Александр Леонидович Миронов "Русская удаль"

Лицо Ивана Трофимовича засветилось от счастья, словно солнечный зайчик осветил его изнутри, глаза заблестели. Он слышал голоса нескольких женщин.

– Ага! Слышу! Всем там, приветики! – подскочил он со стула. – Так что, сегодня опять вечеринка предстоит?

– Где? – уже сдержаннее донеслось до слуха.

– Так у нас. Я… я ведь приглашал!

– Успокойся, Топотуша, – глухо сказала Вера Никитична, видимо, прикрыв трубку ладонью. – Они, что, думаешь, люди без понятия? Очень милый и деликатный народ. Ты знаешь, кого приглашать, – и в трубке послышался добродушный хохоток.

Топотков тоже засмеялся, даже с какой-то детской радостью, и притопнул ножкой.

– А то б встретились, а? Такая компания! Такие люди!

– Успокойся, Топотуша. Это уже не смешно, – и в трубке запикали короткие гудки.

Иван Трофимович на окрик жены осёкся, и было присмирел. Но ненадолго. В душе у Ивана Трофимовича вновь всё заходило.

Разговор с женой, её похвала, и одобрение её сослуживцев за вчерашний вечер, подействовало на него столь же благоприятно, как если бы он принял бокал шампанского или, на худой конец, пиво.

Топотков хлопнул в ладоши:

– И-эх!.. Расступись, грязь – в пролётке князь!.. Ядрёный корень… – и пошёл по кабинету под "камаринского"…

Даже будучи в столовой в обеденный перерыв, стоя в очереди у раздатки, гладя на всех весёлым взглядом, ему так и хотелось топнуть ножкой. И сокрушался: до чего же всё-таки мы скучно стали жить! Собираемся раз в год, а то и в два, и то по каким-либо поводам, случайно. Негде грудь развернуть, душе волю дать…

Э-эх! Умрёшь от скуки.

Йога.

В праздник Фёдор Спиваков был в гостях у родственников. Там он выпил и от радости, что эта самая, "огнеопасная", течёт по горлу дармовая, на грудь принял сверх всякой меры. Какая-то жадность к водке появилась, как у вконец оголодавшего человека.

На следующее утро, едва поднявшись, покачиваясь, прошёл на кухню и прямо из крана хлебнул холодненькой водички.

– Да-а… – хрипло протянул он и потряс по-лошадиному головой. – Брр… – и чуть было не упал. Заштормило.

Уцепившись за раковину, на какое-то время притих, пока палуба не успокоилась.

– Мда-а, это ж надо… Вот накушался… Брр… – осторожно поёжился. По спине побежали холодные "мурашки".

Зажёг газовую форсунку и пододвинул на неё чайник.

Попив крепкого чая, он почувствовал себя лучше, но не совсем. Желудок и пищевод потряхивало мелкой неприятной дрожью, мозги, словно студень в круглом сосуде, колебались в голове. Но проблески сознания уже появлялись, и на память вдруг пришёл застольный анекдот. Спиваков захохотал.

– Ой, эт ж надо такое придумать! Есть же юмористы, – зачесал он волосатую грудь. – А может и вправду такое может быть?.. Ведь ёги всё могут. Вон, какую беду вытворяют над собой. И на стекле пляшут, и на ножах спят, и пополам складываются. Что ему стоит самого себя довести до алкогольного опьянения?..

Спиваков опять хохотнул, было всё-таки занятно.

Немного посидев, решил своими мыслями поделиться с женой.

Прошёл к спальной комнате, с порога спросил:

– Нюр, ты помнишь анекдот, который вчера Рашид рассказывал? Ну, как у них там, на Кавказе, на ёгу перешли… Ну, когда у них там виноградники повырубали…

Нюра молчала.

– Нюр, ты чево? Обиделась на што, што ли?

Нюра молчала. Фёдор перестал улыбаться, виновато почесал нос, шею, вновь поплёлся на кухню.

– И что она? Вчера вроде бы всё ладно было, как кажется…

Очень хотелось опохмелиться. Хотя бы глоток. Но Фёдор понимал даже своими разжиженными мозгами, что дома ничего нет.

– Хоть синюхи какой найти, что ли?

Прошёл в ванную. Вибрирующим взглядом обвёл полки со стиральным порошком, мылом, шампунями и грустно усмехнулся.

– Дожил мужик. Эх, чтоб вас там!.. – это уже относилось к инициаторам антиалкогольной компании.

Открыл холодную воду, перевёл кран с умывальника на ванну и стал хлюпаться ею до пояса. Купание подействовало взбадривающе.

После купания Фёдор вернулся на кухню и решил ещё выпить кружку чая. Налил крепкого.

"Да-а, худо после такой пьянки. И надо же было вчера так надраться на халяву. Так ведь и копыта откинуть можно. Хоть бы самогонкой где разжиться?.."

