Как ветерану войны, инвалиду дедушке полагались льготы и привилегии. Например, можно было получить квартиру в городе, купить машину или хотя бы машинку-инвалидку. Но он от всего отказывался и уговоры родственников на эту тему резко пресекал. Я не помню, чтобы он когда-то надевал ордена, разве что орденские планки пристегивал на пиджак 9 мая, в День Победы.
Один раз в месяц, получив пенсию, выпивал шкалик с закадычным другом. Никогда не видела его пьяным, но бабушка все равно сердилась, больше для порядка. А он заигрывал, и она еще больше распалялась. Меня забавляли стариковские игры, то была, безусловно, любовь.
Еще одно любимое дело – рыбалка. Последние годы не рыбачил с лодки, только с берега. Старую плавучую посудину бабушка приспособила городским внучкам под песочницу, не пропадать же добру! На пруд рыболов уходил рано, часа в три-четыре утра. Рыбу не очень любил, а вот ловлю!
В то лето, тысяча девятьсот семьдесят седьмого года, я отдыхала в деревне, и накануне до вечера мы перекрывали шифером крышу сарая. Я, двенадцатилетняя девчонка, моя мама и дедушка, практически одноногий инвалид. Устали очень, но закончили. Утром рано он все равно ушел на пруд. У воды сделалось плохо, поспешил вернуться. В пять утра соседи нашли дедушку на тропинке в двухстах метрах от дома. Ему было шестьдесят восемь лет. Никто не мог поверить. Первая, тогда еще неосознанная потеря в жизни.
Дедушка незримо опекал нас и вовремя приходил сорванцам на помощь. Он был не просто человечище – глыба! Светлая память о нем навсегда в моем сердце. Дедушке Мите, бабушке Пане я посвятила первую сказку, вышедшую в свет, «Пик и Крик».
Дедушка Андрей
Мы с отцом нескончаемо долго ехали в плацкартном вагоне, мне лет пять, не больше. Попутчики заботились о маленькой белокурой девочке: кто едой угощал, кто косы заплетал.
И вот Армавир.
Дедушка встретил прямо у вагона. С этого момента я его и помню. В глазах слезы счастья, щурится, моргает, смешно и трогательно стучит железными зубами безгубого рта. Черты лица крупные, будто небрежно высеченные из гранита. Из-под светлой летней шляпы по неровному, похожему на кору старого дерева лицу градом катится пот. Внучке, приехавшей из Свердловска, первые секунды знакомства дедушка представляется ужасным Карабасом-Барабасом. Но от него веет такой добротой и радостью, что я тут же проникаюсь любовью. Дедушкино источенное неведомым короедом лицо чисто выбрито. Он снимает шляпу, вытирает платком стриженную под полубокс голову, руки крупные с очень аккуратно подстриженными ногтями. Еще утро, а на улице такая жара! Это Кубань. У его льняной светлой, как шляпа, рубашки короткие рукава. Для меня диво. Пожилые люди на Урале так не одеваются. Безостановочно вытирая пот, дедушка берет внучку на руки, я робею.
Правду говоря, мы виделись и раньше, но я была так мала, что в памяти первая встреча не отпечаталась. Неся внучку до автобусной остановки, словно хрустальный сосуд, дедушка приговаривает: «Комарик, комарик». Начинаю понимать, слова относятся ко мне. Наконец подходит нужный автобус, мест хватает всем, мы едем в Новокубанск! В автобусе я сижу на коленях у дедушки, уже совсем не боюсь, с любопытством разглядываю. Кажется, от него пахнет знакомым мужским одеколоном. О чем разговаривают одновременно и сдержанно, и оживленно мой папа и дедушка, я не понимаю. Но восторг предвкушения глобальной радости переполняет сердечко! За окном мелькают непривычные пейзажи. Очень много зелени, ярких цветов, аккуратные белые игрушечные домишки, диковинные птицы (оказавшиеся впоследствии индюками). Все интересно. Не успели глазом моргнуть – Хуторок.
Теперь место нашего следования и родина отца называется Новокубанск, но старожилы по-прежнему ласково именуют «Хуторком». В тысяча девятьсот шестьдесят шестом году объединили три села – образовался город Новокубанск.
Из сохранившейся автобиографии деда, написанной красивым, совсем не мужским кружевным подчерком, следует: дедушка наполовину сирота. Его отец погиб в восемнадцатом году на поле гражданской брани, сражаясь на стороне красных, а мать батрачка. Дедушка о своем детстве никогда не рассказывал, из рассказов бабушки Наташи помню: деда Андрея, сына революционера, воспитали домостроевские дядья. Родные братья эмансипированной матери не отвергли, приняли сироту.
