Елена Полубоярцева "Пять её мужчин"

– Прости… – сказал он, отнимая от щеки её ладонь, сразу замечая припухлость от удара. – Покажи —ка, Эм!

Он осмотрел саднящую болью щёчку обожаемой малышки. Бросил яростный взгляд на Энн, которая при нём потеряла всю свою воинственность, и жажда отмщения тоже испарилась. Калеба, обычно мягкого, заботливого, чуть ли не до последнего преданного и способного простить, она не смогла узнать за личиной того, кто утратил и мягкость, и любовь, и уж точно способен был сурово покарать человека, что стал причиной горестей его единственного ребёнка, по-настоящему живого и только от него, отца, зависимого.

– С тобой позже поговорю! Не надейся, что спущу на тормозах!

Он поднял дочь на руки, прижал к себе, обхватив её для удобства пониже спинки, поднялся с ней на ноги. Её слёзы насквозь пропитали рубашку, она всё ещё горестно и надсадно вздыхала.

– Тсс, Эм! Всё закончилось, папа с тобой, папа не уйдёт! – он покачивал её в объятиях, пошёл к двери.

Калеб не знал: пока его не было рядом в Эмме сформировалось её будущее отношение и к матери, и ко всему окружающему. Он не знал, насколько сильно была изуродована в этот день душа девочки. Он не знал, что вместе с первым уроком матери, подвижная мысль Эммы впитала и что-то более серьёзное.

Той, что рано или поздно станет великолепной – но доброй ли? – женщиной.

Глава 6. Ливерпуль

С дочерью в сильных руках, Калеб поднялся на второй этаж. Девочка что – то бормотала, а он успокаивающе напевал, улюлюкал, не разу не повторившись, говорил девочке ласковые слова.

Эм больше не плакала, словно выплакав всё, что могла за один раз. Он был повинен в этом ужасном случившемся действе, которое наполнено было злобой и несправедливостью. Неутоленная ничем, никогда не спящая, уже не оставившая в груди Энн ни одного не поврежденного уголка, злоба её разрасталась, крепла и вдохновлялась своей обладательницей, в садах прошлого устраивая оголённое пепелище. Спасаться не было сил, и нечего было спасать.

Наверное, так бывает у тех, кто страдает много и чрезмерно глубоко? Но даёт ли это право источать страдание, дышать несчастьем и щедро его раздаривать?…

Она была снова в безопасности, в своей детской. В любимом кресле сидела на коленях отца, обласканная его заботой. Наконец, спросила:

– Кто такая мама? Та злая дама, сказала, она моя мама!

Он никогда не учил дочь этому понятию, этой святыне, ибо в её матери, с самого первого дня Эм святости не было, как не появилось и позднее. И сейчас, вытерпевшая от матери побои, Эм, интересующаяся ею, звучала до обидного странно, словно спрашивала про хищного зверя, который едва не растерзал её.

– Мама… – он задумался, вспомнив о собственной матери, почти увидев её лицо перед глазами. – Мама – это человек, благодаря которому ты у меня есть…

– Ей не нравится, что я у тебя есть!

– Да, – задумчиво подтвердил Калеб, – но… зато мне нравится, что у меня есть ты…

Он улыбнулся дочери, и, улучив момент, принялся целовать её щёчки.

– Папа… – заливисто смеялась она, шутливо уклоняясь.

Он посерьезнел, и она вместе с ним.

– Посмотри на меня, Эм! – попросил он.

Она взглянула на него внимательно, глазами Энн, так не похожими на её глаза, особенными и уникальными. Он всегда тонул в их карих глубинах, где не было темноты, вопреки всему, а сиял, неугасающий, яркий свет.

– Я очень люблю тебя, Эм! – он взял дочь за руки. – Я люблю тебя больше, чем всех других! Знай это! И никогда не забывай…

– И я тебя люблю! – она прислонилась плотнее к нему. – И ты никогда не забывай, даже если у тебя будет ещё девочка…

– Нет, милая, ты моя единственная…

– Это хорошо! – ответила Эм, ёрзая, чтобы удобнее усесться на коленях только своего папы.

***

Боясь нанести Эмме ещё больший урон, он не сказал ни одного плохого, но правдивого слова о Энн, матери своей дочери. Наступит время, и, наверное, дочь сама поймёт, и оценит ту женщину, что привела её в мир, но отторгла от Бога, бросила на тёмной дороге и забыла о ней. Наверное, тогда эта темнота перед нею рассеется, и светочем добродетели окажется то, чего он не сказал, потому, что мнение Эммы определит она сама.

Но он не забыл своей угрозы, и, едва сон сморил девочку, довольно поздно, отправился в спальню жены, зная, что собирается сказать, и как назвать бывшую любимую. Если она имела право наказать, ударив ребёнка, он имел право наказать её за эту ужасную тысячную ошибку.

