Эмили Д. Джонсон "Как Петербург научился себя изучать". Читать онлайн бесплатно.

Читать Эмили Д. Джонсон "Как Петербург научился себя изучать
Отзывы на книгу Эмили Д. Джонсон "Как Петербург научился себя изучать

Как Петербург научился себя изучать
Эмили Д. Джонсон

Современная западная русистика / Contemporary Western Rusistika
Эмили Джонсон исследует истоки и эволюцию краеведения в Санкт-Петербурге в начале XX века по архивным материалам. В книге рассматривается деятельность движения за сохранение истории, которое возглавили участники кружка «Мир искусства» и авторы журнала «Старые годы», педагогического экскурсионного движения и Центрального бюро краеведения. Оригинальное издание этой книги (Penn State University Press, 2006) было удостоено премии South Central MLA и премии Николая Анциферова за лучшую работу иностранного автора о Санкт-Петербурге.

Эмили Д. Джонсон

Как Санкт-Петербург научился себя изучать. Российская идея краеведения

Рис. 1. Карта Санкт-Петербурга от Карла Бедекера [Baedeker 1914: VIII].

Благодарности

В работе над этим проектом мне помогали представители множества разных организаций. Моим друзьям и бывшим работодателям Никите Ломагину и Аркадию Полярусу я благодарна за то, что они впервые познакомили меня с миром экскурсионной работы и, следовательно, за то, что пробудили во мне интерес как к краеведению, так и к путеводителям. Роберт Магуайр, мой научный руководитель в Колумбийском университете, стал постоянным источником советов и поддержки. Его руководство на всех этапах этого процесса было бесценным. Кэти Непомнящий и Кэрол Юланд сыграли весьма важную роль в моем образовании. Я очень благодарна за помощь и поддержку, которые они оказывали мне на протяжении многих лет. Ричард Густафсон, Элизабет Валькенир, Ирина Рейфман, Джули Баклер, Джули Кассидей, Энн Лоунсбери, Ларри Холмс и Том Бейер – все прочитали и прокомментировали различные версии этого текста, сделав много полезных замечаний. Ольга Семеновна Острой дала мне ценнейшие советы по основным источникам, когда я впервые начала проводить архивные исследования в Санкт-Петербурге. Российская национальная библиотека остается моим любимейшим местом работы в мире, и я очень благодарна ее сотрудникам.

Я хотела бы поблагодарить Питера Поттера из издательства «Penn State Press» за веру в этот проект и за помощь в доработке текста. Я в долгу перед Роном Мейером, редактором публикаций Института Гарримана, за его ценные редакторские советы.

Финансирование этого проекта было предоставлено Американским советом преподавателей русского языка, Программой исследований и обучения Государственного департамента США по Восточной Европе и независимым государствам бывшего Советского Союза, Славянским факультетом Колумбийского университета, Институтом Гарримана и Университетом Оклахомы. Я хотела бы выразить особую признательность университетским семинарам Колумбийского университета за их помощь в публикации. Материал этой работы был представлен на семинаре по славянской истории и культуре.

Часть главы 7 этой монографии ранее появилась в несколько иной форме в книге под редакцией Иэна Лилли «Москва и Петербург: Город в русской культуре» [Lilly 2002]. Благодарю Иэна Лилли и Гарта Терри за помощь в доработке этого материала.

Финансовую поддержку русского издания этой монографии осуществили Офис вице-президента по исследованиям и партнерству, провост, Колледж искусств и наук и Отдел современных языков, литературы и лингвистики Университета Оклахомы.

Предисловие

Способы познания: российское краеведение как дисциплина идентичности

Научные дисциплины есть культурный конструкт. Они возникают в определенных местах в определенные моменты времени и либо процветают, либо угасают в зависимости от того, насколько они воспринимаются как интеллектуально жизнеспособные, полезные, модные и/или совместимые с потребностями и устремлениями активных социальных групп. Подобно стилям в музыке, тенденциям моды и политическим теориям, научные дисциплины могут пересекать границы стран, где они возникли. Они могут распространяться по миру независимо от своей исходной культуры, осваивая другие страны и континенты. Иногда в новой среде научные дисциплины существенно меняются: цели, границы и теоретические основы, а также терминология могут меняться в зависимости от местных условий. Однако нередко может показаться, что научные дисциплины, по крайней мере на первый взгляд, переходят без изменений из одной культуры в другую.

Неудивительно, что сильные нации и империи экспортируют академические дисциплины более успешно, чем более слабые государства. В последние десятилетия экологическая инженерия, гендерные и этнические исследования – новые дисциплины, которые пользуются значительной популярностью в Западной Европе и Соединенных Штатах, – начали завоевывать позиции в других регионах земного шара. Ведущие университеты в таких странах, как Аргентина, Уганда, Словения и Йемен, регулярно выпускают рекламные материалы, заполненные ссылками на новые кафедры, программы и курсы, которые современному американскому педагогу могут показаться знакомыми. Сходство временами настолько разительно, что можно не без оснований предположить, что благодаря современным средствам коммуникации и западному экономическому и культурному доминированию во всем мире сложилась общая однородная система организации и классификации подходов к обучению и значение региональных тенденций, берущих начало за пределами влиятельных стран Запада, в структуре интеллектуальной жизни невелико.

Однако, несмотря на несомненное влияние западных университетов, научных обществ и агентств, предоставляющих гранты, в организации обучения и научной работы по-прежнему сохраняется огромное разнообразие. Научные дисциплины, в значительной степени или полностью неизвестные в Соединенных Штатах, процветают в других регионах земного шара. Они могут легко ускользнуть от внимания американских ученых, потому что не вписываются в нашу систему дисциплинарной классификации: для них не существует слов в английском языке, они пересекаются с западными областями специализации, но все же полностью не совпадают с ними. Нам они кажутся похожими то на одно, то на другое, но никогда мы не признаем их ценность и важность. В результате американские специалисты склонны переводить иностранные дисциплинарные термины либо упрощенно, либо ситуативно. В первом случае они буквально переводят название иностранной дисциплины на английский язык, а затем, отмечая, что оно звучит примерно так же, как один из его известных западных аналогов, предполагают, независимо от охвата или методологии, что два подхода к познанию по существу идентичны. Во втором случае они полностью игнорируют существование незнакомой категории и классифицируют отдельные научные работы, являющиеся примерами зарубежной дисциплины, в соответствии с западными нормами; они могут обозначить какие-то работы как историю, идентифицировать другие как политологию и отнести третью группу к культурной антропологии. Незнакомая дисциплинарная категория при этом исчезает; остаются только разрозненные предметы. Как упрощенные, так и ситуативные переводы иностранных дисциплинарных терминов, как правило, усиливают нашу культурную слепоту, а ложные уравнения и поспешно придуманные сравнения снижают нашу и без того ограниченную способность воспринимать незнакомые категории и структуры.

Должно ли нас беспокоить наше пренебрежение к дисциплинам, возникшим в других странах? Важны ли категории и термины вообще или значение имеют только отдельные научные работы? В наш век междисциплинарных исследований было бы глупо считать границы, разделяющие области специализации, изначально фиксированными или непроницаемыми, но означает ли это, что дисциплины как таковые не важны? Можно сказать, что нет; способы организации науки, разработка категорий и подходов, возникших в различных частях земного шара, заслуживают нашего внимания. Изучая их, мы можем многое узнать о себе и своих соседях, о том, что во всеобщем стремлении к знаниям является постоянным, и о том, что меняется в зависимости от культуры и эпохи.

Эта книга посвящена традиции, которая незнакома большинству американцев и многим западноевропейцам: системе исследований, которая по-русски называется краеведением. Лучше всего это понятие переводится на английский язык как региональные или, возможно, местные исследования («край» – регион или местный административный округ, а «ведение» – изучение или знание). Эта область знаний сформировалась в центральной России в начале XX века, сочетая элементы, заимствованные из различных отечественных и зарубежных источников. По мере своего развития краеведение росло и изменялось в соответствии с советскими историческими условиями, приобретая со временем функции, теоретическую базу и социальную значимость, которые отличают его от всех очевидных предшественников. Популярное с самого начала, краеведение быстро распространилось по всей советской территории и в последующие после Второй мировой войны десятилетия даже играло определенную роль в некоторых восточноевропейских сателлитах СССР[1 - В Болгарии, например, аналогичная дисциплина, известная как «краезнание», оформилась после Второй мировой войны, предположительно, по крайней мере частично, под советским влиянием. Как отмечает Александр Ковачев, слово «краезнание» редко встречается в болгарских публикациях до этого периода. Хотя, безусловно, явление может существовать до того, как оно получит название, появление терминологии часто сигнализирует о новом этапе самосознания и, следовательно, формальной организации. Cм. [Ковачев 1999: 4].]. После краха коммунизма краеведение, по-видимому, прекратило географическую экспансию, но оно остается динамичной и важной силой на территории бывшего Советского Союза. В России, в частности, в последние годы эта сила процветает, никоим образом не омраченная и не ослабленная недавно импортированными западными дисциплинами и способами мышления. С начала 1990-х годов в России наблюдается – в дополнение к созданию новых кафедр, центров и школ гендерных исследований, пиара и маркетинга – значительное увеличение числа академических подразделений и учреждений, занимающихся краеведением.

Что именно означает краеведение? Современные российские составители словарей обычно определяют этот термин как «изучение природной среды, населения, экономики, истории или культуры какой-либо части страны, такой как административный или природный регион или место поселения» [Прохоров 1987: 643][2 - См. также определения в «Словаре русского языка» С. И. Ожегова и в [Милонов 1985: 3].]. Как следует из данного определения, краеведение представляет собой синтетическую область знания, которая опирается на методологическое и теоретическое наследие различных научных традиций. В нем подходы, терминология и методы, типичные для таких разнообразных научных областей, как антропология, социология, история, искусствоведение, экономика и почвоведение, объединяются для создания новой целостной науки о месте. Краеведы-практики исследуют и описывают природные и рукотворные ландшафты, изучают то, как человеческое общество и окружающая среда влияют друг на друга, и расшифровывают семиотику пространства. Они изучают местные мифы, анализируют условности, регулирующие изображение тех или иных регионов и городов в произведениях искусства и литературе, и исследуют как внешнее, так и внутреннее восприятие местных групп населения. Представление о том, что люди формируются и определяются средой, в которой они живут, является основополагающим для этой современной области знаний. Краеведы считают, что географический фактор играет активную роль и в истории человечества в целом, и в жизни отдельных людей. Они утверждают, что длительное проживание в определенном городе или регионе – воздействие определенной эстетической и социальной среды, определенного набора символов, мифов, стереотипов и исторических концепций – может повлиять на наши возможности, выбор, точку зрения и в некоторой степени даже на наш характер. По этой причине краеведы склонны рассматривать исследование географического пространства как средство изучения человеческого сознания и культуры.

С точки зрения исследуемых вопросов, возможно, разумнее сравнить краеведение с современной географией человека. Однако структурно эти две дисциплины различаются по ряду существенных аспектов. Самое главное, в то время как географы исследуют большие и малые единицы территории и изучают места, как близкие, так и удаленные от их собственного личного опыта, краеведы почти неизменно изучают отдельные населенные пункты (города, общины, административные районы), в которых они когда-то жили или которые каким-то иным образом связаны с семейной историей – например, давно утраченное наследие или место смерти родителей. Для краеведов крайне нехарактерно писать о местах, с которыми у них нет устойчивой личной связи. Как иногда признают лексикографы, пытающиеся дать определение краеведению, «по большей части» эта форма исследования представляет собой работу людей, которых можно было бы при определенном условии классифицировать как «местных жителей» [Прохоров 1987: 643].

В этом отношении краеведение очень похоже на немецкое Heimatkunde (буквально: изучение родины), традицию региональных географических исследований, которая явно послужила для него источником вдохновения и из которой оно, в ограниченном смысле, даже, можно сказать, произошло. Как я подробнее объясню позже на страницах этой работы, слово «краеведение» вошло в русский язык в начале XX века как один из трех возможных переводов Heimatkunde. Значительно менее популярное, чем конкурирующие кальки «родиноведение» и «страноведение», «краеведение» лишь эпизодически появлялось в российских публикациях до 1920-х годов, когда оно стало ассоциироваться с формирующейся сетью провинциальных научных обществ, слабо связанных с Академией наук. В течение следующих нескольких десятилетий определение краеведения постепенно расширялось, включая другие учреждения и формы науки о регионах. При этом сходство данного способа исследования с Heimatkunde значительно уменьшилось. По сравнению со своим немецким предшественником, краеведение стало не столь провинциальным по своему характеру, оно приобрело новые академические притязания и амбиции[3 - Описание истории и значение Heimatkunde см. в [Confino 1997].]. Однако большинство ученых продолжали, даже когда российское краеведение в некоторой степени стало профессионализированным, изучать районы, в которых они жили или с которыми чувствовали личную связь. Они исследовали пейзажи, сформировавшие, по их мнению, их собственные характеры, а изучая пространство, они таким образом познавали себя.

Подобно Heimatkunde и гендерным исследованиям, исследованиям, посвященным сексуальным меньшинствам, и различным формам этнических изысканий в Соединенных Штатах, краеведение можно было бы обоснованно назвать «дисциплиной идентичности». Под этим я подразумеваю область, в которой доминируют научные работники, отождествляющие себя с предметом своей науки, воспринимающие его как «я», а не «другой». В таких областях специализации различие между ученым и объектом исследования в лучшем случае остается размытым. Исторически и культурно обусловленные понятия идентичности часто выступают в качестве ключевых детерминант дисциплинарных границ, и исследователи нередко рассматривают свою научную деятельность как часть более широкого поиска тех или иных политических и социальных прав, исправления несправедливостей прошлого, самореализации, самосознания и защиты от угнетения. В результате познание может легко слиться с общественным активизмом[4 - Обсуждение роли идентичности в исследованиях, посвященных сексуальным меньшинствам, см. в [Cohen 1993].].

Ученые, занимающиеся проблемой дисциплинарности, часто утверждают, что дисциплины идентичности вообще не являются реальными дисциплинами. Они отмечают, что такие области специализации омрачены слишком большим субъективизмом и лишены реальной цельности. Что, иногда спрашивают критики, общего у всех практиков женских исследований, кроме того, что они работают над проектами, которые каким-то образом связаны с женщинами или представлениями о женственности? Они необязательно проходят одинаковую подготовку или даже имеют одинаковые степени, у них могут быть совершенно разные интересы и методологические подходы. Возможно, все это в какой-то степени верно, но стоит отметить, что такого же рода критика может применяться и в отношении множества более традиционных областей специализации. Если интеллектуальная согласованность представляет собой основной показатель дисциплинарности, то сколько областей соответствуют этому стандарту? Филология? Экономика, история, антропология, медицина или физика? В публикациях за последние двадцать лет ученые, которые рассматривают «цельность» как основной критерий дисциплинарного статуса, обозначили (или приблизились к обозначению) каждую из этих областей как «непредметную» [Amariglio et al. 1993; Klein 1993: 197–198; Raymond 1996][5 - Попытки аргументировать внутреннюю интеллектуальную согласованность как неотъемлемый атрибут «истинной» дисциплинарности кажутся в некоторых случаях основанными на неправильном понимании Мишеля Фуко. Фуко утверждал, что особый вид единства представляет собой неотъемлемое свойство индивидуализированных дискурсов, но это не упрощенное единство концепций, тем или стиля. Он допускал большую неоднородность внутри дискурсов. Единство, которое он воспринимал как удерживающее вместе индивидуализированные дискурсивные образования, лежит за пределами границ дискурса, в правилах и отношениях, которые регулируют его формирование. См. [Foucault 1972: 72].].

Подходы к изучению систем знаний, подчеркивающие как ключевой показатель дисциплинарности внешние характеристики, а не внутреннюю согласованность, как правило, являются более широкими и часто могут учитывать современные дисциплины, связанные с идентичностью. Такие области, как исследования, посвященные женщинам, афроамериканцам, сексуальным меньшинствам, как правило, демонстрируют большинство функциональных характеристик, связанных со статусом научной дисциплины. Для их поддержки существует развитая академическая инфраструктура: у них есть свои собственные кафедры, профессиональные сообщества, конференции, журналы, гранты, кафедры и учебники. Они также, по крайней мере в некоторой степени, связаны с теми или иными теориями, методами, техниками и дискурсивными стратегиями [Lenoir 1993: 72, 76, 80]. Занятые в них ученые используют специализированный словарь и продвигают свои идеи, обучая, проверяя и назначая преемников. Они изучают статьи и монографии друг друга, подают и оценивают заявки на финансирование и опираются на работу своих предшественников [Cohen 1993: 406–407; Hoskin 1993: 272–274; Shumway, Messer-Davidow 1991: 212]. Хотя было бы нелепо утверждать, что дисциплины идентичности обладают степенью формализации, характерной для таких устоявшихся областей, как биология, тем не менее при прямом отрицании их дисциплинарного статуса, похоже, упускается из виду важная тенденция: многие из этих областей специализации быстро становятся профессионализированными и в некоторых случаях даже, возможно, становятся более согласованными.

В этой книге я намерена рассматривать русское краеведение как дисциплину идентичности, как область специализации, сочетающую в себе определенную внешнюю структуру с большим внутренним разнообразием, в которой ученые склонны значительно отождествлять себя с изучаемым предметом и где стремление к знаниям может легко слиться с политической и социальной активностью. Подобно тому как женские исследования во всем мире во многих отношениях связаны с феминистским движением, а работы на расовые и этнические темы – с борьбой за толерантность и равенство, краеведение в России всегда было тесно связано с движениями по сохранению исторического наследия и окружающей среды, с различными формами местного бустеризма и с антицентристскими настроениями. Ученые, работающие в институтах и центрах местных исследований, преподающие на курсах по краеведению и пишущие научные работы в этой области, часто также принадлежат к неправительственным организациям, которые выступают за соблюдение ограничений на развитие, настаивают на более строгом контроле за загрязнением окружающей среды и борются за получение или сохранение финансирования региональных музеев и парков. Они свободно общаются с различными местными активистами и чувствуют, что у них есть с ними общие интересы. В целом было бы справедливо сказать, что большинство краеведов воспринимают себя как часть динамичного регионального сообщества, чей уникальный характер и голос заслуживают защиты. Поскольку краеведы заинтересованы в поощрении интереса к своему предмету среди населения в целом и имеют склонность ценить многие формы выступлений по региональным вопросам, они часто привлекают к участию в своих конференциях и издательских проектах любителей с небольшой формальной научной подготовкой или опытом: преподавателей, которые вводят связанные с краеведением материалы в свои курсы начальной школы, старшеклассников, пишущих прекрасные работы по региональной истории, художников, изображающих местные памятники и пейзажи в своих произведениях, а также разного рода энтузиастов и коллекционеров.

Готовность разрешить некоторым членам неакадемического сообщества участвовать на ограниченной основе в научных форумах представляет собой типичную особенность дисциплин, связанных с идентичностью[6 - См., например, описание организации пятой ежегодной конференции по изучению лесбиянок и геев в [Cohen 1993: 418–419].]. Как могут области, в которых научные исследования и стремление к самопознанию дополняют друг друга, жестко исключать новичков и энтузиастов? Специалисты-практики часто склонны поощрять людей со стороны принимать участие в дисциплине, которая поможет их самореализации. Более того, многие ценят неподготовленную речь по вопросам идентичности по другой причине: они рассматривают ее как важный первоисточник, пример того, как изучаемый тип идентичности понимают и воспринимают в масштабах общества. Из-за их относительной инклюзивности дисциплины идентичности часто продолжают напоминать популярные движения даже после того, как они в значительной степени профессионализировались. Они остаются неразрывно связаны с социальными и политическими движениями, из которых берут начало.

Чем объясняется популярность краеведения в современной России? Какие факторы способствовали росту интереса к этой дисциплине идентичности преимущественно местного происхождения в течение последних пятнадцати лет? Социальные и политические потрясения, распад Советского Союза и появление новых национальных государств и региональных организаций, несомненно, сыграли свою роль. Поскольку границы по всей Восточной Европе сместились, старые формы представления и понимания себя географически неизбежно потеряли большую часть своей актуальности. Внезапно перестав быть частью советской группы населения, россияне оказались вынуждены переоценить себя как народ: необходимо было пересмотреть свою национальную историческую концепцию, установить этнические, языковые и поведенческие границы между собой и своими соседями, найти новые символы и переоценить роль своей страны на международной арене. Что значит быть русским? Где начинается и заканчивается русскость? Как дисциплина, которая занимается и понятиями идентичности, и географическим пространством, краеведение представляет собой идеальный форум для рассмотрения таких вопросов. Оно дает россиянам возможность сформировать региональную идентичность, которая потенциально не будет искажена националистическими (и интернационалистскими) эксцессами советского периода. Будут ли понятия идентичности, сформированные благодаря краеведению, способствовать росту нового национального чувства принадлежности, с терпимым и даже положительным отношением к региональным различиям как важным проявлениям русскости? Поможет ли краеведение объединить постсоветскую Россию так же, как, по утверждению Алона Конфино, идеи и символы «хаймата» способствовали национальному самосознанию в Германии после объединения 1871 года? [Confino 1997: 9–13]. Возможно, но так же легко понять современный российский регионализм в целом и краеведение в частности как глубоко антицентристскую позицию, более способствующую дальнейшему разъединению, чем возрождению сильного и положительного национального чувства.

Изменение государственных границ и необходимость формирования новой постсоветской коллективной идентичности во многом объясняют рост интереса к краеведению в современной России. Однако нынешнему буму наверняка способствовал и другой, менее очевидный исторический фактор. Современное российское краеведение возникло в результате слияния нескольких небольших интеллектуальных и культурных движений, которые были жестоко уничтожены в конце 1920-х и начале 1930-х годов. Ведущие исследователи оказались в тюрьмах и лагерях; институты, объединения и журналы были закрыты. Эти события оказались ключевыми для самосознания последующих поколений краеведов. После смерти Сталина в 1953 году ограничения на свободу слова и страх преследований ослабли, что позволило краеведам заново открыть свое наследие. Молодые исследователи искали забытые источники как в государственных, так и в частных библиотеках и архивах; они читали книги и рукописи, написанные их предшественниками в начале XX века, и встречались с представителями старшего поколения, которые остались в живых после террора . Вдохновленные тем, что они узнали, многие в конечном счете начали понимать истории и цели краеведения в аллегорическом смысле. Они восхваляли время непосредственно перед чистками как потерянный «золотой век», оплакивали павших как «мучеников», жестоко убитых централизованным советским государством, которое по своей бесчеловечности было полностью сопоставимо с Римом, и идентифицировали себя как «выживших», миссия которых – нести особую форму просвещения в мир. В десятилетия, последовавшие за смертью Сталина, краеведы кропотливо трудились над распространением знаний и расширением краеведческой практики, но, даже добиваясь значительных успехов, были склонны воспринимать себя как нечто «маргинальное», действующее вне или даже против ведущих общественных тенденций и, по этой причине, как возможные мишени для официальных преследований. В некотором смысле российские краеведы в конечном счете приняли одно из основных обвинений, выдвигавшихся против них в обличительных речах эпохи чисток: в постсталинскую эпоху многие исследователи-практики стали принципиально рассматривать краеведение как антиистеблишмент [Лурье, Кобак 1993: 26–27].

История краеведения как мученической дисциплины и его контркультурная Я-концепция в постсталинские годы проложили путь к его быстрому распространению после распада Советского Союза. В начале 1990-х годов, когда другие области знаний пытались избавиться от наследия семидесяти лет коммунизма, краеведение упивалось своим героическим прошлым. У него был относительно небольшой институциональный багаж, и оно могло быстро реагировать на политические и социальные изменения. Ветераны-исследователи в советский период часто вели такое маргинальное существование, что их трудно было обвинить в соучастии в злоупотреблении властью. Казалось, что краеведение, тесно связанное с различными формами региональной активности и относительно инклюзивное по самой своей природе, демократичнее, чем многие более старые и устоявшиеся области знаний. Когда в середине 1990-х годов конфликт между российским центральным правительством и локальными интересами усилился и стал ключевым политическим вопросом, краеведение возобновило свою традиционную функцию форума для выражения местных идей. Даже несмотря на то, что оно расширилось и пустило новые институциональные корни, оно оставалось жизнеспособным средством выражения мнений меньшинств по важным вопросам и, следовательно, потенциально, организационным центром для новых политических партий и групп[7 - В июне 2000 года Л. Я. Лурье выступил с докладом, где затрагивался этот вопрос, на международном семинаре по краеведению и западным формам региональных исследований, который проходил в Мраморном дворце в Санкт-Петербурге. Его доклад назывался «Использование регионального исторического мифа в современной политической борьбе».].