Свою самогонку Спиваков перестал гнать ещё с осени, когда старика-соседа Вавилова, инвалида войны, на двести рублей оштрафовали. Грешил Авдеич, приторговывал малость. Нужда, говорит, заставляла, не больно-то на теперешней пенсии протянешь. Но закон есть закон, всех под одну гребёнку. Испугался тогда Федя, инвалида вон как вздрючили, а его и подавно обдерут, как липку. И своё ремесло прикрыл, хоть и для себя делал.

Фёдор открыл дверцу шкафчика. Он знал, что там пусто, но сделал это как-то самопроизвольно, механически, по привычке.

В недрах шкафчика стояла бутылка в виде штофа. Пустая. Та, которую, он вспомнил, они выпили вместе с тестем. Дед приезжал недели полторы назад в гости. Он и привёз. У них там, в деревне, по спискам выдают, раз в месяц. Вот и сберёг гостинец для зятька.

– Хм, смотри-ка, ещё с крышкой, – усмехнулся Фёдор.

Спиваков извлёк бутылку и, глядя сквозь стекло в утробную пустоту, вожделенно взглотнул слюнки.

– Эх, черти, всё выпили! – ругнул себя и тестя.

В другое время, когда с водкой-вином было проще, он выпивал, не отказывал себе в удовольствии. Но в меру. И не испытывал к спиртному такой жадности, ограничитель срабатывал. Захотелось – пожалуйста! Хоть самогоночки, хоть водочки, хоть вина. А теперь? Как с резьбы сорвало горло. На каждую бульку, да кого – на запах слюнки взглатываешь.

Спиваков отвернул крышку, потянул носом – в бутылке ещё был дух, дурманящий. Э-эх…

Можно было бы купить, коль своей нет, но в магазин сунься, живо кишки выпустят. Как в тот раз…

Пошёл Федя в "винный" перед Ноябрьскими праздниками, и пошёл один.

Народу у магазина собралось, как на митинге. Окружили вход плотной толпой, и молчание. И ни скандалов, ни призывов, ни лозунгов – тишина, как перед атакой, томительная, нервная. Ждут открытия магазина после обеда. Выдумала же чья-то светлая голова начинать торговлю спиртным в два часа пополудни. Видимо, с той целью, что если кому-то удастся к вечеру отовариться, так чтобы тот счастливчик потом всю ночь пил и до утра семью веселил. Трогательная забота.

Стоит народ, от холода с ноги на ногу качается. А холод в тот день – просто январский был, минус пятнадцать да с ветерком. Магазин высокий, двухэтажный, второй этаж колонны гранитные подпирают. Крыльцо каменное, из пяти, не то семи ступенек.

Перед открытием люди стали по ступенькам подниматься, к дверям тесниться. По счастливому случаю Фёдору удалось попасть в очередь где-то в середину, к фойе ближе, и у самой колонны. Придавили к ней так, что кажется, из грудной клетки кулачок сделался – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Однако стоит, радуется: не в конце же очереди. Посинел, как куриный пупок после холодильной камеры, и остальные очередники не лучше. Но живые, от холода друг к другу жмутся, руки у ртов последним дыханием согревают. Ну, как тут не дождаться горячительного? Это просто вопрос жизни.

Перед самым открытием началось движение в народе ощущаться. Матюжки послышались. Ватажная братия к дверям полезла. И всех, кто без подкрепления пришёл, одиночек-камикадзе, стали в стороны теснить, а кого и с крыльца вниз. Фёдор тоже начал было недовольство проявлять. И тут же чуть не схлопотал. Куда один – против десятка штурмовиков.

Одни пролезли, ладно, чёрт с ними, с архаровцами. Так за ними новая братия, по проторённой дорожке. И у двери разодрались. Между собой очередь не поделили. Матерят и тех, кто матерится, и тех, кто незримо этак с алкоголизмом борется.

Тут и милиция, кстати. На "УАЗике" подкатили. По репродуктору командуют:

– Разойдись! Освободи дорогу!

Вначале покупатели не поняли: зачем проход освобождать? зачем расходиться?.. Надо пройти, так иди. Ан нет: освободи и всё тут! А кому охота? Каждый на своём законном месте. Он его полдня до открытия магазина отстаивал, а кто и отвоёвывал.

Милиционеры видят, что люди ни с места – всей машиной в магазин поехали. Двое передок приподняли, и она по ступенькам вверх запрыгала. Тут только толпа поняла, что к чему, в стороны подалась.

Фёдор как стоял у колонны, так и остался. Жалко было с нагретого места сходить. И буквально через минуту ещё больше пожалел, но о другом уже. Машина запрыгнула на ступеньки и пошла по проходу, толпу уминать. В первый момент Спивакову показалось, что из него кишки выпустили, что-то как будто в животе затрещало, и в глазах засверкало. Но когда машина в фойе въехала, почувствовал, что живой и даже обрадовался. Правда, почувствовал и ещё одну неприятность – сзади что-то холодить начало. Неужто, икру выдавили! Рукой под курткой – мац-мац! – а задница голая! Штаны от ширинки по самый пояс лопнули.

Тьфу! Да провались ты! И это был его последний поход в винный магазин.

А зря, теперь хоть пропадай…

– Эх, не пил ведь сколько… Так нет, добрался вчера, как голодный до похлёбки!

Спиваков подошёл к крану, открыл холодную воду и немного налил в бутылку. Покрутил ею, словно бы смывая со стенок остатки содержимого, и вылил себе в рот. Не торопясь, смакующе проглотил. Постоял в ожидании чего-то, затем удовлетворённо крякнул.

– Кхе… А что? Ничего…

Глаза его повеселели и приняли игривый блеск. Он ещё раз плеснул в бутылку воды, поболтал ею, и вновь выпил.

– Кхе-кхе. А ну-ка, ну-ка… – Игривость овладела им ещё более.

Федя наполнил бутылку до условной отметки, по которую обычно наполнял бутылки самогонкой, и аккуратно навернул крышку.

Прошёл с бутылкой в большую комнату.

В комнате было сумрачно и не соответствовало охватившему настроению.

Он снял со стола настольную лампу и опустил её на ковровую дорожку. Включил. Рядом с ней поставил бутылку. От света содержимое в бутылке "заиграло", приняло соответствующий цвет и, как показалось, даже запах и вкус, который вчера, после долгого воздержания, был так соблазнителен.

Смакуя и любуясь неожиданным эффектом, он наклонился над бутылкой и повернул этикеткой к себе. Само то!.. Взглотнул подступивший приток слюны.

Отступив шага на полтора, Спиваков сел на пол на ковровую дорожку и подогнул под себя ноги. Сидел, вперив играющий взгляд в бутылку…

Просидел в позе йоги минут пять, но нужного эффекта не наступало. Чего-то ещё как будто бы не хватало.

Федя поднялся и, покрякивая, в том же игривом настроении поспешил на кухню. Вернулся с двумя блюдечками: в одном лежала горка квашеной капусты, в другом – кусочек хлеба. Расставив закуску по обе стороны бутылки, вновь занял исходное положение.

Прошло ещё какое-то время. Кадык по Фединому горлу забегал оживлённее, теперь Федя успевал, видимо, пить и закусывать. На лбу выступила испарина. Его слегка даже стало покачивать. Похоже, йога начала действовать.

И точно – сработала!

Вдруг Спиваков закатил глаза и повалился на бок. Упал, громко стукнувшись головой о нижнюю дверку шкафа комнатного гарнитура. Заелозил ногами в хриплом кашле, с потугами стона.

На стук и шум из спальни вышла Нюра, маленькая, растрёпанная со сна женщина.

– Федька! Что с тобой?..

Настольная лампа, капуста, бутылка, хлеб и корчившийся на полу муж произвели на неё странное впечатление. Она поставила кулаки на бедра.

– Ага! И тут перебрал! Ёгой подавился! – и, подскочив к Фёдору, стала колотить его по "загривку". – Паразиты! Алкоголики, ёгоголики… Чтоб вам!.. Никакой меры не знаете…

Спиваков стал оживать.

– Хватит, – простонал он, слабо отмахиваясь. – Добралась…

Нюра перестала кулаками делать утреннюю массаж на горбу мужа, подхватила с пола тарелки со снедью, бутылку и убежала на кухню. Вскоре послышалось бульканье воды из бутылки в раковину.

Федя, привалясь спиной к шкафу, приходил в себя. По его щекам текли слезы.

С этого и началась Перестройка.

1987г.

Карие глаза.

"Ах, эти карие глаза, меня пленили. Ах, эти карие глаза…" – надо же, привяжется вот.

Юрий Саныч шёл домой. Отпросился с работы, взял отгул и теперь спешил на проводы сына. Сашка, или Шурка, сегодня в двенадцать дня уезжал.

Юрий Саныч шёл, прихрамывая на левую ногу, которой, как он сам говорит, тормозил на мотоцикле и стёр по самую щиколотку. На самом же деле сломал в аварии, и, то ли после умелых рук "хируликов", то ли уж так ей на роду было написано, стала сохнуть и укорачиваться. И он теперь ходил, заметно прихрамывая, что называется, приплясывая. Но к тросточки не прибегал.

Ах, эти карие глаза…

Карие глаза его преследуют давно, ещё со школы. Одноклассница его была с карими глазами. Он подшучивал над ней, и пел: "Ах, эти карие глаза…" Вместо: "Ах, эти чёрные глаза…" Юность давно прошла, а вот переиначенный романс остался. Иногда и при застольях он начитал его с карих глаз, уже автоматически. И вот сегодня, с утра.

После вчерашнего вечера на проводах сына. С похмелья и от радости. Романс, музыка, ложились волнами под ноги.

День (можно сказать, ещё утро) выдался ясным, под стать его настроению. Думы Юрия Саныча были заняты сыном. Шурке, то бишь Александру, предстояло отбыть сегодня в Столицу, (как сам сын называл Москву) на учёбу в авиационный институт.

Вот выстрелил, молодец парень!