Самим рождением деду была уготована судьба строителя коммунизма. В начале трудовой карьеры Андрей Васильевич окончил высшую партийную школу в городе Баку. И потом партия доверяла ему разные ответственные хозяйственные участки. Одной такой ответственной работой в доблестном трудовом прошлом деда Андрея было руководство коммунальным хозяйством Новокубанска. Городок хоть и небольшой, компактный, но живой, если не сказать кипучий. О сахарном, спиртово-коньячном, кирпичном, конезаводе и других предприятиях знали не только в Советском Союзе, но и за границей. Кстати сказать, возникли некоторые из них на месте частных дореволюционных предприятий. Советская власть не уничтожила, сохранила, упрочила, развила производства.
Большое городское хозяйство под началом деда процветало. Запомнила его таким – городом моего детства! Ухоженные улочки, побеленные деревья и поребрики тротуаров, потрясающий летний сад, летний кинотеатр. В летнем саду белые фигурки спортсменов и пионеров, павильоны для любителей шахмат и книгочеев, а еще парк с аттракционами. И, боже мой, сколько роз! Абрикосов и тутовника! Дедушка работал после войны и до семидесятых, пока не вышел на пенсию. Но и на пенсии оставался активным ленинцем и коммунистом, свято верящим в партию и светлое будущее. Читал все печатные издания центрального аппарата Коммунистической партии СССР, бережно хранил. Его часто приглашали с лекциями в разные коллективы. Думаю, он гордился собой, ну а уж мы-то точно гордились им. Беззаветный идеалист-романтик.
На Великую Отечественную войну дедушка ушел с первым призывом, как и далекий уральский сват. Дошел до столицы Румынии. Старший лейтенант Андрей Васильевич руководил стрелковым дивизионом. После кровопролитных боев за Северный Кавказ грамотных военнослужащих не осталось, и деда с четырьмя классами образования перевели в финчасть. Так и учился на ходу всю жизнь, благо способный и ответственный. Окончил войну начальником финчасти 353 стрелкового дивизиона противотанковой дивизии Третьего Украинского фронта 27 июля 1946 года. Награжден орденом Отечественной войны 2-й степени, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Кавказа», «За победу над Германией» и в мирное время множеством знаков отличия за самоотверженный труд.
Таким был мой второй дед – истинным патриотом, ничего себе, все людям. Верил в идеи коммунизма, служил идеям социализма. Был честен и принципиален, очень любил Родину и людей. Был наидобрейшим человеком. Мы, дети и внуки, любили и уважали его.
Между тем масштаб принципиальности и характер коммуниста дорого стоили моей бабушке. Быт семьи до самых последних дней моего деда оставался суров и лаконичен. Маленькие дошколята, я и мой двоюродный брат Вовчик, дедушку побаивались, даже не знаю почему. Он нас, шалунов, ни разу не наказал, ни разу не повысил голос. Как и дедушка Митя, заядлый рыбак дед Андрей с удовольствием брал нас с братишкой на рыбалку на бурную реку Кубань и водоемы поменьше. То ли не благодать!
Дедушка писал письма и открытки красивым и витиеватым почерком, а к Новому году обязательно посылал посылку с орехами и сухофруктами. И каждый раз, томясь радостным предвкушением, я зайчиком прыгала вокруг загадочного фанерного ящика, пока родители искали плоскогубцы.
Дедушка умер в апреле девяносто седьмого, в возрасте семидесяти шести лет. Я не присутствовала на похоронах. Грудной ребенок, вторая беременность и большие расстояния оправдывают печальный факт. Он не умирал один. В окружении других внуков, жены, дочери, зятя, любимых им. Я приехала на могилу много лет спустя, смотрела на памятник, и комок, образовывающийся в области сердца при воспоминаниях о дедушке Андрее, рассосался. Спасибо двоюродному брату Евгению, он сделал все достойно, с любовью, как заслуживал наш дед.
Я не знаю таких людей, как мои деды, одновременно преданных семье, делу, Родине. В современном мире предательство – норма. Предают детей, родителей, друзей. Коллег по работе – обычное дело. Людям стало плевать на всех и на всё. Сиюминутная выгода правит сегодняшним днем. Спасибо перестройке, спасибо пропаганде. Предательство приняло такой массовый характер, что, боюсь, оно когда-нибудь уничтожит нашу цивилизацию.
Бабушка Наташа
В честь своей мамы Натальи Андреевны, а не в память прабабки Натальи Николаевны, назвал меня отец. «Баба Ната» – звали ее ласково дети и внуки.
Белокурая, миловидная, приятная, небольшого роста, ладная в молодости и слегка округлившаяся в старости моя бабушка Ната. Труженица и чистюля. В повседневной жизни немногословна и эмоционально сдержанна, и при том, как и сватья Паня, прекрасная рассказчица.
Сказания, по-другому не назвать, вела за рукоделием, поправляя средним пальцем время от времени склеенные в переносице хлебным мякишем очки, неспешно, успокаивающе-убаюкивающе, певуче с мягким южным выговором. Борясь с гипнотическими волнами, я, как и бабушке Пане, задавала ворох уточняющих вопросов, и бабушка Наташа не торопясь отвечала. Вспоминая оставшиеся в далеком детстве посиделки, я самопроизвольно впадаю в транс. Колдовство, да и только.
На Кубани я часто слышала украинскую речь, а южный диалект, щедро перемешанный с украинским языком, как мне нравился! Не говорю уже об украинских песнях, венках с цветными шелковыми лентами и вышиванках. После посещения теплого края я маленькая воображала себя украинкой, плюс приобретенный говор и новые слова, и я становилась объектом насмешек умственно недалеких земляков. Отцова родня величала Уралочкой, а за торопливый говор умильно – Трындычихой. И там и здесь чужая.
Отвлеклась! Задолго до революции семнадцатого года вдовец Брюханов Андрей сошелся с вдовой Ермаковой Матреной. У него четыре взрослых сына, и у нее столько же. Люди солидные, немолодые и небедные. Женились. Так появилась на свет моя бабушка – папина мама, младшая и самая любимая в семье Ермаковых-Брюхановых.
Предприимчивый Андрей вел оптовую торговлю углем на юге России. Вместе с сыновьями поставил мельницу и построил первый в округе кирпичный дом. Кирпичи обжигали самостоятельно тут же. Большая семья образовала хутор, разросшийся в поселение Хуторок, переименованное много позже в город Новокубанск. Блинов на Масленицу для многолюдной дружной семьи под руководством Матрены снохи пекли метровые горки.
На месте обжига кирпичей со временем вырос кирпичный завод, проработавший до перестроечной разрухи девяностых. Прадедовский кирпичный дом, реквизировав, советская власть приспособила под сельский совет. Повод отобрать семейный кров новая власть предъявила формальный – наемная рабочая сила. «Сила» представляла собой одинокого старика-приживалу, по мере возможностей помогавшего по хозяйству, по сути, члена семьи, впоследствии досмотренного и похороненного бывшими «хозяевами».
Скоропалительно выйти за любимого (к счастью, любимого!) совсем молоденькую сестру милосердия подтолкнули разрушительные революционные вихри. Замужество спасло от сталинских репрессий тридцатых годов. А родственников в числе других хуторян депортировали в Северный Казахстан. Лишившись имущества, родители новобрачной с невероятным трудом избежали депортации, перебрались в Армавир, городок, образующий железнодорожную узловую станцию. Думается, помогло заступничество зятя. На родину остальные мои родственники смогли вернуться только после смерти «отца народов». Судьба не уберегла их от лишений и голода, но уберегла от ужасов войны и оккупации.
В тысяча девятьсот сорок втором году гитлеровцы, прорвав Южный фронт, приблизительно на год заняли Новокубанск. От немцев Наталья Андреевна пыталась уйти к родителям в Армавир, за линию обороны. По дороге обоз разбомбили мессершмитты. Бабушке повезло укрыться с детьми в овраге, чудом уцелели. Пришлось без вещей ночью пробираться обратно домой с двоюродной сестрой, девятилетним племянником и собакой. Так и держались до конца войны вместе. На рассвете подойдя к городу, увидели: Новокубанск заполонен вражескими войсками. «Повскрозь немчура», – сквозь годы слышу неспешный певучий бабушкин рассказ о далеких страшных днях, и на глаза наворачиваются слезы. Добрались до хаты. Не занята, цела.
И опять повезло. Аккуратную бабушкину квартирку присмотрел унтер-офицер снабженец-тыловик. Выбрал из двух лучшую, большую и светлую комнату. Женщин с детьми выпроводил в проходную семиметровую. Соседи, как и бабушка, не успевшие эвакуироваться, переселялись новыми хозяевами в придомовые сараи.