Я подробнее рассматриваю роль краеведения в постсоветской России в заключении к этой книге. Более ранние главы монографии посвящены проблеме, которую я считаю более важной: вопросу о его происхождении. Нельзя полностью понять нынешнюю форму российского краеведения, не проследив историю этой дисциплины. Для формулирования проблемы в понимании Фуко сначала нужно показать, как эта конкретная дискурсивная формация возникла из сети отношений между централизованным государственным управлением и различными региональными интересами, между публичной и частной сферами, между художественной и литературной критикой, работниками образования, научным сообществом и центральными органами планирования, между сторонниками старых и новых эстетических стандартов и систем ценностей [Foucault 1972: 40–44].

Рассказ о происхождении современного краеведения, который излагается здесь, будет сосредоточен почти исключительно на одном российском городе – Санкт-Петербурге. В этом смысле моя работа напоминает исследования немецкой идеи «хаймата» Селии Эпплгейт в Пфальце и Алона Конфино в Вюртемберге: я смотрю на то, как явление, существовавшее во всей стране, проявилось в одном населенном пункте [Applegate 1990; Confino 1997]. Однако стоит отметить, что, выбрав бывшую столицу императорской России, я решила описать региональную школу краеведения, которая является авторитетной, но не типичной, скорее авангардом, чем нормой[8 - Когда мы считаем что-то авторитетным, мы предполагаем, что оно нетипично: мы подразумеваем, что оно устанавливает нормы, а не придерживается их. Несмотря на всю свою широко разрекламированную «неповторимость», Санкт-Петербург на протяжении всей своей истории оказывал заметное влияние на архитектуру и культуру других населенных пунктов России.]. Ни один другой российский город или регион не может претендовать на столь же развитый культ местности, как Санкт-Петербург. Основанный Петром Великим в 1703 году в рамках амбициозной кампании по модернизации и вестернизации, Санкт-Петербург с самого начала представлял собой символическое пространство. Это было окно России в Европу, месторасположение крупнейшего порта страны, самых роскошных дворцов и величайших культурных учреждений. Это была сознательно глядевшая на Запад столица полуазиатской империи. На протяжении большей части последних трех столетий русские литераторы и общественные обозреватели использовали описания Санкт-Петербурга как средство выражения взглядов на историю и судьбу своей страны. Город интересовал как славянофилов, так и западников 1840-х годов, большинство великих полемистов 1860-х годов и многих интеллектуалов начала XX века. В зависимости от точки зрения, Петербург может представлять собой символ необходимого и совершенно естественного прогресса или «искусственный» город, возведенный вопреки присущему России характеру; столицу бывшей империи или колыбель революции. Говоря о Санкт-Петербурге, нельзя обойти вниманием ключевые проблемы, связанные с российской идентичностью. Совместимы ли русскость и европейскость вообще? Должна ли Россия стремиться подражать Западу? Отстала ли она от Англии, Германии и Франции? Если да, то как она может их догнать? Могла ли Россия внести какой-то особый вклад в мировое развитие? В чем заключаются основные черты русского народа? Были ли эти черты вообще заметны в Санкт-Петербурге?

История Санкт-Петербурга и его символическая роль в русской культуре сделали его естественным местом для возникновения сильной школы краеведения. В начале ХХ века возник целый ряд общественных объединений и культурных учреждений, имевших целью изучить северную столицу России и/или сохранить наиболее ценные исторические и архитектурные памятники города. Будучи глубоко инновационными во многих отношениях, они разработали новые методы исследования и описания местных ландшафтов, концепции, программы организации исследовательской деятельности и академические стандарты, придумали терминологию и установили далеко идущие научные цели. Краеведы со всей России сегодня признают эти структуры важнейшими источниками, из которых развилась их дисциплина. Благодаря как историческому вкладу этих учреждений начала XX века, так и динамичности познавательных инициатив в современном Санкт-Петербурге российские краеведы сегодня признают этот город «теоретическим центром» краеведения. В нем работает значительный контингент специалистов, которые идентифицируют себя как краеведы, и выпускается больше публикаций, классифицируемых как относящиеся к краеведению, чем в любом другом городе в России. Научные направления, возникшие в Петербурге, даже сейчас быстро распространяются по стране и оказывают большое влияние на работу научных коллективов в других областях.

Тем не менее мое решение написать о краеведении в контексте Санкт-Петербурга может, по крайней мере с определенной точки зрения, показаться неуместным. Несмотря на то что большинство современных ученых считают это трюизмом, обозначение Санкт-Петербурга как «теоретического центра» современного краеведения иногда выглядит парадоксально как для россиян, далеких от предмета, так и для зарубежных наблюдателей с некоторым знанием славянских языков. Этимология термина «краеведение» играет роль в появлении таких реакций. В русском языке слово «край» имеет несколько различных значений. Оно может относиться к некоему региону или административному округу, как я отмечала ранее, но оно также вызывает множество других, более прямых ассоциаций. Чаще всего этот термин обозначает самый дальний предел какого-либо предмета или вещества (край стола, край одежды) и, следовательно, при использовании в отношении территориальных единиц, как правило, предполагает расположение на периферии, на расстоянии от центра (край села, край света, окраина деревни). Таким образом, если разбить термин «краеведение» на составляющие, можно понимать его как изучение отдаленных районов, тех мест, которые находятся дальше всего от столицы. Это слово попахивает провинциализмом и, как следствие, когда используется в отношении научных проектов, сосредоточенных в резиденции бывшего императорского правительства, выглядит неподходящим для многих русскоговорящих. Хотя географически Санкт-Петербург и правда находится на окраине российской территории и весной 1918 года город перестал быть столицей страны, в сознании многих россиян он по-прежнему имеет огромное культурное значение и, следовательно, далеко не провинциален по характеру.

В этой книге я намерена исследовать те аспекты истории краеведения, которые способствовали, несмотря на кажущуюся этимологическую несообразность, появлению Санкт-Петербурга как теоретического центра и основного места происхождения данной дисциплины. Я подробно рассмотрю три культурных движения, которые в той или иной степени базировались в Санкт-Петербурге и способствовали формированию современного краеведения. Во второй и третьей главах будет обсуждаться движение за сохранение культурных памятников, возникшее в самом начале XX века и первоначально связанное с художественным объединением «Мир искусства». В четвертой и пятой главах я сосредоточусь на педагогическом экскурсионном движении, делая акцент на работе петербургского теоретика экскурсий И. М. Гревса и его ученика Н. П. Анциферова. В шестой главе будет рассмотрена сеть краеведческих организаций, которая была связана с Центральным бюро краеведения (ЦБК) Академии наук в 1920-х годах. В седьмой главе я попытаюсь показать, как значение термина «краеведение» менялось и расширялось с течением времени, исследуя одну сферу деятельности – литературное краеведение. В случае каждого из трех движений, которые обсуждаются в этой книге, я представлю довольно подробные отчеты об истории определенных культурных учреждений и прокомментирую жизнь и работу отдельных ученых. Эта информация представляет собой важную часть предыстории и мифологии современного краеведения и имеет большое значение для понимания нынешней самооценки данной дисциплины. Как я уже заметила, современные российские краеведы склонны определять себя через сравнение с людьми и учреждениями начала XX века: как последователи Бенуа, Гревса и Анциферова, наследники традиций Общества изучения и сохранения Старого Петербурга, Петроградского экскурсионного института и Центрального бюро краеведения. Чрезвычайно саморефлексивное как дисциплина, краеведение сегодня занимается изучением своего возникновения и эволюции. Практически каждый сборник научных эссе по краеведению содержит значительный раздел, посвященный карьере и судьбе представителей предыдущих поколений региональных исследователей, на конференциях часто делаются доклады на аналогичные темы. Петербургские защитники памятников культуры, экскурсоводы и ученые, связанные с Центральным бюро краеведения, занимают видное место в рассказах о прошлом краеведения.

Помимо интереса к научным исследованиям отдельных географических районов и опыта гонений, что общего имели движение за сохранение культурных памятников начала XX века, движение педагогических экскурсий и организованные краеведческие работы, поддерживаемые Академией наук в 1920-х годах? Что в конечном счете позволило им восприниматься, по крайней мере постфактум, как часть единой дисциплинарной традиции, как краеугольные камни современного краеведения? У каждого движения были свои задачи и предубеждения, уникальный подход к изучению географического пространства и особая идентичность. Защитники культурных памятников и экскурсоводы начала XX века, как правило, не считали себя краеведами: до 1930-х годов многие россияне понимали термин «краеведение» довольно узко – как относящийся исключительно к виду местных исследований, продвигаемых Центральным бюро краеведения. Я утверждаю, что одной из основных нитей, которая помогла соединить изучаемые мною движения вместе, в конечном счете позволив отнести их к одной дисциплинарной категории, была литература. Защитники культурных памятников, экскурсоводы и исследователи, связанные с организациями Центрального бюро краеведения, – все разделяли интерес к типу описательных текстов, обычно известных как путеводители[9 - Как я объясняю в первой главе, по крайней мере в некоторые периоды времени и для некоторых авторов путеводитель выходил за рамки утилитарного и нелитературного и приобретал некоторые функциональные возможности и характеристики художественного жанра. При этом, когда я использую здесь слово «литературный», я имею в виду в первую очередь самые прозаичные значения слова «литература»: форма или массив текста, в отличие от творческого произведения, обладающего признанной художественной ценностью.]. Ученые, связанные с этими движениями, читали данные тексты, извлекали из них фактическую информацию, собирали их, писали о них и способствовали их распространению. Подражая людям, которых они почитают как родоначальников, современные краеведы продолжили эту традицию. Они считают старые путеводители столь важными текстами, что за последние пятнадцать лет предприняли шаги по переизданию многих классических произведений. Более того, они усердно работают над тем, чтобы способствовать дальнейшему развитию этой литературной формы сегодня, каждый год составляя множество новых путеводителей. Хотя краеведы, как и другие ученые, пишут и традиционные исследования в виде академических монографий и статей, большая часть их наиболее важных и характерных работ выходит в печать в форме путеводителя.

Что же представляет собой этот жанр, который так тесно связан с краеведением сегодня? Разбитое на составные части, слово «путеводитель» буквально означает «инструмент, который ведет или направляет вас по пути или маршруту» и, следовательно, с точки зрения этимологии, как я уже заметила, эквивалентно англоязычным терминам «guidebook» и «guide» в смысле письменного документа. Однако, когда это слово используется у современных российских читателей, библиографов и издателей, оно часто имеет несколько более широкое значение, чем можно было бы предположить, судя по наиболее распространенным переводам на английский язык. Применительно к описаниям географических районов оно может относиться не только к стандартным обзорам достопримечательностей и мест отдыха туристов или деловых путешественников, но и к другим, более сложным текстовым формам: каталогам с подробными описаниями чудес, содержащихся в том или ином русском дворце или городе, многотомным сборникам исторических анекдотов, статистических данных и фактов о той или иной области, популярным обзорам истории архитектуры, книгам, в которых представлены маршруты и образцы групповых экскурсий[10 - Большинство путеводителей описывают географические районы, города, музеи, памятники или другие объекты. Однако этот термин также может использоваться для обозначения определенных форм библиографической литературы, включая руководства по библиотечным и архивным коллекциям и обзоры текущих исследований в какой-то научной области.]. Публикации, которые в своих названиях содержат слова «описание» (в данном случае географического района), «экскурсия», «прогулка», а иногда даже «очерк» – каждое из которых может обозначать отдельный жанр, – сегодня часто называют путеводителями, при условии что они описывают географическую область и ее основные достопримечательности или образ жизни ее жителей. В случае по крайней мере географических описаний и руководств по экскурсиям, эта тенденция настолько распространена, что было бы справедливо сказать, что и то и другое, как правило, рассматривается российскими читателями как подкатегории в более широкой категории путеводителей. Географическое описание вполне может быть определено как путеводитель, который в некоторых отношениях напоминает опись или каталог; руководство по экскурсиям как путеводитель, который предоставляет тем, кто планирует провести экскурсию по определенному месту, необходимую справочную информацию и образцовый маршрут.

Некоторые из книг, которые современные россияне классифицируют как путеводители, очевидно, отвечают на потребности туристов, деловых путешественников или новых жителей города или поселения. Они предоставляют основную фактическую информацию о том или ином регионе, крае, его достопримечательностях и дают полезные советы для посетителей: заметки о том, где и как получить услуги, списки отелей, ресторанов и клубов, примеры маршрутов, приблизительные расходы. Однако значительная часть этих изданий больше ориентирована на интересы местных жителей, давно проживающих в регионе. Такие путеводители предполагают высокий уровень знакомства с данной областью и содержат мало практической информации. Более того, хотя они могут содержать основные исторические факты (даты постройки зданий, имена и происхождение ведущих архитекторов, значение различных памятников), они зачастую не организованы так, чтобы читатели могли быстро найти ответы на конкретные вопросы. Во многих работах, называемых сегодня путеводителями, идея о том, что непосредственно сама книга представляет собой полезный портативный инструмент, своего рода словесный компас, который может вести читателя через физическое пространство, оказывается справедлива только на уровне метафоры. Авторы, как я объясню более подробно в следующей главе, неизменно подразумевают, что пейзаж, который они исследуют, заслуживает нашего внимания, они часто прилагают немалые усилия, чтобы указать на его самые яркие и интересные особенности. Они могут расположить часть своего материала географически или использовать инклюзивные формы речи, помещая рассказчика и читателя в череду различных мест для создания иллюзии, что, читая, мы также продвигаемся в физическом пространстве. Однако путеводители часто оказываются слишком тяжелы для прогулок и не подходят на роль карманных справочников.

Как и некоторые формы биографии на Западе, путеводитель в России сегодня привлекает широкую читательскую аудиторию с разнообразными интересами и требованиями, хотя, как я уже заметила, авторы могут создавать и создают тексты с учетом конкретной аудитории. Одна хорошо написанная книга может привлечь различные категории читателей: посетителей описываемой местности; новых жителей, желающих узнать о городе или регионе, в который они только что переехали; старожилов, интересующихся историей, географией или культурой; восторженных «путешественников в креслах»; а также специалистов по краеведению. В результате такие книги часто хорошо продаются. Произведения, описывающие две современные столицы России, Москву и Санкт-Петербург, пользуются особой популярностью по вполне очевидным причинам: в обоих городах большое население, сильные традиции местного патриотизма и развитая мифология, каждый из них сыграл исключительно важную роль в российской истории, послужил местом действия для важных произведений русской литературы и представляет собой средоточие желаний и чаяний большей части населения России. Как американцы мечтают о жизни в Нью-Йорке и Голливуде, русские фантазируют о Москве и Санкт-Петербурге. Путеводители по небольшим региональным центрам и провинциальным районам, хотя и могут продаваться достаточно хорошо, чтобы оправдать публикацию, неизбежно привлекают меньшую аудиторию: за редкими исключениями, они в первую очередь привлекают жителей (или бывших жителей) и гостей данного населенного пункта.

Вопросы идентичности играют в путеводителе важную роль. В этих работах авторы не просто описывают города, регионы и страны; они также в целом стремятся охарактеризовать их жителей. Работая с точки зрения как инсайдера, так и аутсайдера, в зависимости от своих личных предпочтений и целевой аудитории, авторы рассматривают, что значит быть петербуржцем, москвичом, сибиряком или жителем какого-либо другого региона. Они пытаются определить черты личности, модели поведения и отношения, в целом представляющие собой проявления русского мировоззрения. В этом смысле путеводитель хорошо сочетается как с современным краеведением, так и со многими из его наиболее очевидных предшественников. Как жанр путеводитель подспудно стремится определить личность (и в некоторых случаях ее визави – другого) географически. Защитники памятников культуры начала XX века, экскурсоводы и исследователи, связанные с Центральным бюро краеведения, несомненно, были заинтересованы в путеводителе отчасти потому, что естественные тенденции этой формы отражали их собственные склонности. Эти географические описания предоставили родоначальникам современного краеведения возможность изучить два вопроса, которые их особенно занимали: пространство и идентичность. Относящиеся к научно-популярной литературе, эти книги могли использоваться для общения как с другими специалистами, так и с общественностью в целом, что соответствовало активистскому духу всех трех движений.

Поскольку путеводитель сыграл такую важную роль в формировании современного краеведения и поскольку я рассматриваю эту текстовую форму как ключевой элемент, помогающий собрать воедино дисциплину, о которой я пишу, я посвящу значительное место в этом томе обсуждению таких текстов. Я объясню, почему защитники памятников культуры начала XX века, экскурсоводы и ученые, связанные с Центральным бюро краеведения, рассматривали путеводитель как важный жанр, покажу, как они использовали старые географические описания в качестве источников, как вводили инновации и опирались на ранее существовавшие описательные традиции в создаваемых ими руководствах. В первой главе я предоставляю читателям некоторую базовую информацию о видах географических описаний, которые появились в России в XVIII и XIX веках, сфокусировав внимание, как и в основной части своей книги, на материалах, относящихся к Санкт-Петербургу и окрестностям.

Прежде чем приступить к этому обсуждению, стоит отметить, что, несмотря на сравнительную молодость, Санкт-Петербург обладает давней по российским меркам традицией путеводителей. Топографические описания города начали появляться в печати вскоре после его основания в 1703 году и быстро развивались, приобретя в течение одного столетия многие атрибуты современных путеводителей. К началу XIX века в Санкт-Петербурге сложилась самая развитая описательная традиция во всей России. Книги, посвященные столице, повлияли на книги о других российских городах и регионах. Иными словами, как в составлении путеводителей, так и в краеведении в целом Санкт-Петербург представлял собой важный центр инноваций. Направления, возникавшие там, часто распространялись по стране, вызывая аналогичные течения в других городах несколько лет спустя. Поэтому, хотя в этой книге основное внимание уделено появлению и эволюции путеводителя в Петербурге, более общие замечания справедливы также в отношении изучения истории путеводителя как национальной литературной формы.

Глава 1

Традиция XVIII и XIX веков

Первое подробное топографическое описание Санкт-Петербурга появилось в печати через десять лет после основания города, в 1713 году. Оно было написано на немецком языке и опубликовано в Лейпциге[11 - Издание вышло в свет под псевдонимом «H. G.» и называлось «Точное известие о новопостроенном его царским величеством на большой Неве, или Ние-реке, городе и крепости С.-Петербург, а также о крепостце, называемой Кроншлот, наряду с некоторыми частными замечаниями» [Беспятых 1991: 47–90].]. Историки долго размышляли о происхождении и авторстве этого документа, выдвигая различные теории о том, кто его составил и как анонимный автор приехал в Санкт-Петербург. Некоторые исследователи предполагали, что он является переводом или переработкой русского текста, оригинал которого был утерян. Однако нам представляется более вероятным, что, как и большинство аналогичных книг начала XVIII века, он был написан иностранцем: либо путешественником, либо, как предположил Ю. Н. Беспятых, придворным немецкого происхождения, возможно, по заказу самого Петра I. Целью описания было создать у западноевропейского читателя хорошее впечатление о новой русской столице [Беспятых 1991: 10]. С точки зрения царя, Санкт-Петербург отражал в себе суть проводимых им реформ, материальное воплощение огромного богатства и военной мощи империи, которой он правил. Продуманный архитектурный облик города соотносил Россию с Европой, давая понять, что Россия намерена играть все более значительную роль в этой части света. Распространение свидетельств о быстром развитии города было политическим императивом; описания Санкт-Петербурга служили для освещения новых амбиций России, а поскольку в них в подробностях говорилось о росте оборонительных укреплений, также имеет смысл предположить, что они должны были сдерживать вторжения из-за рубежа [Столпянский 1995: 116–117]. Возможно, по этой причине и Петр I, и его ближайшие преемники поощряли интерес Запада к этому региону и, желая добиться того, чтобы большинство отзывов о городе были положительными, иногда даже поручали служителям двора их писать[12 - Как отмечает Джеймс Кракрафт, некоторые европейские посетители все же писали о Санкт-Петербурге негативные отзывы. См. [Cracraft2003: 42–43].].

В первые десятилетия XVIII века светская письменная культура оставалась в России сравнительно малоразвитой. Типографии и газеты, не принадлежавшие церкви, только начали появляться, было мало опытных русских писателей и, особенно за пределами Москвы и Санкт-Петербурга, мало читателей; литературный русский язык оставался в значительной степени неоформленным. Учитывая эти факты, неудивительно, что большинство топографических описаний Санкт-Петербурга, относившихся к этому периоду, были написаны иностранцами, состоявшими на службе у российской короны, или европейскими гостями и предназначались для аудитории за рубежом. Шведские военнопленные, оказавшиеся в России во время долгой Северной войны (1700–1721), польские дипломаты, английские гувернантки, шотландские врачи и армейские офицеры писали подробные отчеты о времени, проведенном в новой северной столице России. Во многих случаях им удавалось опубликовать свои работы в Западной Европе, и их впечатления от города привлекали внимание читателей[13 - См. комментарии Ю. Н. Беспятых о путешествии Элизабет Джастис в Россию (Йорк: без издателя, 1739) в [Беспятых 1997: 12].]. В этот период русскими авторами было создано лишь небольшое количество географических описаний Санкт-Петербурга. Эти труды были относительно кратки, и, поскольку они либо томились в архивах в течение многих лет, либо появлялись в малоизвестных публикациях, они имели лишь ограниченное хождение. Самая ранняя и, вероятно, самая важная русская работа в этом отношении весьма типична. Она была написана анонимным автором около 1725 года, состоит из пяти страниц и содержит краткий отчет о том, как был основан Санкт-Петербург. В ней также перечислено несколько важных событий, включая наводнения, которые произошли в течение первых двух десятилетий истории города. Впервые этот текст появился в печати в журнале «Русский архив» в 1863 году[14 - О зачатии и здании царствующаго града Санктпетербурга в лето от первого дня Адама 7211. По рождеству Иисуса Христа 1703 [Беспятых 1991: 258–262].].

Большинство других топографических описаний Санкт-Петербурга, составленных русскими авторами начала XVIII века, представляют собой фрагменты более крупных текстов. Феофан Прокопович, например, в своей «Истории императора Петра Великого» несколько страниц посвящает основанию Петербурга[15 - Выдержка из [Прокопович 1788: 82–89]. Перепечатано в [Беспятых 1991: 255–257].]. Аналогичным образом поэт Антиох Кантемир кратко описывает новую столицу в большом произведении, которое он опубликовал во Франкфурте и Лейпциге на немецком языке в 1738 году [Moscowitische Brieffe 1738][16 - В отношении фактов, касающихся публикации этой книги, я полагаюсь на [Беспятых 1997: 34–36].]. В то время Кантемир служил дипломатом в Западной Европе. Он узнал, что недавно в нескольких европейских столицах появилось издание под названием «Московитские письма», в котором Россия была представлена в крайне негативном свете. Обеспокоенный тем, что книга может нанести ущерб имиджу России за рубежом, Кантемир после обмена перепиской с императрицей Анной Иоанновной решил опубликовать серьезное опровержение, предназначенное для западных читателей. Хотя в оригинальном оскорбительном тексте Санкт-Петербург почти не упоминался, Кантемир включил его краткое описание в свой трактат, явно предполагая, что портрет города, который многие его посетители называли «восьмым чудом света», окажется полезен в пропагандистской войне.

Какими бы интересными они ни казались историкам сегодня, подобные описания Санкт-Петербурга не особо повлияли на более поздние работы о столице. Они были слишком фрагментарны и, по большому счету, недоступны, – они публиковались на немецком языке или вообще не публиковались, – чтобы служить эффективными моделями для русских писателей. Эти краткие отчеты, однако, предвосхищают более поздние русские топографические описания Санкт-Петербурга в двух важных аспектах. Во-первых, все они полны преувеличенного восхищения и изображают новую столицу как чудесное творение могущественного царя. Вплоть до XIX века воспевание Петра I и его преемников было одной из главных целей большинства географических описаний столицы[17 - Большинство более поздних Романовых прилагали большие усилия, чтобы создать у своих подданных впечатление, будто они продолжают политику Петра I. Как показал Ричард Вортман, они постоянно связывали свои имена с именем Петра в скульптурах, картинах и фейерверках, создавая мощную символическую сеть, которая гарантировала, что любое упоминание о великих деяниях Петра также имеет тенденцию положительно отражаться на династии в целом. См. [Wortman 1995: 85].]. Для любого, кто принимал официальную идеологию, Петербург представлял собой одно из самых великолепных достижений династии Романовых. Восхваление его, как и восхваление величия царской персоны, – это стандартный способ выразить лояльность режиму.

Во-вторых, хотя в этих ранних описаниях Санкт-Петербург часто сравнивается с западными или античными городами и, возможно, в них отмечается вклад иностранных архитекторов в строительство новой столицы, эти труды, как правило, изображают создание города как важнейший этап в исполнении божественно предопределенной исторической судьбы России, о которой так много говорилось. Подробно описывая провидческие знамения, происходившие при строительстве столицы, и во многих случаях обобщая старые пророчества, относившиеся, по-видимому, к событиям начала XVIII века, первые летописцы Петербурга предсказывают будущее влияние и славу столицы [Беспятых 1991: 261]. Подобно тому как Москва после падения Византии в XV веке постулировалась в официальных российских заявлениях как Третий Рим – новый и самый ярый защитник христианства, Петербург, таким образом, в топографических описаниях начала XVIII века предстает как новый центр, благодаря которому Россия, несомненно, внесет свой вклад в мировую цивилизацию. В этих текстах едва ли можно увидеть намеки на тенденцию рассматривать европейское и русское мировоззрение как взаимоисключающие противоположности, которая обретет популярность в высокой русской культуре в результате дебатов славянофилов и западников 1830-х годов. В них европейский облик Санкт-Петербурга не вызывает нареканий, и он никоим образом не подрывает способность города служить центром русского мессианизма. Как отмечает Кристофер Эли в своем исследовании эволюции русской пейзажной живописи, концепции национальной идентичности оставались в России относительно расплывчатыми на протяжении всего XVIII века. Дискурс, уделяющий первостепенное внимание международному значению государства, а не «природным» характеристикам его территории или народа, и, как следствие, убеждение в том, что европеизация представляет собой естественный процесс, реализацию судьбы России, а не отклонение от нее, оставались преобладающими – по крайней мере в письменных документах, подготовленных немногочисленной образованной российской элитой [Ely 2002: 36–37][18 - Как я укажу далее в этой главе, более негативные оценки реформ все же фигурируют в народной традиции. См. [Лотман, Успенский 1993: 203].].

Первое объемное топографическое описание Санкт-Петербурга русского автора выполнено в русле обеих этих традиций. Оно было составлено между 1749 и 1751 годами А. И. Богдановым, помощником библиотекаря Академии наук. Очевидно, Богданова попросили подготовить краткую легенду к новой карте столицы, которую должны были официально представить императрице Елизавете [Петров 1884: 6]. Однако, как только он начал собирать данные для этого проекта, Богданов, похоже, увлекся. Текст, поданный в Академию наук в июне 1752 года, был объемом в 341 лист, с отдельной картой, указателем, портретами Петра I и Елизаветы и большим количеством рисунков старого города [Слуховский 1973: 208]. Несмотря на то что Богданов явно отклонился от данного ему задания, он, по-видимому, продолжал надеяться, что его работа будет показана императрице. Он начал свой труд пространным посвящением ей, сравнивая ее нынешние строительные кампании с огромными проектами, осуществленными при ее отце:

Известно есть, Всемилостивейшая Государыня, сколь пространен и великолепен был с начала своего построения Царствующий Град сей, Санктпетербург, который Приснопамятныя и Вечнодостойныя Славы Родитель Вашего Императорского Величества, Государь Император Петр Великий, между тяжчайшими неусыпными своими военными трудами в славу имени своего возградить соизволил. Но есть ли прежнее его состояние сравнить с нынешним, то такая в том будет разность, какова бывает между первым его основанием и совершенством. Ибо усердным Вашего Императорскаго Величества тщанием ныне столь Град сей раз-пространен и новыми преславными зданиями украшен и возвеличен, так что пред многими славнейшими европейскими городами, которые древностию своею славятся, имеет в том преимущество к неописанной славе самаго Основателя, а особливо Вашего Императорскаго Величества [Богданов 1997: 99].

На протяжении большей части своего описания Богданов сохраняет этот панегирический тон. Он сравнивает восшествие Петра I на российский престол с внезапным появлением солнца на небе, которое ранее было затянуто тучами. Он неоднократно напоминает своему читателю, что основание Санкт-Петербурга было результатом как неустанных усилий Петра, так и воли Божьей. Нам говорят, что Петр был мудр, как Соломон, так же сведущ в военных делах, как Кир Великий, и построил столько же прекрасных зданий, сколько французский король Людовик XIV. Его прямо называют «вторым Константином», основавшим для себя Царствующий Град, в котором он «так любимо, так весело, так ненасладимо царствовал, что несравненно сказать, якобы в Небесном Сионе царствовал». Его преемники, особенно дочь Елизавета, достойны похвалы за то, что продолжают проводить его политику и с каждым днем делают Санкт-Петербург все более славным. Сам город, хотя и был создан совсем недавно, уже превосходит величественные города Европы по многим показателям и прибавляет в красоте и международном значении с каждым годом [Богданов 1997: 106, 123, 138, 340, 370–371].

Несмотря на все эти прекрасные чувства, рукопись Богданова – возможно, из-за ее объема – не была опубликована в качестве дополнения к официальной карте, для которой она была заказана. Ее место занял текст меньшего размера, написанный анонимным автором, и Богданов в конечном итоге сдал свою рукопись в библиотеку Академии наук. Она оставалась там в течение нескольких десятилетий, периодически привлекая внимание посетителей. Было сделано несколько копий, и одна из них, по-видимому, попалась на глаза поэту В. Г. Рубану. В 1776 году он напечатал заметку в ежемесячном журнале «Собрание разных сочинений и новостей» и заявил, что в ближайшем будущем намерен опубликовать описание города Санкт-Петербурга Андрея Богданова [Слуховский 1973: 208]. Три года спустя Рубан выполнил обещание, данное им общественности. Он издал рукопись Богданова 1749–1751 годов, но с рядом существенных изменений [Богданов 1779][19 - В 1778 году краткий отрывок из работы Богданова был опубликован в «Месяцеслове на лето от Рождества Христова 1778». Для получения дополнительной информации об этом см. [Кобленц 1958: 58].]. Он добавил туда новые данные, а также внес ряд «исправлений» в первоначальный текст, изменив даты и факты, которые, по его мнению, были неточными. В целом современные историки относятся к этим изменениям критически [Кобленц 1958: 58–60]. Однако они признают, что издание рукописи Богданова Рубаном, независимо от того, насколько она была искажена, сыграло огромную роль в повышении интереса российской читающей публики к истории Санкт-Петербурга. Это побудило многих других потенциальных издателей искать похожие тексты – необработанные рассказы очевидцев о недавнем прошлом России, которые можно было бы или напечатать как есть, или использовать в качестве материала для более современных описаний города.

Данная публикация принесла Богданову некоторую долю посмертной славы. Низкооплачиваемый и мало ценимый на протяжении десятилетий работы в Академии наук, Богданов был быстро забыт после своей смерти в 1766 году. Почти никто не помнил, что когда-то он играл важнейшую роль в руководстве повседневной деятельностью библиотеки Академии наук, помог реформировать школу изучения японского языка и участвовал в различных научных публикациях.

Издание Рубаном давно забытой рукописи Богданова превратило автора в первого великого летописца Санкт-Петербурга и вызвало интерес к его жизни и творчеству. В начале XIX века исследователи обнаружили второй текст Богданова о Санкт-Петербурге. После передачи своей первой рукописи в Академию наук в 1751 году он, по-видимому, продолжал собирать информацию о городе и составил приложение к своей первоначальной работе, охватывавшее период с 1751 по 1762 год. Отрывок из этого текста появился в журнале «Сын Отечества» в 1839 году[20 - Сын Отечества. 1839. № 8. С. 8–10. Цит. по: [Кобленц 1958: 60].]. Вся рукопись была наконец опубликована к двухсотлетию Санкт-Петербурга в 1903 году [Титов 1903].

Помимо работы Богданова, важнейшим топографическим описанием Санкт-Петербурга XVIII века объемом в целую книгу, опубликованным на русском языке, несомненно, является сочинение Иоганна Готлиба Георги «Описание российско-императорского столичного города Санкт-Петербурга и достопамятностей в окрестностях оного, с планом». Родившийся в Померании и получивший образование в Швеции, Георги был приглашен в Россию в 1770-х годах для участия в научной экспедиции в Сибирь, которую возглавлял немецкий натуралист Петер Симон Паллас. В итоге после возвращения из экспедиции он остался в Санкт-Петербурге. Он получил должность заведующего химической лабораторией в Академии наук и занимался медицинской практикой. Очарованный своим новым домом, Георги также вскоре начал собирать информацию о Санкт-Петербурге и в 1791 году опубликовал в одном из петербургских издательств объемное топографическое описание города на немецком языке. В 1793 году в Риге появилось второе издание этой книги на немецком языке, а в Санкт-Петербурге был выпущен французский перевод. В следующем году книга была переведена на русский язык и издана в значительно измененном виде. Для русскоязычного издания Георги внес коррективы в свой первоначальный текст, как он объясняет в предисловии – потому что понял, что внезапно у него появилась новая целевая аудитория. Его первое издание было ориентировано в первую очередь на аудиторию, состоящую из иностранцев, живущих как в России, так и в других государствах. Изданием же 1794 года было нацелено, напротив, удовлетворить скорее российскую общественность [Георги 1996: 24]. Следовательно, он опустил много информации о местных традициях и условиях жизни, которые коренные жители не сочли бы интересными или полезными. Он также воспользовался возможностью исправить обнаруженные в предыдущих изданиях своей работы ошибки и значительно обновить ее.

Хотя описание Георги было создано иностранцем и первоначально опубликовано на немецком языке, оно заслуживает упоминания, потому что оно повлияло на многие позднейшие русские работы о столице. По сей день его труд остается важным энциклопедическим путеводителем по Петербургу XVIII века. Помимо описания каждого из пяти основных районов города (Петербургская сторона, Васильевский остров, Адмиралтейская сторона, Выборгская сторона и Литейная часть), он также включает в себя целый ряд других полезных данных: рассказ об Эрмитаже и список содержащихся в нем сокровищ, информацию о школах, больницах, церквях и благотворительных учреждениях, списки правительственных ведомств и лиц, занимающих видные посты при дворе, отчеты о государственных и народных праздниках. Богданов также привел в своем труде много фактического материала такого рода, но портрет города, представленный Георги, был бесконечно более полным. В отличие от Богданова, которому, как истинному первопроходцу, в значительной степени приходилось продвигаться вперед самостоятельно, собирая информацию доступными способами, у Георги были четкие модели для работы. Во введении он упоминает, что создал свою книгу по образцу немецкого путеводителя по Берлину, а также что в качестве источников использовал как работу Богданова, так и различные путевые заметки иностранцев. Кроме того, он благодарит множество высокопоставленных чиновников за помощь в получении доступа к архивам и за то, что они позволили ему посетить учреждения, обычно недоступные для публики. Самой императрице Екатерине II выражается особая благодарность за то, что она позволила ему осмотреть Эрмитаж и написать о нем [Георги 1996: 20–21, 22].

Предисловие к русскому изданию работы Георги настолько наполнено благодарностями, что создается впечатление, будто подготовка этой исправленной версии представляла собой нечто вроде государственного задания. «Императорская столица Санкт-Петербург, – объявляет Георги в начале своего вступления, – удостаивается по ее величине, великолепию и по великому числу достопамятностей, по крайней мере, не менее другого какого главного города Европы, точного, на все предметы распространяющегося и здешних жителей и чужестранных удовлетворяющего описания». Несмотря на все трудности, связанные с составлением такого труда, Георги добавляет: «Ведая пользу топографического описания Санкт-Петербурга» (курсив мой), он охотно вложил значительное количество времени и усилий в первоначальное издание своей книги на немецком языке. По аналогичным причинам, когда в 1793 году некие «любители словесности» попросили его составить русскоязычную версию своей книги, он немедленно согласился и начал собирать дополнительную информацию о городе [Георги 1996: 19].

Почему Георги и его неназванные поклонники считали создание адекватного описания Санкт-Петербурга для российских читателей такой важной задачей? Текст книги Георги не дает прямого ответа на этот вопрос. Однако, судя по количеству фактической информации об учреждениях и нормативных актах, включенной в книгу, представляется вероятным, что, по крайней мере, частично, они рассматривали этот том в качестве полезного справочного инструмента, ресурса, к которому смогут обратиться как жители, так и гости из провинции в поисках ответов на те или иные практические вопросы. Однако описание Георги также выполняло множество других функций. Как и более ранняя работа Богданова, оно отчасти служило отчетом о достижениях Романовых. Хотя Георги несколько менее витиевато, чем его предшественник, восхваляет правящую династию, он постоянно отмечает роль, которую различные правители, особенно Петр I и Екатерина II, сыграли в росте города. Каждый раз, когда он упоминает какое-то благотворительное учреждение или усовершенствование в местных услугах, он тщательно отмечает участие ее величества в проекте и подробно описывает все случаи ее вмешательства. Кроме того, как и Богданов, Георги прилагает всяческие усилия, чтобы подчеркнуть огромные изменения, постоянно происходящие в ландшафте столицы. В какой-то момент, порекомендовав читателям взглянуть на город с нескольких разных возвышенностей, чтобы лучше понять его разнообразный и постоянно меняющийся облик, Георги заключает: «Сравнивая же нынешнее состояние столицы с прежнею негостеприимною ее дикостью, взирая на немноголетнее ее существование и уважая, что украшению и возращению [к великолепию] города способствовали два только Государя, дух восхищается великим восторгом» [Георги 1996: 53]. Важной миссией этих топографических описаний XVIII века было, по-видимому, напомнить читателям о почти волшебных изменениях, произошедших в городе в течение одного столетия. Стремительное развитие Петербурга, все новые архитектурные чудеса, парки и культурные учреждения предстают в этих текстах как доказательство растущего богатства, могущества и значения Российской империи в мире. Помощь, которую Георги, по-видимому, получил от царского режима при подготовке русскоязычного издания своего труда, указывает на то, что внедрение этой идеи в отечественную аудиторию часто представляло собой не меньший приоритет для российских правителей, чем ее распространение за рубежом.

По ряду важных аспектов описание Санкт-Петербурга, составленное Георги в 1794 году, намного больше напоминает современный российский путеводитель, чем более ранние работы Богданова. В отличие от Богданова, который последовательно структурировал свой текст тематически, посвящая отдельные главы таким темам, как острова, реки, дворцы и торговые ряды, Георги организовал некоторые разделы своей книги географически. Такой подход является нормой в современных работах и часто помогает, даже в случае громоздких томов, поддерживать иллюзию того, что путеводитель можно использовать в качестве практического пособия для прогулок. Хотя это описание довольно объемно и слишком энциклопедично, чтобы сделать его удобным карманным справочником, Георги явно надеется, что его книга вдохновит читателей выйти из дому и исследовать город. Он часто указывает на «главнейшие из достойных примечания предметов» и «великолепнейшие зрелища» таким тоном, который, кажется, имеет целью пробудить интерес к посещению памятных мест [Георги 1996: 80–81, 91, 109, 119, 121, 125]. Как уже было отмечено, в одном месте своего описания он особо рекомендует читателям осматривать город сверху, например, с Адмиралтейства. В XIX веке списки достопримечательностей, которые следует посетить читателям, подробные заметки о маршрутах, которые можно использовать в качестве основы для пеших или каретных экскурсий, длинные описания панорамы города с высоты птичьего полета – все это стало стандартными характеристиками российских путеводителей.

Заслуживает ли работа Георги того, чтобы ее классифицировали как путеводитель? Ответ, конечно, зависит от понимания данного термина. Сам Георги использует это слово в своем описании 1794 года только один раз. В предисловии к своей книге он выражает надежду на то, что она будет «заменять путеводитель при собственном осматривании и наблюдении достопамятностей, отменностей и пр.» [Георги 1996: 53]. Как отметила российская исследовательница О. С. Острой, это утверждение предполагает, что, Георги хотя и считал написанную им работу способной выполнять некоторые функции путеводителя, все же она не вполне соответствует его представлениям о стандартах этого жанра [Острой 1997: 485]. По всей вероятности, Георги понимал путеводитель как простую, утилитарную литературную форму, единственная цель которой – помочь путешественникам сориентироваться в незнакомом городе. Такой взгляд, вероятно, был типичен для того времени. Термин «путеводитель», впервые появившийся в названии русского географического описания в 1792 году [Путеводитель 1792], до второй половины XIX века чаще всего применялся к довольно кратким утилитарным текстам[21 - См. [Александров 1986: 20].]. Говоря о длинных и амбициозных работах по географии, таких как книга Георги, русские писатели и издатели, как правило, употребляли термин «описание», воспринимая его как более общий по смыслу. Разница в использовании, однако, была очень незначительной и не всегда соблюдалась. В начале XIX века даже появились книги со словом «путеводитель» в названиях, состоящие из четырех томов и содержащие намного более подробную историческую информацию, чем необходимо среднему туристу [Гурьянов 1827–1831]. Работы, обозначенные их авторами как описания, часто включали те же ссылки на прогулки и достопримечательности, которые были характерны для путеводителей.

Две книги о Санкт-Петербурге, написанные в первые десятилетия XIX века, помогают проиллюстрировать возможности и проблемы, связанные с выделением «путеводителя» и «описания» в отдельные жанры даже в этот ранний период. Это работа П. П. Свиньина 1816–1828 годов «Достопамятности Санкт-Петербурга и его окрестностей», состоящая из пяти частей и названная ее создателем «описанием», и путеводитель Ф. А. Шредера по Санкт-Петербургу 1820 года, первое описание северной столицы России, в названии которого содержится слово «путеводитель» («Новейший путеводитель по Санкт-Петербургу»). На первый взгляд кажется, что книги очень разные. На базовом физическом уровне заметно различие между терминами «описание» и «путеводитель», как это, видимо, воспринимали многие русскоязычные люди в конце XVIII и начале XIX века. Сохранившиеся экземпляры «описания» Свиньина переплетены в четыре или пять богато иллюстрированных томов, каждый из которых имеет высоту более 25 см и слишком тяжел, чтобы носить его на прогулках. Однотомный путеводитель Шредера – довольно небольшой и легкий[22 - Во введении к этой книге Шредер упоминает, что он хочет опубликовать второй том, посвященный имперским пригородам, окружающим столицу. Этот план не был реализован. Однотомный путеводитель, который был издан, полностью посвящен городу Санкт-Петербургу [Шредер 1820: VII].]. Помимо одной вставленной карты, он не содержит иллюстраций и, следовательно, мог относительно дешево продаваться массовой аудитории. По сравнению с работой Свиньина путеводитель Шредера кажется кратким и прагматичным: описания отдельных достопримечательностей и рассказы о достижениях членов царствующей фамилии, как правило, короткие. Также в нем приводится более практическая информация, в том числе советы о том, как записать ребенка в военную академию, найти гостиницу, сообщить о нечестном извозчике и оформить паспорт.

Однако, если отвлечься от этих очевидных различий, обе книги во многих отношениях довольно похожи. И Свиньин, и Шредер стремятся охватить довольно широкую аудиторию, в том числе, в некоторой степени, давних жителей Санкт-Петербурга, а также отечественных и зарубежных гостей столицы [Свиньин 1816–1828, 1: 4; Шредер 1820: III–IV][23 - Работа Свиньина первоначально появилась как двуязычное издание с французским и русским текстами на соседних страницах.]. Оба предлагают читателям места для посещения, указывают, с каких верхних точек открываются лучшие панорамные виды на город, и набрасывают, хотя бы фрагментарно, маршруты для экскурсий по достопримечательностям [Свиньин 1816–1828, 1: 72; 3: 44; Шредер 1820: 5, 49, 54, 146]. Несмотря на кажущийся непомерным объем его описания, Свиньин, как и Шредер, иногда даже предполагает, что читатели могли бы в некоторых случаях брать с собой отдельные тома на прогулки, полагаясь на них как на своего рода путеводителя [Свиньин 1816–1828, 4: 22].

Со временем сходство между описаниями и путеводителями, без сомнения, стало казаться более важным, чем их различия. Сегодня писатели, издатели и в некоторых случаях ученые нередко объединяют книги, которые я обсуждала, – Георги, Свиньина, Шредера и даже Богданова, – называя их общим термином «путеводитель», потому что рассматривают их как выполняющие одни и те же функции и как часть единой литературной традиции. Все эти книги являются важными предшественниками современных российских путеводителей, все они оказали значительное влияние на более поздние письменные изображения Санкт-Петербурга. В данной монографии употребляется более широкое современное значение термина «путеводитель», предполагая, что оно охватывает как обсуждавшиеся здесь объемные описательные книги конца XVIII и начала XIX веков, так и выходившие позже работы. Я классифицирую как путеводители все преимущественно нехудожественные описательные тексты, которые помогают (или имеют целью помочь) читателю ориентироваться в физическом пространстве, где перечисляются заслуживающие внимания достопримечательности и набрасываются маршруты для прогулок или экскурсий, хотя бы в зачаточной форме. Предполагается, что категория путеводителя включает в себя как краткие практические тексты, предназначенные для удовлетворения потребностей путешественников, так и более длинные, менее утилитарные произведения, которые могут понравиться людям, давно проживающим в описываемых районах. Иными словами, и такие руководства, которые можно смело отнести к категории путеводителей в самом строгом смысле слова, и такие, которые первоначально рассматривались их авторами как описания.

Топографические описания Свиньина и Шредера также заслуживают нашего внимания в контексте обзора развития путеводителя как жанра и изображений Санкт-Петербурга в частности. В соответствии с нормами, установленными их предшественниками XVIII века, оба автора занимают выраженную патриотическую позицию. Они постоянно превозносят достижения династии Романовых, отмечая прекрасные культурные и социальные институты империи, низкий уровень преступности, учтивую, эффективную государственную бюрократию и растущее влияние страны за рубежом [Свиньин 1816–1828, 3: 122–138; Шредер 1820: 10–11, 99, 115–116]. Более того, эти тексты также отражают новый вид этнического национализма, который, как отмечают многие ученые, начал набирать силу в русской культуре в начале XIX века под влиянием европейского романтизма и чувства культурного единства, возникшего в тот период, когда русские из всех социальных классов вместе сражались ради победы над Наполеоном [Jahn 2004: 58–62; Ely 2002: 37]. После войны 1812 года характеристики российской идентичности все чаще включали в себя, помимо утверждений о равенстве или даже превосходстве империи над великими державами Запада, также попытки выделить добродетели, черты характера и народные традиции, характерные для русского народа как этноса. В соответствии с этой тенденцией Шредер и, что более очевидно, Свиньин определяют некоторые положительные качества как типично русские. Свиньин, например, пишет, что, кроме России, «ни одна другая нация не имеет вообще столь счастливых дарований к искусствам и не одарена подобною понятливостью». По поводу пьянства он отмечает: «В самом хмелю русский не бурлит, не бранится, а обнимается, извиняется, уверяет в дружбе – это отличительное свойство нашего народа, как зверство – в обитателе южных стран, когда он бывает пьян» [Свиньин 1816–1828, 2: 96, 130][24 - Склонность к преувеличению была отличительной чертой Свиньина как писателя. Второстепенная фигура в истории литературы XIX века, он был предметом многих злобных эпиграмм и, по слухам, послужил образцом для Хлестакова в «Ревизоре» Гоголя. Свиньин оказал одну большую услугу литературному миру: в 1818 году он основал журнал «Отечественные записки». См. [Данилов 1915].]. Хотя в целом он более сдержан в своей риторике, Шредер также иногда обращает внимание на положительные русские черты и традиции, отмечая, например, вежливость, услужливость и любовь к искусству, проявляемые всеми слоями общества в столице империи [Шредер 1820: 10–12, 87–88, 215]. Понимаемый как по сути своей русский город, несмотря на его европейский облик, Санкт-Петербург в этих текстах предстает и как центр имперской власти, и как место, из которого мессианская энергия России излучается в мир, место, где, несомненно, можно обнаружить добродетели, присущие русским как этнокультурной группе [Свиньин 1816–1828, 1: 2–4]. Имперская идентичность и первые попытки охарактеризовать русский народ как этнос сливаются здесь воедино, создавая достаточно размытое представление о русскости, чтобы охватить также и новую столицу Петра.

Читатели, несомненно, обнаружат параллели между описательными нормами, используемыми в упомянутых выше путеводителях, и представлениями о Санкт-Петербурге в классических литературных произведениях примерно того же периода, включая, в частности, те оды М. В. Ломоносова, А. П. Сумарокова и Г. Р. Державина, которые часто приводятся литературоведами как первые подлинные шедевры описания Санкт-Петербурга. Подобно Богданову, Георги, Свиньину и Шредеру, эти поэты представляли Петербург в восторженных выражениях и часто использовали описания столицы для выражения благодарности и верности правящей династии Романовых. Для них Санкт-Петербург представлял «всех городов царицу» [Державин 1988: 45]. Опираясь на представление о Москве как о Третьем Риме, они утверждали в своих сочинениях, что новая столица превзошла не только этот древний город, но и Афины, Венецию, Амстердам и Париж. В одной оде Ломоносов сравнивает Санкт-Петербург с небесами, отмечая, что город, кажется, излучает непрерывный поток света: вода в Неве, позолота и полированный мрамор дворцов – все сияет и сверкает [Ломоносов 1965: 133]. Это сравнение, в дополнение к намеку на представление о Санкт-Петербурге как о святом, небесном городе, Новом Иерусалиме, напоминает образы солнца, использовавшиеся в изображениях Людовика XIV во Франции XVII века. Нас заставляют поверить, что Петербург, подобно версальскому дворцу, представляет собой главную резиденцию верховного монарха, который благосклонно одаряет своих подданных светом, теплом и порядком[25 - Джули Баклер утверждает, что литературные произведения XVIII века описывают Санкт-Петербург в более эклектичной манере, чем обычно считают ученые. Поэты часто писали о городе как в среднем, так и в высоком регистре, в контексте одного стихотворения они могли перейти от одического к более мягкому элегическому или идиллическому стилю. Точка зрения Баклер понятна, но я бы отметила, что все авторы, которых она цитирует, остаются в подавляющем большинстве доброжелательными в своей оценке города. Хотя, возможно, в какой-то степени эклектичные по форме, описания Санкт-Петербурга в литературных произведениях XVIII века удивительно последовательны в своей идеологической направленности [Buckler 2005: 67–73].]. Сравнения столицы Российской империи с зарубежными городами в стихах XVIII века неизменно позитивны по тону: авторы последовательно описывают Санкт-Петербург как равный или превосходящий потенциальных конкурентов. Как и в ранних топографических описаниях северного города, тот факт, что такие сравнения могут быть предложены, никоим образом не снижает способность столицы империи служить центром исторических устремлений России.

Поэтические гимны Санкт-Петербургу как средоточию императорской власти начали выходить из моды в конце XVIII века, когда торжественная ода – литературный жанр, наиболее характерный для составления политических панегириков – пришла в упадок. В 1810–1820-е годы изображения Санкт-Петербурга стали заметно разнообразнее. В быстро развивающихся формах, таких как лирическое стихотворение и эссе, некоторые авторы продолжали говорить, хотя и с несколько большей сдержанностью, о величественных видах города, царственных фасадах его дворцов, церквей и других общественных зданий, а также о роли прошлых и нынешних императоров в осуществлении нового строительства. Они восхищались недолгой историей Санкт-Петербурга, отмечая, что столица достигла своего нынешнего состояния за сто лет, не более [Батюшков 1984; Вяземский 1988]. Другие авторы, однако, начали изображать город, используя совершенно иные выражения. Молодые поэты-офицеры, вернувшиеся с наполеоновских войн, жаждущие политических реформ, поддержавшие неудавшееся восстание на Сенатской площади в декабре 1825 года или сочувствовавшие ему, часто упоминали в своих произведениях о сыром и нездоровом местном климате, зловещей темноте столицы во время долгих северных зим, о пошлом, невежественном и злонравном в своей праздности придворном обществе. Для них Петербург представлял собой главный бастион неуступчивого самодержавия, город, в котором наиболее остро ощущалась тирания, характеризовавшая всю русскую жизнь [Рылеев 1988; Бестужев-Марлинский 1988: 57; Пушкин 1950–1951, 1: 316]. Импортированные архитектурные стили и усовершенствования в городском планировании, по их мнению, не могли скрыть того факта, что с точки зрения основных политических свобод Россия была далеко позади своих западноевропейских конкурентов.

Тенденция негативного изображения Санкт-Петербурга, возникшая в начале XIX века, быстро развивалась и уже в 1830–1840-х годах могла обоснованно рассматриваться в качестве доминирующей в высокой литературе. За эти десятилетия русские писатели создали целую серию шедевров, в которых город по крайней мере временами казался мрачным, пугающим, а в некоторых случаях потенциально опасной, враждебной средой, в которой отдельные жители могли легко погибнуть. «Медный всадник» А. С. Пушкина (написан в 1833 году, опубликован в 1837 году) часто рассматривается как ключевой поворотный момент. Многие ученые отмечают, что, хотя во вступлении к этой поэме Пушкин описывает Санкт-Петербург в приподнятом тоне, который, кажется, намеренно напоминает великие панегирические оды XVIII века, он меняет тональность по ходу повествования и в конечном итоге представляет не столь позитивный взгляд на столицу. Говоря о катастрофическом наводнении 1824 года в мельчайших деталях, он отмечает мрак, окутавший город, и «разъяренные воды» реки Невы. В последней части поэмы герой Пушкина Евгений, обедневший бывший чиновник, потерявший рассудок после того, как его возлюбленная погибла в катастрофе, грозит кулаком статуе основателя города, «Того, чьей волей роковой / Под морем город основался…» [Пушкин 1950–1951, 4: 384, 393]. Вскоре после «Медного всадника» появилась череда других произведений, представлявших Санкт-Петербург в откровенно темных тонах: «Невский проспект», «Портрет», «Записки сумасшедшего», «Нос» и, самое главное, «Шинель» Н. В. Гоголя, «Бедные люди» Ф. М. Достоевского, различные произведения М. Ю. Лермонтова и В. Ф. Одоевского[26 - За исключением «Шинели», «Петербургские повести» Гоголя были написаны между 1833 и 1835 годами и опубликованы в 1835 и 1836 годах. Гоголь работал над различными набросками «Шинели» с 1839 по 1842 год. Впервые она появилась в его собрании сочинений 1842 года. Достоевский закончил свой первый роман «Бедные люди» в 1845 году и опубликовал его в 1846 году.]. Во многих из этих сочинений, как и в «Медном всаднике» Пушкина, «маленькие люди» занимают центральное место. Мелкие чиновники, живущие на мизерную зарплату, видят, как их мечты о счастье рушатся. Подавленные суровыми условиями, царящими в столице, они сходят с ума или начинают пить. Признаков влияния на события дьявола (или, по крайней мере, гнева Божьего) здесь предостаточно. Санкт-Петербург часто кажется адским, проклятым местом, которое возникло с неестественной скоростью и может так же быстро исчезнуть. В этом отношении тексты данного периода опираются на важный элемент русской народной традиции: противодействие петровским реформам в начале XVIII века породило множество анекдотов, пророчеств и проклятий, где Петр I назывался антихристом, а его новая столица – нечистым местом [Лотман 1992: 13; Лотман, Успенский 1993: 203]. В 1830–1840-х годах, когда проходили бурные дебаты между славянофилами и западниками, этот аспект образа и мифа города начал более регулярным и заметным образом отражаться в высокой литературе. В то время как ведущие мыслители высказывались за и против вестернизации, споря о конечном эффекте кампании модернизации Петра, Санкт-Петербург, главное место великих реформ начала XVIII века, неизбежно оказывался проблематичным пространством. Для славянофилов город представлял собой искусственное творение, глубоко чуждое истинной природе России, и как таковой олицетворял все ошибки XVIII века, включая отказ от собственных традиций и судьбы России как православного славянского государства. Для западников Санкт-Петербург служил постоянным напоминанием о том, как далеко еще предстоит пройти империи. Аккуратные фасады города и упорядоченная сетка улиц, если уж на то пошло, делали противоречия и неравенство, присутствовавшие во всех аспектах российской общественной жизни, еще более вопиющими. Ни та ни другая группа не могла смотреть на город равнодушно.

Поскольку условности описания Санкт-Петербурга в путеводителях и канонических литературных текстах в XVIII и начале XIX века в значительной степени совпадали, можно было бы со всем основанием ожидать, что аналогичные закономерности развития будут преобладать и в более поздние периоды. В какой-то степени, конечно, так оно и есть. В 1830-х и 1840-х годах появилось новое поколение авторов путеводителей, которые, в соответствии с тенденцией изображения «маленьких людей» в поэзии и художественной литературе, начали создавать описания города, где беспрецедентное внимание уделялось менее обеспеченным слоям населения. А. П. Башуцкий, например, в своей новаторской «Панораме Санкт-Петербурга» 1834 года делит жителей столицы на пять различных категорий (высшее общество, образованная публика, третье сословие, иностранцы и низшие классы), а затем уделяет десятки страниц описанию внешности людей и присущих им жизненных привычек [Башуцкий 1834, 3: 12–210][27 - Включающая в себя элементы разных литературных жанров, «Панорама» пытается удовлетворить множество потребностей одновременно. В предисловии сам Башуцкий дает понять, что она представляет собой нечто среднее между традиционной историей, статистическим сборником и путеводителем. Он подчеркивает, что выбрал небольшой шрифт, чтобы читатели могли брать с собой на прогулки отдельные тома. Запланированный четвертый том должен был содержать больше материалов для туристов, включая подробные описания местной архитектуры и серию исторических экскурсов. Его публикации помешали финансовые проблемы [Башуцкий 1986, 2: 8–9]. Комментарии Башуцкого см. в [Башуцкий 1986, 1: VIII, XIII].]. Точно так же в своем «Описании Санкт-Петербурга и уездных городов С.-Петербургской губернии» И. И. Пушкарев уделяет огромное место привычкам мелких ремесленников, уличных торговцев и обычных столичных мошенников [Пушкарев 1841, 3: 1–55]. Введение такого социологического материала в путеводители, хотя и было, несомненно, значительным, тем не менее не привело к изменению тона на более мрачный, что было характерно как для поэтических, так и для художественных описаний Санкт-Петербурга указанного периода. Причины этого связаны отчасти с характером путеводителя как жанра. Центральная идея путеводителя, представление о читателе как о реальном или потенциальном туристе, а о тексте – как о функциональном навигационном пособии, способствует положительному отношению к описанной местности. Выбирая тот или иной город или место для описания, автор помечает его как достойный пункт назначения и культивирует желание читателя исследовать объект. Читатель, как он подразумевает, в результате получит удовольствие, знания или какую-то другую ощутимую пользу. Хотя авторы путеводителей могут признавать и признают недостатки в описываемых ими пейзажах, хотя они могут предоставлять информацию о неприятных или трагических аспектах местной истории и жизни, они должны формировать материал так, чтобы не снижать интерес к путешествиям по региону, иначе они рискуют лишить текст его функциональности и назначения. Чтобы правильно вписаться в повествование, чтобы полностью погрузиться в книгу, читатели должны захотеть двигаться по маршруту, предложенному автором; они должны сохранить свой энтузиазм в процессе изучения местности. По этой причине в путеводителях стихийные бедствия, скандалы, провалы в управлении и другие негативные события часто преподносятся как неудачи, которые были или могут быть преодолены и которые должны послужить читателю уроком, или как слегка щекотливые эпизоды, придающие пикантность имиджу региона. Бедность, преступность и другие социальные проблемы редко вызывают крайнюю степень ужаса и пафоса, нередко встречавшихся в поэзии и художественной литературе XIX века[28 - В последней главе этой работы я обсуждаю ряд книг, условно относящихся к путеводителям, в которых образ Санкт-Петербурга пронизан ужасом и пафосом. Написанные в трудные годы Гражданской войны, когда многие российские интеллектуалы стали воспринимать Северную столицу как мертвую или умирающую, эти тексты представляют Санкт-Петербург в виде безжизненных руин. Однако стоит отметить, что даже в этих мрачных произведениях прошлое Санкт-Петербурга, его культурное наследие воспеваются, словно в панегирике.]. Во многих случаях описания жителей низшего класса служат в первую очередь созданию локального колорита.

Можно сказать, что путеводитель как форма, подобно торжественной оде, имеет врожденные панегирические тенденции. В нем описываемый предмет, как правило, вызывает благоговение, а не презрение. Писатели стремятся выделить уникальные характеристики и особенности места, выбранного для изображения, они подчеркивают его важность, стремятся внушить своим читателям признательность за его особые достоинства и очарование. Подобно тому как торжественные оды, как правило, подчеркивают и укрепляют связи между подданным и самодержцем, между населением и родиной, путеводители, независимо от того, написаны они для гостей или для местных жителей, в большинстве случаев должны способствовать развитию и росту той или иной формы привязанности к месту[29 - Можно, конечно, представить себе путеводитель, где автор дает советы, как свести к минимуму неудобства жизни в городе, который считается крайне неприятным, не прилагая никаких усилий для восхваления его достоинств или описания примечательных мест. Такая работа, однако, фактически отменила бы стандарт дискурсивных особенностей как для российского, так и для американского/западноевропейского путеводителя. Не поэтому ли описания путеводителей в романе Энн Тайлер «Случайный турист» так остроумны? Заставляя своего героя писать безрадостные путеводители для деловых путешественников, Тайлер одновременно высмеивает американскую ксенофобию и восторженную интонацию, которую мы ассоциируем с путеводителем как жанром. [Tyler 1986: 12–13].]. Поскольку эта основная ориентация никогда не меняется, поскольку во все времена авторы путеводителей бывают склонны восхвалять если не настоящее, то по крайней мере прошлое или будущий потенциал исследуемого района, такие работы часто выглядят, даже при развитии и расширении своего кругозора, в некотором смысле следующими описательной традиции XVIII и начала XIX века. Подобно Георги и Свиньину, авторы путеводителей 1830-х и 1840-х годов, помимо предоставления читателям практических советов о том, как передвигаться по столице, стремились научить их ценить многочисленные прекрасные архитектурные памятники Санкт-Петербурга, драматическое прошлое и уникальную роль города в качестве центра российской политической жизни и культуры[30 - См., например, предисловие к [Пушкарев 1839–1842, 1].]. С большой гордостью и энтузиазмом они подробно описывали работу важнейших социальных, образовательных и административных учреждений столицы, панорамные виды, открывающиеся со смотровых площадок и церковных шпилей, набрасывали маршруты для экскурсий по городу. Хотя к этому времени писатели, похоже, больше не рассматривали путеводители преимущественно как средство восхваления династии Романовых, большинство авторов в своих описаниях продолжали отдавать дань уважения некоторым членам императорской семьи. Петр I предстает во многих подобных руководствах как полубог – всемогущий, непостижимый и неустанно трудящийся на благо отечества. Мария Федоровна, вдова несчастного императора Павла, удостаивается особых похвал в связи с ее обширной благотворительной деятельностью. Как правящий монарх Николай I также получает некоторую меру внимания. Создание Санкт-Петербурга неизменно преподносится в позитивном ключе. Если они вообще признаются, трудности, связанные с быстрым строительством города и суровым климатом, способствуют повышению оценки нынешней славы Санкт-Петербурга.

В середине XIX века путеводитель стал наиболее близок к таким литературным формам, как очерк и фельетон. Подобно путеводителям, в очерках и фельетонах часто описываются географические районы. В них рассказчик, как правило, прогуливаясь по городу, описывает от первого лица те или иные сцены, места и звуки. Литературный критик Гэри Сол Морсон в своей книге «Границы жанра» утверждает, что очерки и фельетоны одновременно принадлежат как к реальной жизни, так и к искусству, сочетая черты как журналистских репортажей, так и большой литературы, традиционно эстетические и неэстетические коммуникативные формы [Morson 1981: 15]. Нечто подобное можно сказать и о путеводителях. В 1830-х и 1840-х годах такие тексты начали время от времени включать в себя художественный элемент и литературные изыски. Книга Виктора Бурьянова 1838 года «Прогулка с детьми по С.-Петербургу и его окрестностям» представляет собой особенно яркий пример такой тенденции. Написанный отчасти в художественной форме, отчет о многонедельном туре по столице разбит на серию «дней», каждый из которых – отдельная прогулка. Рассказчик, передвигаясь по Санкт-Петербургу в компании молодых людей, от первого лица комментирует в настоящем времени все, что они видят или чувствуют. Текст изобилует замечаниями о погоде, полезных знакомствах и незначительных неудобствах путешествия. Использование местоимений множественного числа первого и второго лица и глагольных форм на протяжении всего повествования, постоянное повторение «мы» и «вы», как бы приглашает читателя считать себя частью счастливого коллектива и отправиться в путешествие, следуя маршрутам, так тщательно разработанным в книге. Несмотря на все художественные изыски, украшающие текст, прогулка Бурьянова, по-видимому, частично предназначена для использования в качестве практического пособия. На первых страницах автор прилагает все усилия, чтобы проинформировать детей, предположительно из провинции, готовящихся присоединиться к нему на прогулке, о том, с какими документами и дополнительными библиографическими материалами им следует ознакомиться перед отъездом в Санкт-Петербург. На протяжении всей книги он дает читателям точные инструкции по навигации по городу, иногда отмечает магазины для возможных покупок, предлагает места для проживания в пригороде и предоставляет информацию о доступных видах транспорта [Бурьянов 1838, 1: 2, 228; 3: 19, 143].

Хотя по большей части нехудожественная по стилю, «Панорама Санкт-Петербурга» Башуцкого также в некоторых отношениях напоминает художественную литературу по присущим ей тенденциям. Она содержит, в дополнение к пространному описанию панорамы города с высоты птичьего полета и фрагментарным маршрутам пешеходных экскурсий, один раздел, который, очевидно, является вымыслом. В главе, озаглавленной «Петербургский день в 1723 году», автор представляет, как в том конкретном году несколько придуманных им персонажей могли отмечать день святого покровителя Петра I. Он описывает посещение кабака, пьяный разгул князя-папы и ассамблею [Башуцкий 1834, 3: 111–148; 2: 194–271][31 - Князь-папа был главой Всешутейшего, всепьянейшего и сумасброднейшего собора – форума для пьяного разгула, созданного Петром I как пародия на обряды и церемонии официальной православной церкви.]. В конце концов главный герой повествования, молодой дворянин, который долгое время отказывался приспосабливаться к новым западным нормам социального поведения, наконец сбривает бороду и завоевывает руку своей возлюбленной.

Если путеводители, очерки и фельетоны во многих отношениях так похожи друг на друга, если все три жанра часто используются для исследования географического пространства в виде прогулки и пересекают границу между традиционно эстетическими и неэстетическими способами общения, то что делает каждую форму уникальной? Чем путеводитель отличается от других описательных текстов? Ряд факторов затрудняет проведение жестких различий. Каждая категория включает в себя значительные вариации – термины «очерк» и «путеводитель», в частности, могут быть очень широки. В некоторых случаях жанры явно пересекаются – иногда, например, можно обоснованно сказать, что часть путеводителя представляет собой очерк или фельетон. В ряде случаев отдельные авторы вносили свой вклад в разработку более чем одной описательной формы[32 - Башуцкий, например, внес свой вклад в разработку очерка, а также путеводителя. В начале 1840-х годов он опубликовал антологию «Наши, списанные с натуры русскими», которая была составлена по образцу известного французского издания «Les Fran?ais et les Anglais peints par eux-m?mes» («Англичане и французы в их собственном описании»). Раздел, озаглавленный «Мелкая промышленность и шарлатанство в С. Петербурге» в [Пушкарев 1839–1842, 3: 1–55], можно с полным основанием назвать очерком.]. Однако некоторые обобщения сделать можно. В отличие от очерков и фельетонов, путеводители не полагаются на мотив фрагментарности и иллюзию спонтанности [Morson 1981: 15–16]. Хотя в некоторых случаях писатели могут принимать разговорный тон, жанр не требует такой манеры повествования. Путеводители часто бывают относительно длинными, а фельетоны и наброски, как правило, кратки. В письменных путеводителях читатель всегда выступает в роли потенциального экскурсанта, а сам текст по крайней мере представляется как своего рода навигационное пособие. Обычно писатели привлекают нас фразами с местоимениями первого и второго лица, дают практические советы по облегчению нашей прогулки по городу или району, предлагают нам следовать вместе с ними по маршрутам, описанным в руководстве. Хотя многие путеводители слишком тяжелы, чтобы брать их с собой на прогулки, и могут содержать больше справочной информации, чем обычно требуется простым туристам и путешественникам, они могут помочь читателю практически, то есть помочь исследовать физическое пространство, облегчая планирование путешествий и/или прогулок.

В фельетонах и очерках рассказчик чаще всего выступает в роли нашего доверенного лица, а не в качестве гида или компаньона. Обладающий свободным временем и, потенциально, особыми навыками, проницательностью, связями и знаниями, он посещает места и сообщает о сферах, во многих случаях далеких от нашего опыта. Не предполагается, что мы обладаем способностью или хотим повторить эти приключения. Рассказчик во многих случаях, кажется, блуждает почти бесцельно, следуя личной прихоти, преходящим стимулам и гоняясь за текущими новостями, в отличие от движения по тщательно продуманному и разработанному маршруту. Путешествия рассказчика приводят к открытиям о людях и местах, которыми он любезно соглашается поделиться, тем самым освобождая нас от обязанности самим исследовать эту же территорию. Часто очерк функционирует как своего рода журналистское расследование: он раскрывает завуалированные или неприятные аспекты местной жизни. В отличие от путеводителей, авторы очерков и фельетонов необязательно оценивают или рекламируют регионы, которые они описывают, как потенциальные места для экскурсий и прогулок.

Очерки и фельетоны обрели значительную популярность в России в 1830-х и 1840-х годах, как раз тогда, когда образ Санкт-Петербурга в поэзии и художественной литературе начал тускнеть. Полупублицистический характер обоих жанров сделал их идеальными формами для размышлений о современной российской жизни и социальных проблемах. Подхваченные талантливыми писателями и критиками, связанными с различными литературными и философскими лагерями, они быстро превратились в ключевые форумы для партизанских вылазок и дискуссий. Грандиозный спор, разразившийся в этот период между западниками и славянофилами, например, частично разыгрывался на страницах очерков. Особенно примечательно, что в 1845 году группа писателей, связанных с «Отечественными записками», главным издательским органом западников и прибежищем радикального критика В. Г. Белинского, выпустила чрезвычайно влиятельную антологию очерков под названием «Физиология Петербурга». Изобилующий остротами в адрес конкурирующего славянофильского лагеря в Москве сборник сыграл важную роль в популяризации физиологического очерка – поджанра, появившегося в России в начале десятилетия и основанного на французских моделях. Авторы физиологических очерков, как правило, стремились изучить и классифицировать человека с научных позиций, создавая подробные портреты типичных представителей тех или иных профессий, социальных слоев и национальностей. Они также проявили интерес к функциональному анализу географического пространства. В некоторых случаях, явно приравнивая города к живым организмам, они разбивали их на составные части и пытались понять механизмы, поддерживающие их существование. Они смотрели на реки, улицы и связующий их транспорт как на систему кровообращения, на рынки и магазины, которые их кормили, как на пищеварительный тракт, на органы массовой коммуникации и учреждения культуры, формировавшие вкус и одновременно выражавшие характер местных жителей, как на личность/разум/дух/душу. Многие физиологические очерки были посвящены низшим слоям общества и, казалось, должны были привести к прогрессивным политическим последствиям, соответствующим взглядам ведущих западников. Писатели так ярко изображали плачевные условия, в которых жили бедняки, что эти тексты воспринимались как призыв к социальным изменениям.

Во введении, написанном для «Физиологии Петербурга», Белинский призвал русских писателей взять сборник в качестве примера и уделить больше внимания описанию территории России. Он отметил, что, несмотря на разрозненные усилия в 1830-х годах, российское общество продолжает страдать от недостатка хороших произведений.