Он ворвался к ней, и её оцепенение было ему безразлично. Её сын спал в колыбели, но и это не тревожило душу – он никогда не клялся признать его своим и объявить об этом миру. Размашистым шагом он прошёл внутрь, поднял Энн на ноги намеренно грубо, взял за руку – вернее, сжал её запястье, как надевают наручники, и поволок прочь из спальни, бросив глухо:

– Пошли!

Она не поспевала за ним, как ни старалась, и тут поняла, что никогда за всю их совместную жизнь, в счастье и неразделённом горе, в близости и разлуке, не видела его таким – страшным, решительным, непредсказуемым…

– Я боюсь тебя… – прошептала она.

– Плевать!

Он вёл её вниз, в гостиную, желая напомнить о том, что случилось днём. Он до боли сдавил её руку, и не было шанса вырвать её, убежать к себе. Наверное, он прошёл точку кипения? А что теперь?

В гостиной он швырнул её на диван, дожидаясь пока она сядет, ровно, осанисто – сама независимость. Но он знал, в ней ещё сильнее бушевал смерч страха. Она не знала человека, с которым осталась наедине.

Он навис над нею, зло наслаждаясь её страхом, её неуверенностью. Он дал себе право смотреть в её глаза, расширившиеся в ужасе, но приказал себе не думать о её взгляде, ведь он в некоторой степени принадлежал Эмме.

– Скажи… – тихо начал он, – скажи, почему?

Энн промолчала, не поняв ничего, и всё ещё плохо справляясь со своей паникой.

Отец Эммы чуть отстранился от лица жены, сел на журнальный столик, помолчал, собираясь с мыслями:

– Как можно так ненавидеть ребёнка, ради которого испытала столько боли, скажи мне? Заплатив такую цену, как можно так с ним поступить?!

– Потому и можно! – просто ответила Энн. —Но ты не поймёшь! С тобою подобного не произойдет! Ты не поймёшь, как это, когда ты будто в Аду, – из глаз её брызнули слезы, – горишь, но всё не сгораешь, расширяешься и сужаешься одновременно, а внутри, властное над тобою существо, весь ты! Ждёшь, ждёшь и не можешь никак дождаться… И само ожидание заканчивается!

Лицо её вдруг стало безумным, и она сама подалась навстречу мужу, почти прокричала, улыбнувшись широко. В зверином оскале искривились губы, которые Калеб когда – то целовал. Прокричала:

– И в конце ты не получаешь ничего! Боль, страдания не окупаются, препятствуют тебе жить, они забирают последнее, и тебя затягивает трясина осознания неудавшейся попытки, которая теперь навек будет тебя преследовать и не давать покоя!

Она утёрла слёзы рукавом.

– Как я хотела её смерти! Если бы ты только знал…

Удар почти оглушил её, мощный и растянувшийся на целую вечность.

– Мерзавка! – вскричал Калеб, рывком вскакивая на ноги, отошёл от неё. – Какая же ты мерзавка! Когда ты стала такой?

Она ответила сухо, больше не улыбаясь, и теперь меньше походила на сумасшедшую:

– Вскоре после того, как ты таким стал! Чужим… мне…

– Что? – в недоумении он даже понизил голос.

– Она же всё у меня похитила: возможность иметь сына от тебя, как мы хотели… и тебя самого…

– Это ты грезила сыном! – возразил он. – А я…

Он хотел подобрать более точное слово:

– Я так счастлив, что у меня есть Эмма! Она вместо тебя, она вместо нас…

Калеб уставился на покрасневший след от пощечины. Он впервые в жизни ударил жену, ударил женщину. Но…

– Сын у тебя всё же появился, разве нет?

– Но он не твой!

– Я рад этому… – прошептал Хауард. В тот момент мужчина был честен и с нею, и сам с собой. Но слова его вряд ли могли принадлежать человеку достойному.

– Подонок! – крикнула она, пытаясь защитить того, на кого не нападали.

– Значит мы стоим друг друга!

– Мы могли бы попытаться снова начать сначала? – быстро успокоившись, спросила она.

– Бога ради, Энн! Уже нет! Отпусти меня!

– Ты давно не любишь меня? – спросила она.

Хауард кивнул.

– Очень давно! Да и ты меня, ведь верно?

Энн силилась сказать правду, впервые признавая её важность. Но сказала, идя проторённой дорогой без преград, дорогой обмана:

– Нет, я тебя люблю…

Калеб смотрел на жену, может быть, минуту:

– Если повторится то, что я видел, с тобой повториться то, что я сейчас сделал! Учти это!

