы и уши, помучил. Небо серое изо дня в день, снег почернел давно, просел, скукожился. А с первым плюсом снова ожил – раздался, кашей побежал по улицам, в землю, наконец, ринулся. Устал лежать тоже. Долгая зима.

Дол-га-я зи-ма – повторила Леся, заходя в автобус. Внутри тепло, стекла большие, красивые, поехал медленно. Леся извернулась, к окну прилипла – посмотреть в последний раз, как человек линчует природу, и прямо ахнула. Когда не слышишь, когда не страшно, что именно тебе прямо на голову шлепнется – волшебство какое-то. Сказка. Магия.

Снег летел виртуозно красиво, переворачиваясь, вытворяя в воздухе кульбиты, точно прыгун с трамплина, и как он же, у самой своей последней точки вытягивался в струну. А потом: «Пуф!». Не слышный, конечно, но видимый. «Пуф!» – и все. И ни крови тебе, ни мозгов на двери подъезда, ни криков глупых, ни жадных глаз… Ах, почему нельзя так же, почему, почему, почему?!..

Леся моргнула. Завязала покрепче шарф, прислонилась щекой к ледяному стеклу. Долгая зима.

Через зыбкую оттаявшую вечность, автобус выплюнул Лесю на остановке. Она повела плечами, сглотнула, решаясь. Отдать документы и вернуться. Быстро отдать и вернуться домой. Домой. В вакуум.

Леся прошла вперед квартал. Осмотрелась робко, вглядываясь в номера зданий. Поняла, что заблудилась. Вернулась. Пошла по новой – опять не туда. Опять. Ну как же так можно!..

Пальцы коченели – хоть плюс, а ветер нещадный, колющий, подхахатывающий где-то в вышине – телефон не слушался, датчик местоположения вертелся и вертелся, точно пытался разбить свои двумерные оковы и живой птицей выбиться в мир. Но куда ему. Тут холодно. Холодно. Хо-лод-но. Леся шмыгнула носом. Долгая зима.

– И че стоим? – пихнул Лесю голос в спину.

Леся вскинула голову: светофор зеленый уже, уже куда-то торопится. Рядом собачка. За поводок пристегнута к широченной руке, затянутой белой варежкой с нелепыми вышивками.

Дама, которой принадлежала собачка, поводок, варежка и все прочие атрибуты, присущие человеческому существу, хмыкнула надменно, вскинула брови, под которыми жила нездоровая, гематомная синева, но, на счастье, напускная – тени, тени, все ради красоты. Красота – ради всего.

– Поутыкаются в телефоны свои, бестолочи! Ну, че стоишь, глазами хлопаешь. Иди, малахольная, иди, кому говорю! – рявкнула дама по-генеральски.

Леся чуть не заплакала, но послушно поплелась следом. По переходу, по переходу, пока зеленый человечек не издох от усталости.

Да какая же это дама! Бабина. Беспардонная. Жестокая. Грубая. Баба! А собачка! Разве это собачка! Пудель замызганный и, кажется, уже седой. Но морда, между прочим, тоже наглая. Независимая. Видно сразу, что они с хозяйкой – давнешние компаньоны по оскорблению всех и вся… И одежка какая глупая, с облачками, небом синим… Даже тапочки на собаке, боже мой!

Леся поморгала. Осмотрелась. Неужели два квартала уже бредет за ними?

– Эй, – тетка вдруг обернулась, шапку лихо, будто фуражку, сбила назад. – Ты чаю хочешь?

– Ч-чего? – Леся не поверила даже, что к ней. Руку к груди прижала, подбородок зачем-то выставила.

– Тащишься за нами полчаса уж. Трясешься все, спотыкаешься. – Тетка поближе подошла, осмотрела Лесю так, словно прикидывала, сколько килограмм такого чуда ей отвесить. – А худющая, страсть. Мой Борхес и то кости пожирней жует… Вот подъезд наш. В последний раз спрашиваю, чая будешь?

Леся улыбнулась. Робко, виновато, будто съела всю-всю малину и совсем ничего, ничегошеньки не оставила маме на варенье. Господи, как же давно все это было!.. Мама, лето, сладость, свет. Тогда не больно было нисколечки. Было хорошо. Не страшно.

– Заходи, малахольная, че встала-то.

Пудель только укоризненно качнул кудрявой гулькой и потрусил вверх по лестнице. Леся, тупо глядя себе под ноги, побрела следом.

Уже в жаркой квартире, стянув горящими, как будто обожженными, пальцами влажный от дыхания шарфик, Леся сглотнула и подумала: «А не зря ли?».

– Мария. – Кинула тетка уже из ванной, где они с Борхесом снимали зимнюю амуницию.

– Олеся. – Зачем-то кивнула Леся пустой и строгой прихожей.

Думала, что все вокруг кричащим будет, ярким. Агрессивным даже немножечко. А нет: обои – цвета заварного крема, шкаф – сливочный, вешалка для одежды – лаковая карамель. Кондитерская.

– Я тебя еще водить должна из комнаты в комнату, я не понимаю? – тетка деловито шлепнула Борхеса по пуделячей заднице, и тот, вильнув хвостом, убежал в темный провал комнаты.

Леся, сглотнув, пошла за ним. Что ж. Надо идти, раз приглашают.

Кухня, вся плиточная и солнечно-желтая, почему-то пахла августовскими мухами – кусучими, злыми, прощальными. От запаха щипало в носу и хотелось плакать.

– Это я лук меленько режу и с перцем мешаю, – пояснила тетка. – От простуды.

Пару нелепых, до одури странных минут – и перед Лесей уже исходит паром слоновьих размеров кружка чая. А на стол летят и котлетки, и огурцы, и помидоры – по новому рецепту этим летом закручивала, попробуй, – и колбаса, и сало настоящее, кубанское, и балык, жгучий, ароматный – даже на вид, и хлеба, главное, хлеба побольше бери, без хлеба еда – не еда, а так, язык подразнить.

Леся ела. Ела много, давилась, запивала все терпким, вяжущим и нестерпимо сладким чаем, так похожим по вкусу на морозную, радостную хурму.

– Ну, рассказывай.

Тетка к стене отодвинулась, подальше от Леси, и строго кивнула, словно режиссер, довольный получившимся кадром.

– Что рассказывать?

Леся сглотнула, одним пальцем осторожно смахнула с губ крошки. Долгая зима. Зима долгая. Долгая. Долгая. Нечего тут рассказывать совершенно.

– Ты себя в зеркало видела-то? – тетка хрустко, звонко откусила огурец могучими зубами.

Надо же, а у Леси почти все в беременность повыпали…

– Деточка, ты к незнакомой тетке как птенец недобитый прибилась. По улице шаталась, что твоя тень. Рассказывай. Борхеса стесняешься – он уши закроет.

Пудель только фыркнул – больно надо – и вышел прочь.

Леся сжала зубы и помотала головой так отчаянно, как машут только у стоматолога. Не открою. Не скажу. Мой нарыв. Пусть останется. Боли боюсь. Новой боли. Пусть болит по-старому тихо, пусть растет, пусть убивает, но не открою. Не скажу.

– Ты же терпеть уже не можешь, малахольная.

Тетка усмехнулась, подошла к холодильнику – невысокому, урчащему, но крепкому, Бирюса – с него взяла зловонное блюдце, с тем самым луком и перцем, и сунула Лесе прямо под нос. Леся сбежать хотела, даже дернулась. А потом вдруг как треснула – и навзрыд. И постанывала, и слезы-сопли об скатерть, и губы кусала в кровь. Долгая зима. Долгая. Тяжелая.

Обессилев, обесцветившись, высохнув, Леся сама пересела к тетке под жирный, пахнущий Капсикамом и кислым потом бок. Положила голову ей на плечо.

– У Бори. Мужа. Мама умерла. – С самой легкой частью справилась, ничего. Потом уж скрипеть начала. Корчиться. – Я бегала. Много бумажек, знаете. Много всего нужно сделать. Очень. А Боря дома. Страдал бедный. Ужасно. Он дома, с Витечкой. А я по делам все. Больше некому было. Напился, в общем. Не уследил. Витька обварился из чайника. Умер через неделю.

Тетка голову Лесину к себе посильнее прижала, словно хотела телом своим объять, закрыть. Спрятать так, чтоб если даже бомба рядом рванула – контузило, но не убило.

– Сколько было-то мальчику? – тетка каким-то магическим образом дотянулась до полки, пачку сигарет взяла, закурила что-то толстое, едкое, невыносимое.

– Восемнадцать, – царапнула воздух Леська. А потом мягонько, как будто вату изо рта выпихивала, добавила. – Ме-ся-цев.

Завыла снова. Заохала. Ломаться начала, жгутом гнуться. Тетка ей сигарету в рот сунула, как детсадовке слезы по щекам размазала и разрешила:

– Завтра приходи.

Леся приходила без звонка. Сразу шла в комнату, падала на кровать и ревела там, кричала, скулила, мучилась. Тетка ей все позволяла. Не мешала даже. Только чай делала, воняла луком, возмущалась на все на свете понемножечку.

Соседи, конечно, приходили ругаться не единожды, но поди попробуй такую собаку перегавкать. И речь, конечно же, не о Борхесе.

Месяца через два, когда асфальт уже совсем-совсем сухим стал, а воздух благостным, Леся вдруг сама вызвалась сделать чай. Она села напротив тетки, посмотрела на нее мутными-мутными глазами и вдруг выдохнула.

– Устала.

От боли устала, от горя устала, от постоянных близких слез и тяжести. От всего.

Тетка кивнула и вдруг принялась вызванивать подруг. Удивительно, но те у нее были.

Приходили подруги всегда по одной и тетка, выставляя Лесю, вдруг говорила:

– А у нее сынишка умер. Вот.

Леся смотрела на нее страшными глазами, злилась, зеленела от ярости, выслушивая причитания и вздохи, и ревностно прятала темный шар в груди. Мое. Мое. Мое. Не могу делиться. Не могу разбрасывать. Чем говорю больше, тем кажется несущественней. Мое. Большое. Настоящее. Жуткое.

А горе почему-то обтачивалось. Мельчало. Тетка словно расколотила стеклянный гроб, в который Леся сама себя засунула, и раздавала на право и на лево осколки. Понемногу и всем. Даже Борхесу.

– Думаете, полегчает мне. Счастливой стану? – с горькой улыбкой спрашивала Леся, доставая пастилу из шкафчика.

– Не станешь, конечно. – Отрезала тетка. – Думаешь, все без счастья живут, а тебе одной достанется? Да вот фигушки. Но притерпеться с миром надо, Лесечка. С собой притерпеться надо.

– Да зачем мне жить-то? – вздыхала Леся.

– Зачем-то. – Отвечала тетка, заваривая чай.

Все обращается в свет

Дурочка моя милая, ты не понимаешь пока, но, если мы случимся, света совсем не останется.

«Лучезарный» – так зовется наш лагерь. Лучезарным и я хочу для тебя остаться. Не помутневшим, не закопченным, без перегоревшего горького фитилька. Ясным безумно и радостным, как день нашей первой встречи.

Помню, ты выволоклась из автобуса тяжело, как старушка. Осмотрела площадку для футбола исподлобья, потерла переносицу, тут же уткнулась в телефон. Ты не хотела ехать, наверное. Дома остались подружки или какой-то важный день, может быть, даже парень. А тут вдруг почти на месяц – в другой мир. Ко всем чужим. Ты ведь не знала тогда, что среди чужих окажусь я.

Мы побрели к домикам – я видел, как трудно тебе в душном ореоле разговоров, восторженных, предвкушающих что-то невероятное, невообразимое, светлое – а потом случилось море. Оно проблесками выглядывало между домиками и деревьями, играло бликами, словно дразнило. Помню, я в первый раз подумал, что так и должен выглядеть мираж – запылено-призрачным, сверкающим. Невозможно далеким.

Ты сделала два шага к набережной и не поверила, кажется. Да вот так близко. Да, твой временный беззаботный дом в паре десятков метров от блаженной черты. Да, окна твоей комнаты тоже выходят сюда.

Будешь слышать его. Будешь дышать. Можешь смотреть, лежа прямо на кровати, как на рассвете на серебристом полотне патокой растекается солнечный свет. Можешь видеть пенные головы непокорных волн. Можешь ночью ноги мочить, даже по пояс можешь. Следить буду строго, но запрещать не стану. Такое не повторится.

Я тогда, конечно, тебя не знал, на всех поглядывал мельком, знакомился. Остался доволен тем, что именно с тобой сделало море. Как сказочное зелье нахлынуло на тебя, и вот ты больше не усталая ворчливая старушка, а опять девчонка. Пятнадцатилетняя, глупая, легкая, живая. Хохочешь даже. Цветешь.

А потом, ближе к вечеру, мы знакомились. Стася и Влад вам, конечно, понравились больше. Они из разряда вожатых-сигнальных огней. Только чиркни – и будут гореть, заводить, говорить, танцевать, песни горланить, учить на гитаре, учить прыгать с вышки, даже таскать в домики вино. А я так. Как помощник. Неказистый, хиленький, блеклый, даже в чем-то смешной. Просто захотелось к морю. Захотелось видеть, как люди впервые его видят.

Ты заметила меня, кажется, день на третий, в столовой. Уронила чехол от очков, я поднял, мы едва не соприкоснулись кончиками пальцев. В этом было что-то от «Сотворения Адама». Что-то недопустимое, искристое. Я почувствовал сразу. Ты – нет.

Только потом, когда вы уже выходили шатающимся сытым строем, ты вдруг споткнулась под моим взглядом и посмотрела на меня рассерженно, даже грозно. Как будто спрашивала, что это я задумал. Ответил я на этот взгляд глупо. Опрометчиво. Улыбнулся. И этого хватило, конечно. Этого всегда хватает.

Уже вечером, на очередной «свечке» – когда все вы сидели вокруг нас на подушках, а мы, с зажженными свечами в руках, рассказывали вам истории – я впервые почувствовал его. Взгляд совершенно особый, новый, пронзительный. Ты стрельнула им бегло, будто вообще боялась на меня смотреть, и промахнулась. Попала куда-то в угол челюсти, в мочку уха, шею. Мне горячо стало, нестерпимо. На пальцы капал воск.

Потом Влад сунул мне гитару, я повертел ее с минуту, вспоминая, зачем ей гриф и огромная, одинокая, кричащая дыра в самой сердцевине. Нужно было играть легкое, дурацкое, а потому ужасно важное. «Зеленое небо, красные облака, а больше красок не было у чудака» – пела Стася, и вы подхватывали, улыбались друг другу, покачивались в такт, кто-то даже хлопал в ладони.