Первым делом, оглядев временное жилище, средних лет офицер указал на висевший над кроватью дедовский портрет, показывая жестами: «Убрать, опасно!» Бабушку едва не парализовало от страха: впопыхах и суматохе забыли спрятать фото бравого комиссара. Видимо, чтобы разрядить обстановку, постоялец вынул из нагрудного кармана кителя фото семьи: жены, детей. Из отдельных слов немца и жестов бабушка поняла: «Гитлер плохой, Сталин плохой. Он не хотел на войну, хотел с семьей, а не сюда». Вторым делом распорядился нужник, то есть уличный деревянный туалет, отмыть до блеска.
Ганс подкармливал троих ребятишек, делясь офицерским пайком. Но еды не хватало, голодали. Как-то ранним утром бабушка вместе с ребятишками и верным Рексом пошла в поле за мерзлыми бураками, вовремя не убранными из-за нашествия фашистов. Набрали почти мешок, да на беду на краю поля показался немецкий патруль. Немецкая овчарка, по злой иронии судьбы – немецкая! – всегда послушная, не слыша команд, бросилась на проезжающую машину. Автоматная очередь, и окровавленная защитница упала замертво. Люди припали к земле и не поднимали головы, пока оккупанты не скрылись за горизонтом.
Рассказывая, бабушка забавно произносила «Рекс», как сейчас слышу ее голос. В моей взрослой жизни тоже будет немецкая овчарка с очень непростой судьбой, и я назову ее Рексом в память убитой зимой сорок второго.
Однажды, научаемый двоюродным братом, мой шестилетний папа стащил у постояльца из пачки несколько сигарет. Офицер заметил, накричал на мать озорника, та без раздумий принялась пороть ремнем что есть мочи моего незадачливого родителя, тем самым спасая ему жизнь. Немец дрогнул и остановил экзекуцию. А мог и расстрелять. В другой раз ребятишки притащили с чердака патефон и советские грампластинки. Дети, они и есть дети. Бабушка, вернувшаяся с обязательных работ, едва сознание не потеряла: мелюзга крутит ручку патефона, а из него «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина», и немцы танцуют. «Только бы кто-нибудь не перевел!» – стучало в висках бабушки Наташи. И на этот раз обошлось.
Свет зажигать не разрешали. Могли свои бомбить.
В период наступления советских войск перед уходом немец предупредил бабушку, чтобы тоже уходили: после отхода основных сил придут отряды зачистки. Бабушка успела предупредить ближайших соседей, и «тикать в посадку».
Еще одна жестокая каверза судьбы или человеческий фактор, не знаю. Бабушку Паню угнетали и обрекали на голод свои, и в это же самое время бабушке Наташе помогали враги не умереть от голода, не погибнуть.
Спрятавшиеся в лесополосе наблюдали, как горят их дома, подожженные карателями, громыхают взрывы. Отец с сыном, жившие рядом с кирпичным заводом, подожгли немецкий арсенал, хранившийся на территории завода, чем и спасли город от полного разрушения. Фашисты, испугавшись взрывов, поспешили убраться, недоделав начатого.
Выйдя замуж, бабушка сделалась домохозяйкой, вела дом образцово, держала корову, работала в поле, словом, посвятила себя семье. К своей милой уютной Наташе дед Андрей с нежностью и уважением относился до последних дней. Невозможно не восхититься силой духа маленькой русской женщины, ее терпением, умом и выносливостью. Как и уральская сватья, Наталья Андреевна умерла обласканная любимой дочерью в том же возрасте в своей постели.
«Будь настолько сильной, насколько ты сможешь», – звучит в моей голове где-то услышанная фраза, так хорошо характеризующая моих бабушек, достойно проживших за три тысячи километров друг от друга в разных концах России непомерно трудную жизнь.
Самое начало
А вначале было вот что… Написала и улыбнулась.
Мама родилась в тридцать девятом, при крещении названа Евстолия, но отец записал в сельсовете в книге актов гражданского состояния Валентиной. Ребенком я не могла взять в толк, почему деревенские зовут маму Толей.
Толя-Валентина приехала из Пермской глухомани в возрасте пятнадцати лет после окончания семилетки в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом в самый крупный город на Урале, названный в честь политического деятеля, соратника основателя первого социалистического государства. Тогда колхозникам стали потихоньку выдавать паспорта. Лишние рты выпроваживались за лучшей долей в города. Деревня голодала, в больших семьях подросшие дети уезжали зарабатывать и помогать родителям. Свое хозяйство никак не спасало. Советская власть три шкуры с сельчан драла. Извечная российская история, прошли десятилетия, да так ничего не поменялось.
Приехала моя мама голая и босая к старшей сестре Але в город. Устроилась кочегаром на фабрику «Уралобувь», появилась первая запись в трудовой книжке. Какое-то время жила у сестры в бараке Экскаваторного поселка, простоявшего до шестидесятых, сейчас улица Машиностроителей, центр Уралмаша. Со временем получила общежитие, окончила поварские курсы и навсегда связала жизнь с общепитом, от посудомойки до повара пятого разряда. В любимом деле – дока, виртуоз. Как говорится, человек на своем месте. Сестра, приютившая маму, выбрала ту же профессию. Думаю, голодное детство дало о себе знать, хотелось держаться поближе к еде. Надо сказать, поварихи из них вышли отменные, хозяйки хлебосольные и умелые.
В начале шестидесятых мама познакомилась с моим будущим папой, обаяшкой и эрудитом Алексеем Андреевичем. Все как положено: роман, беременность, ЗАГС.
Отец очутился на Урале, в славном городе Свердловске, случайно. И то ли повезло ему, то ли нет. У истории нет сослагательного наклонения… Иначе бы я не родилась. Мой отец из хорошей, внятной, приличной семьи, с его светлой головой на родине ему нашлось бы место. В положенное время призванный служить в армии, попал в Восточную Германию, город Виттенберг. И все бы хорошо, служба прошла отлично, но в конце поддался агитации. Стройки века! Комсомольский долг! Светлое будущее! «Уралмашзавод» – гигант тяжелого машиностроения! Ну, я думаю, и молодецкая романтика сыграла роль.
Вернулся мой папа после службы домой, как заведено. Приехал в Хуторок, поцеловал родителей, подарки разложил, и в поезд за зовом сердца.
В Свердловске мужская общага по Суворовскому переулку, комната на четверых, свобода, равенство, братство и частые веселые застолья, что подтверждают черно-белые фото тех лет. Начало его алкогольной зависимости, я уверена, положено тогда. Когда-то умный, добрый, талантливый мальчик (мой отец обладал отличной памятью, музыкальным слухом, художественными способностями) постепенно превратился в тирана-алкоголика. Но это позже.
Глава 2. Детство
Старый Уралмаш
«Так соединились детские сердца» – строчка из известной песни прямо про моих родителей. Мои будущие родители, как мне кажется, так и не повзрослели, несмотря на военное детство.
Проживали в общежитиях на Уралмашевском пятачке, ходили в летний сад «Огород» на одни и те же танцы, в кинотеатр «Темп» по улице XXII Партсъезда и работали на «Уралмашзаводе». Возможно, проходили через одну и ту же проходную. Отец работал слесарем-станочником, мама в заводской столовой. Познакомиться, как видно, возможности у них имелось более чем.
Но мне думается, встреча произошла на танцах в Уралмашевском летнем саду, в народе именуемом «Огород». О, еще я застала те танцы! Не встретиться не могли! Микрорайон, вот именно! Микро. Рядом жили, рядом работали. А ведь оба – картинки! Отец – высокий широкоплечий блондин с серо-голубыми глазами. Мама – Мэрилин Монро: глаза – бирюза, щечки – румяные персики, волосы – темно-русая вертикальная спираль, фигурка – отпад!
Мама умерла в пятьдесят пять и, несмотря на вредную привычку, оставалась королевой, не зная ни курортов, ни салонов красоты, ни парикмахерских. Не шелестя крепдешинами, выглядела чертовски женственно, привлекательно. Сейчас бы сказали: магнетизм, харизма. А еще сама доброта, оптимизм, трудолюбие, щедрость, покладистость, легкость. Да, она была такой и заслуженно купалась в любви детей, родственников, подруг, мужчин.
Мой дедушка одинаково переживал за всех детей, но все же дочь Валентину выделял. Приезжающую в отпуск к остановке ковылял встречать сам, несмотря на возраст и увечье. Автобус до деревни ходил шаляй-валяй. С железнодорожной станции, как и обратно, добирались попутками, почтой, молоковозами. Иногда дедушка брал в колхозе лошадь, и мы тряслись на телеге с чемоданами несколько километров. Мои тетки любили вспоминать забавный случай, как дедушка спрашивал встречный народ, объясняя приметы дочери просто: «Не сходила ли с поезда самая красивая женщина?»
Работала мамочка шутя, любя, играючи, помогала жаждущим и страждущим. Когда ей понадобилась помощь, когда спивалась, те, кому помогала, отказались замечать ее беду. Предпочли остаться в стороне не замаранными участием. Ее, бесспорно, золотой характер, переходящий в мягкотелость, граничащую с беспечностью, сослужил поганую службу.
Мы никогда ни о чем серьезном не говорили, как будто стеснялись друг друга. Как будто не находились слова, как будто она чувствовала себя виноватой. Меня, единственного ребенка, мама родила в двадцать четыре, через семь лет потихоньку потянулась к алкоголю. Позже, как ком с горы, будто сломалась, проваливалась в запои. Я любила ее до боли в сердце, до отупения, чем вызывала яростную зависть тетки Али, злого гения обширной родни. «За что, почему тебя так Наташка любит?» – не стесняясь, озвучивала та негодование, видя мое отношение к маме.
Но по порядку. Родители познакомились, как я уже рассказала, мама забеременела, расписались. А жить негде, и мама против всех правил из роддома пришла к моему отцу в мужское общежитие. А потом (тогда еще сильная!) предстала с младенцем перед начальником цеха, где работал отец, затребовала жилье. То ли сердце начальника дрогнуло, то ли испугался, что мы в его кабинете жить останемся. В итоге родителям выделили малюсенькую комнатку на чердаке старого полублагоустроенного деревянного дома под снос по улице Уральских Рабочих. Рубленые двухподъездные двухэтажные домики строились первопроходцами Уралмаша как временные, а прослужили более полувека.
Печное отопление, в общем неотапливаемом коридорчике туалет и рукомойник на две семьи. Но для молодоженов счастье, свой угол, в буквальном смысле крыша над головой. До сих пор помню ту милую конуру. Там стояла лучшая мебель своего времени. Две никелированные кровати, детская и взрослая, раздвижной диван, обитый бордовым жаккардом, трехстворчатый шифоньер из светлого натурального дерева и большим зеркалом в средней дверце. Как от него приятно пахло лаком! Жаль, потеряется шифоньерчик в грядущих переездах. Мебель примыкала плотненько друг к дружке. Посреди комнаты торжествовал круглый стол, непременно накрытый белой скатертью, и стулья в светлых чехлах из плотной парусиновой ткани с красным рубчиком между швов. Очень похоже на известную в те годы картину «Ходоки у В. И. Ленина» Серова. Невероятный уют и гармонию соткали руки мамы на темном заплесневелом от старости чердаке.
На печурке-голландке, отделявшей маленький закуток кухни, кипятили белье, грели воду, готовили еду, просто согревались. В кухоньке под потолком светилось еще одно оконце, по обеим сторонам которого висели полки с кухонной утварью, украшенные кружевными бумажными салфетками. На миниатюрном столике против печки лепили пельмени. Мне давали вместо скалки пустую бутылку-чекушку.
Кухонька служила одновременно и прихожей. Внося свою лепту в благоустройство, на свободной стене отец нарисовал огромного гуся. Почему гуся, до сих пор не поняла. В отцовских поступках отсутствовала логика. Но гусь получился отменный, жирный, детально выписанный масляными красками.
Обрывочные воспоминания раннего детства, как вспышки старого проектора.
Зима, темно. Меня, закутанную в одеяло и шаль, на санках везет в ясли дядя Коля, мамин брат. За снежными барханами ничего не видно, санки переворачиваются. Не успеваю испугаться. Над высоким крыльцом светит фонарь, распахиваются двери. С внутренним светом на улицу вырывается пар и люди в белом, среди них родное розовое лицо мамы. На мои щеки падают колючие снежинки.
Еще одно зимнее воспоминание. Теперь детский сад напротив дома. Меня собирают рано утром в садик, я капризничаю, не выспалась. А хуже того, не хочу надевать длинные голубые байковые рейтузы, противно торчащие из-под платья. Маме все равно, а мне нет. Я истошно воплю. Мне между четырьмя и пятью, но я хочу нравиться. В садике холодно, одиноко и страшно. То ли дело дома! И я начинаю болеть. Одна ангина за другой. Мы сидим с мамой дома и распускаем старые чулки, мотаем нитки на свернутые из газет шпульки. Ходим в детский сад с кастрюльками за питанием, наливают от души, хватает и маме! Теперь кормежка вкусная, не то что в группе.
Дальше лето… внезапная гроза, я совсем маленькая. Мама бежит со мной на руках. Мы без зонта. Обнаруживаем потерю одного сандаля, возвращаемся, ищем, находим. У мамы по щекам бегут слезы вперемешку с дождем. Сандаля не жалко, жалко маму. Я еще крепче обнимаю ее шею…
Снова лето и снова гроза. Мы дома, на родном чердаке. Не успеваем закрыть форточку, и в нее, как солнечный зайчик, вкатывается размером с блюдце шаровая молния. Мама хватает меня, прижимает к груди, мы вдавливаемся в диван, не дышим. Я ничего не понимаю, чувствую без слов – шевелиться нельзя. Молния делает круг по комнате и уходит тем же путем в окно. Мы выдыхаем.
Снова лето. Мы куда-то собираемся, наверно, выходной. На мне красивенное желтое платье из плотного шелка с цыплятами, белым воротничком. На кармашках болтаются колокольчики из той же ткани, что и воротничок. Волосы собраны на макушке белым бантиком и струятся по плечам пушистым золотым водопадом. Само собой белые гольфики. Я очень себе нравлюсь! Пока мама возится на кухне, я, покрутившись возле зеркала, подхожу к окну, тому самому чердачному оконцу, из которого недавно к нам в гости заходила молния. Меня позвало солнце, невозможно яркое. Сначала щурюсь, постепенно привыкая, открываю глаза и долго стою, задрав голову вверх, прогреваясь и напитываясь солнечным светом, думаю: «Я запомню, как сейчас стою, навсегда, постараюсь!» Не забыла.
На черно-белых фотографиях тех лет у меня не по-детски серьезный взгляд, пристальный и недоверчиво-колючий. Прямо Штирлиц среди врагов, а не маленькая девочка перед утренником в детском саду в окружении детишек.
Мое короткое детское счастье с любящими папой и мамой закончилось лет в пять. Да, в нем царила любовь. Там меня осыпали игрушками, нежностью, заботой. Там меня звали Натулей. С получки папа покупал маме подарки, чулки, духи, мы с ним ехали на такси в центр города в главный «Детский мир», я выбирала игрушку. И у меня их было много! Отец со мной играл. Я его «лечила», «подстригала», «кормила». Терпел безропотно, читал детские книжки, таскал на плечах. Сам купал дочку в большом пластиковом корыте. Потом он так же будет возиться с моими детьми, своими внуками, несмотря на невыносимый для окружающих характер, будет самозабвенно нянчиться с малышами, как будто извиняясь, как будто наверстывая.
Что случилось тогда в молодости с отцом, не знаю. Он запил, стал скандалить, отдавая маме получку, отбирал назад, распускал руки. Позднее к пьянке присоединится болезненная ревность. Случится расставание, и закономерно у мамы появятся другие мужчины. Но то будет после нашего возвращения с Кавказа. Ревность – еще одна причина папашиной никудышней жизни. Я его не оправдываю, размышляю, почему начавшееся за здравие оканчивается за упокой?
Мама к спиртному тогда не притрагивалась, и подруг у нее в те времена не помню, ни плохих, ни хороших. Работа, дом, ребенок – все, как у нормальных людей. Дошло до того, что жить с отцом стало невмочь, и мы ушли к ее родному дяде Шуре. Меня продолжали водить в садик напротив старого дома, мама по-прежнему работала в столовой номер одиннадцать по улице Ильича. А дядя Шура с женой тетей Лелей (так мы ее звали) жили в центре города на Сакко и Ванцетти около колхозного рынка, в сталинском доме. Их огромная однокомнатная квартира поражала благоустроенностью, высотой потолков, затейливым орнаментом невиданных половых покрытий. А ванна какая! Хоть дельфинчиков запускай! И горячая вода! И двор что надо! С детскими забавами, фигурками зверей и пионеров.
Надо сказать, дядя Шура, Александр Андреевич, родной и единственный брат моего дедушки, был редкий навозный жук, а вот жена его Ольга Ивановна (тетя Леля) – ангел небесный. Учительница младших классов. Ох, и боготворили мы ее! Маленькая, хрупкая, всегда собранная, подтянутая, приветливая, спокойная. Она с нами, детьми (часто мы бывали у них с моей двоюродной сестрой), занималась. То читала, то объясняла, то чаем поила с печеньем и конфетами. Нам было лестно, что мы интересны такому важному человеку! Да, интеллигентка в лучшем смысле слова.
Волею судьбы спустя несколько лет после ее смерти я попала учиться в ту же школу на Уралмаше, где большую часть жизни проработала Ольга Ивановна. И там ее помнили и чтили. Помню, как к ней приходили ее взрослые ученики, профессора с бородками, приносили букеты цветов. Своих детей бог не дал, тетя Леля сердце отдала чужим.
Дядя Саша – богатырь-красавец, громогласный, грубоватый, любитель гулянок, выпивки и женского пола. Простой работяга, да не совсем простой – рабочий-универсал, отбарабанил на оборонке как положено! Танки собирал, за что и бронь от призыва получил. А после войны еще и квартиру в центре города получил за доблестный труд во время Великой Отечественной. Они замечательно жили, такие разные люди.
Мы прожили у стариканов несколько месяцев, зиму точно. Помню долгие морозные переезды в трамвае и беспросветную ночь за окном. И как лечили мои обветренные руки на большущей тети-Лелиной кухне. Мне распаривали кисти в теплой воде, мазали кремом «Янтарь» и заматывали до утра тряпками. А вечером из корост опять струилась кровь.
Пришла весна, отец активизировался, он и так беспрестанно уговаривал вернуться и просил прощения, клялся завязать с пьянкой. Мама видела, как я скучаю, как мне его жалко. И квартира у родственников хоть и большая, но однокомнатная, мы, понятно, лишние. За наше отсутствие отец побелил комнату и украсил ее трафаретами в виде кленовых листьев, протравленных зеленкой. Весело и чисто! Уговорил приехать посмотреть. В общем, сердце мамы дрогнуло. Вернулись.
Отца хватило ненадолго. Скоро все началось сызнова. Пьянки до зеленых соплей, скандалы, игра у подъезда на баяне и вечный стыд перед соседями. Даже о дровах не заботился. Как-то мы с мамой пошли в дровяник – холод, зима, на небе звезды, дров нет. Она стала отрывать доски от пола и встала в потемках на гвоздь. Мы плакали, слава богу, обошлось без заражения крови, только похромала какое-то время. Став постарше, желая успокоить маму в похожих ситуациях, я говорила словами Карлсона: «Пустяки, дело-то житейское!», и она улыбалась сквозь слезы. С раннего детства хотелось ее защитить.
Северный Кавказ
Со Ставрополья пришло письмо от тети Любы, старшей сестры отца. Она звала к себе в село Александровское (теперь город). Писала, что в скором времени дядю Толю, ее мужа, должны перевести на другую работу с предоставлением жилой площади, и они с удовольствием оставят нам свою большую квартиру, точнее полдома без удобств, но где! В Ставрополье! И бесплатно, нужно только приехать и прописаться.
Мама ухватилась за приглашение как за соломинку. Надеялась, среди своих – сестры, родителей, супруг возьмется за голову. Но опять ничего такого не произошло, пить начал сразу. В Александровке прожили около года. Помню с отцом только один эпизод. «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Блок преследует меня всю жизнь…. Ночь, пивнушка, он в луже, я сижу рядом на корточках, охраняю, как собака. Мне шесть лет и страшно.
С работой на юге всегда плохо, с детским садом вообще никак. Отца, видимо, родственники устроили сразу, мать нет. А взяли на работу со временем очень далеко от дома. Местный народ непростой. В глаза одно, за глаза другое, тем более чужачка. Маме привыкалось тяжело. Что овечка среди волков.
Я болталась во дворе среди местной детворы, братьев и двоюродной сестры. Не то чтобы я страдала, но скучала по родителям. Я их почти не видела. Вернее, маму почти, а отца совсем. С ребятней интересно развлекались, играли. Но не хватало мамы.
Отец плевал на всех, уже тогда не стремился ни к чему, кроме бутылки. Выпить и закусить – смысл жизни. Его родственники обвиняли маму в мягкотелости. Да, она имела на него влияние, но не бесконечное. Плохо в той жизни было и то, что в огромном доме не было ни одной изолированной комнаты. Одна переходила в другую. Мы спали в первой проходной, служившей и столовой, и прихожей. Не хватало своего закутка. Семья тети Любы из пяти человек и нас трое – весело, бесспорно! Хозяева добрые, радушные, общительные, образованные, занимающие ответственные должности. У них часто бывали гости, совсем другой уровень общения. Никаких попоек – хлебосольно, весело и достойно.
Конца и края ожиданиям нового назначения дяди Толи не предвиделось. Прошло лето и зима, и весна, и лето, и опять осень. Маме надоела неустроенность и отцовские пьянки, и однажды александровская полоса моей жизни закончилась и началась самая черная полоска детства. Меня увезли в Свердловск. Мама выплакала все слезы на чужбине, я ее понимаю. У нее даже зрение упало, прописали очки. Писала старшей сестре о злоключениях, и та организовала операцию по вызволению нас с Кавказа. За мной тетка Аля выслала десант в виде младшей сестры. Возвращение мамы планировалось позже, как утрясутся прочие дела: увольнение, выписка с места жительства, развод. Без обузы, то есть меня, легче.
Альфия