***

Всё, казалось, стало предельно ясно и, в кои то веки правильно. Энн так и не решилась ничего ему ответить, но слова Калеба словно бы отложились где – то глубоко в её мозгу, и женщина, если и не приняла его поступок, как должное, то, хотя бы, уяснила, почему он имел место.

Он был готов, решительный и смелый, всеми силами защитить то, что было ему дорого. Но то, чему не была назначена цена, достойно было цены баснословно высокой, ибо столько и мог стоить любимый человек, любимый ребёнок, дочка…

Хауард вновь поднялся в детскую Эм, сел около кровати, вгляделся в родные черты и думал.

Наконец, он признался жене в нелюбви. Любовь его старая, то тревожная, то спокойная, как воздух в последние минуты перед бурей, осталась позади, за множеством поворотов новых дорог, непроходимых, поросших терниями. В конце его ждал свет, блеклый, как марево, но манящий. Ему казалось, он быстро идёт вперёд, с каждым шагом теряя что – то только найденное. И тогда заслоняющие небо без единого облака заросли расступились перед ним, он шагнул в озарённое солнцем пространство на пяточке, и, впервые без боли в глазах, взглянул на жёлтый диск. Ослепнуть он не мог, ведь ничего не видел вокруг уже долгие годы. Его взгляд был прикован к солнцу, но мужчина и не думал опустить голову. Что- то звало его в неведомое, просило не бояться и не переживать, когда оставляешь всё, что важно.

Его будто ждало много интересного, неоткрытые миры, и ради них его призывали отказаться от единственного. Но готов он не был, и повернул назад, снова той же дорогой возвращаясь в вымученное настоящее…

Эм проснулась, и смотрела на него молча. Вот и единственное. В карих глазах не присущее детям беспокойство и призрак первой в жизни боли. Она поморгала и опять прикрыла глаза:

– Я уже не хочу пить… – прошептала она, а потом ещё и ещё то тише, то громче. Всё одно и то же.

Тут он заметил бледность её личика, мокрые пятна от пота под мышками, испарину на лбу, заметил, что её била сильная дрожь, промокшая пижама липла к телу, а влага на щеках была ледяной. Он тронул её лоб рукой, губами, вскочил на ноги:

– Эм, да у тебя жар!

Голосок её и вовсе превратился в неразборчивое бормотание, но было понятно, что она повторяет, как заведённая:

– Я не хочу пить… я не хочу пить…

Девочка, кажется, не спала, но заснуть у неё не получалось. Она открыла слезящиеся глаза и снова уставилась на отца, молча. Потом она повторила в последний раз:

– Папа, я не хочу пить…

И расплакалась так сильно, как не плакала ни разу за свои четыре года.

– О, Эмма! – прошептал Калеб Хауард, глядя в её глаза и слыша, как рыдание захватывает её. Дочка плакала всё надрывнее, Калеб поспешил взять её на руки, откинув и бросив куда-то никчёмное, не спасающее Эм от холода одеяло. Поцеловал её раскалённый добела лобик, и с девочкой на руках поднялся на ноги.

– Идём, дорогая!

Найдя одеяльце, комом оставленное им в углу кроватки, он закутал им дочку, и вышел с нею за дверь. Спустился в гостиную, сел в кресло рядом с телефонной тумбой и, устроив Эм полулежа на своих коленях, взял трубку, поспешно набрал известный номер.

– Доктора Смолла, пожалуйста!

Сказав это, отец Эммы ждал, возможно, минуту, потом, когда треск на том конце провода стал дыханием человека, поприветствовавшего его, но забыв ответить взаимностью, сказал, без предисловий:

– Доктор, Эмма заболела! Да, жар… серьёзный… Сейчас затихла, но раньше повторяла одну фразу, много раз… Нет, не жаловалась на боль! Всё было хорошо пару часов назад… Спасибо!

Хауард повесил трубку, ещё раз тронул лоб дочери рукой. Он был всё такой же горячий, обжигающий плоть. Он чуть покачал её и решил, пока она задремала, вернуть её в кровать.

Калеб должен был встретить доктора Смолла, педиатра: тот обещал в ближайшее время быть у Хауардов, у Эммы.

***

Смолл явился скоро, прибыв на такси, но отпустив его.

Калеб открыл ему дверь, озабоченный, но, на этот раз не поправший правил приличия, пожал доктору руку. Вдвоём они поднялись в детскую заболевшей Эм. Они нашли её спящей, и, стараясь не разбудить намучившуюся малышку, доктор измерил ей температуру, давление, проверил реакцию на свет фонарика, закатал рукава и поднял подол пижамной кофточки, осмотрел ручки и живот девочки: они были чисты.

– Это не ветрянка, – заключил Смолл, – по крайней мере, наружных проявлений нет… Может, пока что… Жар и правда довольно настораживающий…

Он старательно ощупал её живот: