а на колени бросили седло.
А у седла была огонь-хозяйка.
Из декольте грудь перла в небеса
и трибунальские притихли стайкой.
Но это еще все ж не чудеса.
Подлец-палач намыливал веревку.
Велел ему поднять я гонорар
и видел я, как он сгорбатил бровки,
когда его я пригласил на бал!
Хороший был квартет, нам пела скрипка
и площадь пела, радовался мир!
И на лице цвела, цвела моя улыбка.
Ведь это все я сам им подарил.
Потом был вечер жарких поцелуев.
Меня любили все, кому не лень.
Просили пальцы, но не забалуешь:
палач ходил за мною, будто тень…
Он снова шел с веревкой, вот болезный…
всего верней, какой-то фетишист.
Смотри вокруг: я самый здесь полезный,
единственный твой, самый верный друг.
Когда цвели огнями фейерверки,
когда от них почти померк закат,
их гробовщик закончил акт примерки
и, поклонясь, уже одернул фрак.
Такого праздника не ведал город!
Побольше бы таких последних слов!
Но трибунал потом страдал запором.
Меня поймали все ж и вся любовь.
За что вишу? Не видите-за шею!
За все дела всегда держи ответ.
Как хорошо, что я в друзьях имею
того, кто мне оставил табурет!
13.08.2005
«Я упал прямо к вам в декольте…»
Я упал прямо к вам в декольте,
потеряв свои шашку и знамя.
Рухнул ангел в дырявом пальто,
и искра промелькнула меж нами.
И забыл о гражданской войне,
обретя вас военным трофеем,
а вы кружевами обшив галифе,
порхали бесценною феей.
Вы в глаза мне глядели, в глаза,
дуя в блюдце возле самовара,
и тихо блеяла ваша коза,
к чаю нам молоко отдавая.
Прикроватный подняв балдахин,
я урчал, словно кот на сметану.
Не хотелось казаться плохим,
но хорошим, увы, я не стану.
Мир бродягой стоял за стеной,
утирал рукавом кровь и слюни,
а вы славно играли со мной,
пребывая в вечном июне.
Вы цвели, как цвели, боже мой.
Трепетали от запаха ноздри
и протяжной осенней порой
я опять отпускал свои вожжи.
Мой конёк растолстел-подобрел,
не влезал ни в седло, ни в подпругу.
Да и я только спал, пил и ел,
ублажая лаской подругу.
Зашумел восемнадцатый год,
продразверстка ходила по селам
и, кривя перекошенный рот,
доставала зерно из-под пола.
А я нежным журчал соловьем,
разливаясь звонкою трелью,
и, на память читая куски из поэм,
упивался случайной любовью.
Но однажды прикладами в дверь
к нам злодейка-судьба постучала
и, рыча, будто загнанный зверь,
я схватил знамя, шашку и сало.
Нахлобучив суконный подшлемник
с красной звездою на лбу,
я бежал и тащил сквозь потемки
седло, знамя и шашку свою.
И увидел тебя с комиссаром,
с черной лапой в твоем декольте.
Ох, щедра ты на ласки недаром
и искусна в любви не ко мне.
Жаль его, но я пал не напрасно,
словно ангел из грязи войны.
Ты была так изящна-прекрасна
для меня отражением жены.
О тебе вспоминал не однажды,
вот вчера будто шел на поклон,
когда скакали на цепи, на вражьи,
под флагом из твоих панталон.
Не судьба мне упасть снова к вам,
коли срежет случайная пуля.
Но как сладок, сладок обман
грезясь в беспечном загуле.
Навсегда я запомнил, клянусь:
бюст ваш жил отдельною жизнью.
Я вернусь к вам, конечно, вернусь,
а пока одинок и капризен.
А тебя, комиссар, слышь, найду,
оторву твои черные лапы
и даму сердца свою украду.
Берегись, я вернусь ради Капы.
И как ангел, летя над войной,
над кровавой российской расправой,
вас прошу, Капа, будьте со мной,
а не то я обвенчаюсь с Тамарой.
8.09.2005
«Известно всякому давно…»
Известно всякому давно:
хороший шут-опора трона
и, коль природою дано,
он- мастер хохота и стона.
Король в набеге жёг соседа
и не глаголом, а огнём.
Соседей жечь-великих кредо,
но здесь, простите, не о том.
Деревня в пламени стонала.
Рыдали девы в стали лап.
Посев, дома, всё-всё пропало
в объятиях бьющихся держав.
Король с седла взирал с улыбкой
на игры брачные мужчин
и бабы плакали под пыткой
на ворохе сырых овчин.
Владетель дланью кольчужной
извлёк из-под копыт коня,
добыл рукою безоружной
живой трофей сам для себя.
Трофей весь в саже, горько плакал.
Убиты мать, отец, сестра.
Кольчугу до крови царапал.
Остынь, малыш, вся жизнь-игра!
Мир, как всегда, сменил войну,
добычу подарив солдатам.
Король, как зверь, любил жену,
как в месяц первый, как когда-то.
Он забавлялся с малышом:
Где детский смех, моё дитя!
И был нешуточно взбешён,
за игры кровью отплатя.
Прокушен королевский палец.
Хохочет, счастлив, новый шут.
За стражей, будто черти гнались.
Мальца в конюшню волокут.
И пятьдесят ивовых палок
должны заставить парня выть,
но шут молчал и кнут достали,
чтоб чувству юмора учить.
За шрамом шрам, наука коже,
уроки телу и душе…
И что-то шепчет «Милый боже»
в принявшем кару малыше.
