– Твои медовые печенья тоже сильно меня вдохновляют. Мне интересно, что ты за человек, какое в тебе двуличие.
– Двуличие? Я – писатель, во мне лишь картинки мандариновых закатов и голод.
– Этого достаточно, чтобы быть любимым.
– К черту эту черновую философию о характере человека. Анечка, пошлите станцуем вальс. Он холодный, струнный, отдаленный. Все как ты предпочитаешь.
– Откуда ты знаешь такую информацию?
– Я это чувствую. У тебя романтичное веяние души. Но взгляни на меня – я уже ушел от юношеского романтизма. Действительно я очень хочу причинить искусство зрителям нашего театра, чтобы каждый культурный провинциал немного сохранил в себе человечину, но увы я ошибся.
– Ты очень сложно рассуждаешь, можно по – русски вести разговор.
– Слушай, бунтарь искусства, ты ворвалась словно комета в мою жизнь… (Наступило молчание). Мне хотелось бы подобрать тебе пейзаж для будущих твоих фотографий.
– Откуда ты знаешь об этой теме?
– Когда режиссер театра пускал меня на подмостки, я присаживался по линии траектория света, и он падал так легко на размалеванные лица подвижных актеров.
– Мне все про тебя понятно. Пошли, пошли
– У меня дыхание заторможено, я слишком больной, почти туберкулезный.
– Я тебя умоляю. Но вообще это твой выбор.
После этих слов она ушла на богемную встречу. Там блеск полотен скудных реалистов и показных сюрреалистов перебивал все деловые слов, которые творцы в принципе не любят произносить.
После ее ухода я прилег на легендарный потертый диван. От него отдавало теплотой и это меня уже пугало. В полумраке ноября я нехотя прикрыл глаза. Я попытался взглотнуть слюну, но не мог – во рту воцарилась горечь. А почему? Нет, нет, нет. В своем разуме я вспоминаю лаймовую свежесть белокурых волос. А что если ее вспыльчивая натура покорится бездарному художнику с наших окраин? Появилось ощущение, будто в марте месяце, при солнечном цветении во мне выжгли душу. Это неприкосновенно дергало меня. Открытая надежда обрести любовь, целую принцессу, фотографа и певца винтажной жизни все сильнее привлекало меня. Я не мог сидеть с этим чувством спокойно. Попрощавшись с болезненной слабостью организма, я спустился по облезлой лестнице, вышел на открытое снежное пространство и начал трястись от первых заморозков. Голова прошла кругом, я еле различал серебристые краски ночного города. Опять я встретил на своем пути жалость к своему же горю. В тот момент хотел стать обыкновенным дворовым пацаном, без классического налета творца.
Ветер перебирал мои темные волосы. У меня еще оставалась призрачная надежда сказать что – то едкое в адрес белокурой девушки, неважно что, главное – ее внимание. Я знаю, что психологи очень хотят рассматривать такую радужную ситуации с разных ракурсов, углов, формаций, но я лишь восхищался и ненавидел, потом снова начинаю дышать и уксусно ненавидеть…
Прошло минут 40 ожиданий. В моей груди отравление. Я злился на ту паскуду, которая меня с каждой секундой простоя унижает все сильнее. От этих мыслей я вскочил, убежал в квартиру, скинул пыль со сценариев, вцепился в ручку, и полились тексты – они были полны отчаяния. Ничего не ждал: ни признаний, ни внимания, только лишь бы горловину не давило от ревности. Час, два, три – все в работе. В кромешной темноте появились вишневые проявления, машины заглушали свои вонючие и раздолбанные двигатели, люди переходили в фазу теплоты очага и несметного богатства – ироничного общения с семьей. Теперь внутри меня разворачивалась театральная сцена: что выбирать в рассудке мне? Сметающую любовь или продолжение пустоты романтика? Конечно, мой выбор очевиден!
Мое внутреннее блаженство прерывает Анна. Она врывается в зал, взмахивает рукой и начинает туманную речь:
– Я так счастлива! Где же тут балкон? Подышать хоть выйти. Мое лицо в то время можно сравнить с меловой доской универа – минимум смысла и максимум показов. Затем наступила вторая часть апофеоза:
«Что за дурацкий балкон? Погнившие балки, вкус дождя. Я не – на —вижу такое, слышишь, бедный поэтишко, мне не нравится здесь быть».
– (Я не выдержал): Так не будь. Каждый уголок принадлежит только мне. Только я проливаю гребанные слезы, чтобы меня не выселяли за долги, только я по утрам отслеживаю договорные матчи, чтобы пораньше примчаться в бар и выиграть побольше от коэффицентов. Ты не знаешь, но у меня уже голова кругом от этой « коммерции».
– Снова жалуешься, певец души прозрачной. Помоги мне с проявлением фотографий, я отправлю их на конкурс и возможно заработаем что – то.
– (Я снова не выдержал): Зачем все эти движения в никуда?
– Потому что меня бесит, что воцарился мрак в этих стенах, спасибо, что хоть отопление есть. Она притарно и точно закричала: А! Ненавижу, опять рыбный запах, грязевая комната. Прошу, прочитай свои творения, я хочу искренне впитать эмоцию и заснуть. (Тихонько начинала плакать).
Мое сердце сжалось, из – за ее капризов, из – за нее. За окном уже зажглись звездные плеяды, я на них часто смотрел в минуты безбрежного отчаяния. Они наверно что – то мне скажут. Но вот предо мной – плачущая принцесса и белоснежный графин заботы переполнен. Я подбежал, приобнял Анну, она ошеломлено упала мне на грудь. Простота и будто белая скатерть. И тут в моей разрозненной фантазии, вон там, на балконе, нарисовывается человек – он в строгом пальто, с деловым портфелем и сквозь морозный ветер говорит: «Она же истинный потребитель, всего лишь отыскала среди омертвелых квартир бастион. Ты ее греешь, подпитываешь, а взамен ничего. Но с тобой по – прежнему Ангел и ты волен подчиняться чувствам».
С этими словами он исчезает из моего отапливаемого жилища.
Финал.
На следующее утро я только краем своего больного взгляда увидел, что Анна сидит в кресле напротив в кромешной меланхолии. И тут мой слог не выдержал. С некоторой протяжкой я вскричал: «По- жа – лу- ста, больше капризничай. Ты такая мерзкая, но я так тебя люблю, капризничай, и мне станет легче»…
Тем временем обрывки утреннего рассвета продолжали томить мою душу. Белокурые волосы я ощущал все чаще, и, в общем – то болезнь утекала своим чередом.
«СЕМЬЯ»
С самого детства Паша жил с бабушкой и дедушкой на окраине сибирского города в просторной квартире с широченным балконом, от которого зимой несло школьными конфетными подарками, которые хранились в коробках. В летние дни пахло горящим деревом, потому что близлежащие частные дома по вечерам топили баню. Десятилетнему Паше нравилось выходить на балкон под закатные майские лучи. Почему? На этот вопрос никто не мог ответить. Его просто тянуло к механическому созерцанию на речку, которая извивалась через заросли камыша и являлась естественным фоном для основного действа – движения птиц, которые даже больше Пашиного наслаждались теплым воздухом. Иногда мальчик даже выдумывал, а что если поймать частицу воздуха на ладонь и раскрыть ее обертку, что там будет? Он думал, что там будет ягодное желе и при раскрытии вылетит конфети. Такой вот многослойной любовью он любил весну.
Множество гостей, приходивших в дом к семье, часто отводили бабушку в сторонку и говорили, что у Паши есть два весомых жизненных пути: либо уже остаться на земле и быть благородным агрономом или лишь иногда касаться самых эстетичных краев природы или быть творческим человеком. Бабушка называла эти советы «брехней», и отвечала общими фразами: «Ну какое творчество в наших – то краях?». Чтобы учиться ему, деньги немалые нужны. Там и проходили дни. Паша был неугомонным, но это качество не толкало выходить во двор и совершать телесные или вредительские пакости. Паше не хватало общения со сверстниками. Возможно причиной тому было, что он не хотел играть в футбол или баскетбол на износе сил. Он любил книгу за книгой поглощать домашнюю библиотеку.
Однако общение сильно отличалось от дворового спорта. Это не страстное увлечение каким – либо истязанием своего тела на поле или на других площадках. Общение являлось пронзительной эмоцией, сентиментальным жалом. причем самая непредсказуемая из всех существующих. Паша находил решение – разговаривал с бабушкой и дедушкой. Конечно же стиль разговора был будто перевернутым. Бабушка рассказывала ему истории своей жизни учителя литературы в эстонской деревне. Паша тщательно записывал истории себе в потертый блокнот и параллельно запивал горячим черным чаем и ел медовые печенья.
С дедушкой разговор был более резким и от того более приятный мальчишескому сердцу. В его возрастной комнате всегда было много интересных предметов: сразу два аквариума, заполненных мальками и улитками, под телевизором хранились полки кассет с фильмами про индейцев, по самому всегда шли документальные фильмы про военные походы русских войск в различные эпохи. Главной же ценностью дедушки была шикарная коллекция машинок, которые он хранил на длиннющей полке над своей кроватью. Он действительно болел этим занятием со студенческой юности.
Стоит подробнее описать масштаб коллекции, которая исчислялась десятками экземпляров. Больше всего Паше нравились правительственные мини – Волги, которые обладали отменными отполированными дисками в виде велосипедных спиц и «Форды» первых моделей, которые еще копировали в своих формах кареты, только уже на колесах. Читатель может подумать, что мальчику сильно прикипело это хобби его дедушки, хотя это не совсем так. Паше нравился игривое настроение дедушки во время промывания запыленных частей машины или, в редком виде, собирания новой модели. Увлечение миниатюрным четырехколесным транспортом делало из седого пенсионера энергичного мужчину средних лет, который заражал своим обаянием. Паша часто громко смеялся, что даже бабушка слышала этой с вечно распаренной кухни и прибегала в комнату дедушки и, видя умилительную атмосферу, тоже начинала сильно смеяться, прикрывая свои вставные зубы.
Примерно в шесть часов вечера каждого дня бабушка ставила тарелку макарон в форме банта и фаршем на стол и звала Пашу на ужин. Он мигом влетал в кухню, рассказывал какую – либо мысленное открытие от прочитанной запыленной книги и садился за стол. Бабушка с усталым видом тоже садилась напротив него. Бабушка смотрела на Пашу и всегда повторяла:
– Не торопись. Прожевывай блюдо тщательно.
– Да я тороплюсь, потому что щас у дедушки реклама как раз, он может, пока она идет, мне историю о какой – нибудь модели машинки расскажет.
– Ой, господи. И тебя в это втягивает, как я вижу.
– А что такого?
– Да я не против, что вы с дедушкой так хорошо ладите. И тем более он вон какой радостный ходит. Он же с самой юности этим занимается! После сказанного бабушка по- театральному взмахнула правой кистью руки вверх и затем продолжила:
– Иногда после смены, когда уже он бросил офицерское училище и работал водителем трамвая, бывало многочасовые очереди стоял в магазине за новой моделью в коробке.
– Классно! (При бабушкиных воспоминаниях Паша от интереса иногда даже промахивался наполненной ложкой макарон мимо рта).Так протягивались дни в единую счастливую линию, которая как мудро считается, не бесконечна.
Была середина мая. Все окна и дверцы балкона были распахнуты. Бабушка и дедушка разбежались по своим бытовым делам еще утром. Паша уже вернулся со школы и слушал диджейские композиции из «новенького». Он всегда потреблял музыку на полной громкости, так что наушники быстро выгорали и переставали работать.
Над провинцией тем временем опускался закат. Его горящие пепельно – апельсиновые оттенки опускались над вершинами дубов около водоема. В небольшом отдалении Паши это казалось великолепным. Мальчику казалось, что от позднего весеннего плотного воздуха явно пахло теплым бисквитным печеньем, желе из которого так и вытекает. Паша наполнял свои легкие этой ароматной прелестью. Он рванул на балкон прямиком из дедушкиной комнаты. Когда он перемещал свое ликующее тело в наушниках, то не заметил, что на полу около кровати дедушка оставил две своих самых любимых машинки Зил – 11 и Зил – 115. С какой отдачей он еженедельно специальным очистителем отмывал лобовые стекла этих двух моделей! На стремительном пути к балкону Паша тяжестью своей пятки раздавил корпус обоих зилов, которые были практически слеплены между собой. У них сразу же треснули начищенные окна, вся элитная крыша черного оттенка. Иными словами, его нога превратила их лепешку с переломанными предметами наружного декора по типу зеркал и фар у обоих автомобилей. От подобного бедственного давления шины отлетели и покатились по всей комнате.
Ощутив произошедшее в Пашу брызнул жар, а потом и нервный пот. Разница между ощущениями составила пару секунд. В страшном выражении души он присел подбирать детали. А вдруг пытаться что – то исправить? – Думал мальчик. Музыка по – прежнему играла у него в ушах, однако уже не играла никакой романтичной роли в этих часах. Он только начал собирать отлетевшие запчасти в общую кучу. В этот момент весь правый бок Паши озарил искусственный свет. Оказывается, дедушка уже вернулся из магазина с целым пакетом жареных куриц. Он увидел разрушительный пейзаж Паши и сломанных машинок. В миг его обыденный добряцкий настрой сменился на красноту глаз. Он отбросил покупки в сторону и дернулся в сторону мальчика. Началась скорее звериная эмоция, чем человеческие родственные действия:
Дедушка схватил мальчика за руку и оттащил его от переломанных деталей двух его любимых машинок.
– Иди отсюда. Вредитель этакий!
– Деда я не хотел!
– Ой, ну как же так! От нахлынувшего стресса губы дедушки пошли в сторону. Он кряхтел и перебирал детальки.
– Отойди от стенки даже моей. Иди отсюда! Дед приподнялся с колен и агрессивно двинулся на мальчика
Паша прижался к шкафу.
– Чего вылупился? Или еще что – то хочешь мне разрушить? Дедушка отчаянно расширял свои глаза.
Паша начал плакать. Он всеми силами закрывал руками свое плачущее детское личико и все сильнее вжимался в фасад шкафа для одежды в комнате дедушки.
Увидев такую реакцию мальчика дедушка немного отошел и снова нагнулся над мешаниной бережно выкрашенных когда – то в представительный черный цвет детальки бамперов, дверц.
Он с недовольным искривлением лица, с которого в разные стороны прыскались слюни, а по овалам ушей стекал старческий пот.
Сквозь пальцы Паша увидел, что дедушка теперь находится в отдалении и открыл ладони. У мальчика от обильных выделений слез покраснела вся кожа лица, зрачки черно – красными пятнами; он начал сопливеть, из – за того, что злость дедушки завела и его у Паши заболела голова. Наплыв слез проникли в легкие и не давали нормально дышать. Он пытался сделать вдох, поднимал грудь, но мало, что получалось.
Время в этом конфликте уже давно исчезло. Было уже давно темно, но движущейся дедушкин силуэт Паша еще видел. Сам он стоял неподвижно. У мальчика было чувство, что он боится сделать мельчайший шаг в сторону к дедушки. Паша буквально приклеился к дверце шкафа. Слезы, кащалось, уже скапливались, где – то в легких и от них мальчик закашливался и хрипел…
Мгно… Ве… Ние… Вспыхнул свет. Вспыхнул спасительный для этой горестной сцены свет. Это бабушка вернулась из ателье.
– Что у вас тут творится?
– Ничего. Забери вон своего невнимательного внучонка из своей комнаты.
– Ты чего совсем что – ли? Ты его чем так довел.
– Вот посмотри, что от моих машинок осталось. Он показывает груду пластмассовых обломков в ладонях.
– Ой, дурак. Ты если сам с ума сходишь, то хоть на других не выплескивай свою старческую агрессию.
Бабушка сделала два резких и по – женски уверенных шага в сторону Паши, ухватила его за плечи и быстро вывела его из комнаты. Походу ухода из комнаты, мальчик осторожно повернулся в сторону дедушки. Тот злобно выдвинул нижнюю челюсть и с трясущимися от гнева руками пытался восстановить прикрепить какие – то детали к монолитному бесколесному куску.
Дверь захлопнулась. Бабушка привела мальчика на кухню и плотно закрыла в нее дверь. Она включила светильник над плитой, налила в чайник воду.
– Так, успокойся сейчас. Смотри как себя завел!
Бабушка кружилась по кухне, потому что искала чайную заварку. Паша сидел неподвижно.
– Ты с чаем кушать будешь белый хлеб с медом липовым?
– Буду.
– Ну хорошо.
– Сейчас прогреешься и отлично все будет.
– Ба, что я сильно навредил дедушке?
– Знаешь, это не смертельно. Он же очень добрый, завтра наверно уже успокоится.
– Я не хотел этого делать. Я просто под ноги не посмотрел, когда шел наушниках на вечернее озеро посмотреть.
– Понятно. Бабушка уже щедро намазывала мед на прямоугольный кусок хлеба. Чайник начал отважно пищать.
Следующий день.
В воскресное утро Паша встал с постели около восьми утра. Круги около глаза немного припеклись за ночь. Ему крайне не хватало свежести дворового воздуха. Он открыл окно своей комнаты. Ему по – прежнему нравился майский прогрев асфальта. Когда с его запахом смешивался фруктовый лавочный аромат, исходивший с только что открывшихся палаток.
Сон действительно помог Паше успокоиться. В его душевной жизни было местами даже радостно и только нарастало настроение послушать какую – нибудь альтернативную музыку. Он подходил к столу, где лежали музыкальные провода и вдруг мгновенно переменился в бледный человеческий объект. Его поджидали воспоминания от того, что из – за этих наушников произошло накануне. Паша еще детской лихостью вскипел, отрыл в своих канцелярских баночках ножницы и резкими сжатиями разрезал наушники. Затем он собрал их отрепья и скинул их с окна. Гнев достигал в его сердце критического предела.
Иногда его секундно заглушал отголоски уже прогретого майского воздуха и усиления запаха спелых груш. Солнечное сияние лечило душу Паши.
Утро продолжалось. Паша вплотную подошел к своей двери и прислушался – вроде бы было тихо. И это являлось логичным, потому что пожилым людям необходимо спать дольше, особенно в сухие, жаркие дни.
