Елена Полубоярцева "Пять её мужчин"

Он смотрел на сморщенное и красноватое ещё личико и думал, что никого в жизни он не любит так сильно, как этого одного и эту одну.

Своего крошку – сына и свою умницу – жену.

Вдруг его восхищение и единение с маленьким человеком, который стал самым ценным подарком, прервал слабый ещё голос Энни:

– Покажи мне, покажи… Сына?

На последнем слове её лицо вдруг приняло озабоченное выражение, и Калеб поспешил подтвердить:

– У нас мальчик, любимая! Ты родила сына…

***

Наверное, справедливо, когда конец обращается началом…

И после чудовищной боли, страшной концовки одной истории без промедления приходит новая, счастливая и радужная. История с великолепным продолжением…

Энни Хауард держала на руках сына. Это был крепкий, здоровый малыш, и она долго любовалась его личиком. В зрелости он будет красив, обещала она себе.

Родители назвали сына Колин.

Колин Калеб Хауард явился в мир, чтобы расти и жить.

***

Энн никогда уже не забыла, как приложила сына к груди впервые. Налитая, наполненная молоком, она ныла, болела, беспокоила юную мать, требовала облегчения. И, наконец, когда Энни прислонила к ней сына, а Колин потерся губами о мягкую плоть матери, чувствуя тепло и запах молока, она помогла ребенку отыскать сосок. А потом с удовольствием закрыла глаза, когда он охватил его, с силой начал вытягивать пищу.

Тогда молодая женщина осознала, что так и заложено природой. Женщина вскармливает своё дитя, того, ради которого жестоко страдала накануне, даёт ему силы для жизни, развития. Маленькие губки теребят её грудь, с неосознанной жадностью глотая струйки белёсой жирноватой жидкости. И это можно назвать залогом процветания обоих, непреложным законом жизни, важной частью материнства.

Как она была счастлива! Как была спокойна, глядя на него, поглаживая по головке:

– Мы очень нужны друг другу, сыночек мой!

***

А дальше?

Снова приятная новизна, бессонные ночи, кормление посреди темноты, его лицо, надувающиеся и опадающие щёчки, когда он сосал материнское молоко. Его лицо и её грудь, взволнованно вздымающаяся от того, что её мальчик так близко, выхваченные из мрака жёлтым подрагивающим светом лампы. Терпкий запах испачканных пелёнок, руки мужа, когда он принимал сына, его ласковые прикосновения ко лбу мальчика, и более чувственные – к губам самой Энни, которая получила больше, чем ожидала: новую себя, более значимую, чем когда-либо.

***

Месяц, два и три, и больше. И сынишка уже не лежит в колыбели, он весел, любопытен, непоседлив. Он нуждается в ней постоянно, кажется, даже сильнее, чем в первые недели после рождения. Он общий любимец, родители растворились в нём, но будто бы с новым трепетом любили друг друга.

Их ночи! И после дневной усталости, когда заканчивались силы, влюбленные супруги черпали их один в другом, нежась в общей постели. Они были близки, телесно, духовно, жизни сплелись в одну. Калеб говорил жене те самые лучшие три слова, на ухо нашёптывал комплименты, уверял в исключительности.

Время абсолютного счастья, такого, что ты не в силах был бы отпустить.

***

И год, и два, и три. И обоим становилось страшно, не оборвётся ли нить, связующая их с самим Раем на земле. А потом они снова тонули в том, что предлагала жизнь: Колин каждое утро врывался в спальню родителей, которые едва успевали разорвать очередной поцелуй. Мальчик, с помощью отца вскарабкивался на кровать, валился между мамой и папой, а Энни запускала пальцы в густые волосы ребёнка, ловя на себе благодарный взгляд мужа…

Он был благодарен ей уже многие годы: за любовь, то, что подарила, отдала себя, за сына, и за то, что у него каждое утро есть привилегия её поцеловать.

Вместе они хотели свернуть горы…

***

Ещё немного времени…

Как хорошо, когда не знаешь, отмечен ли день в календаре, когда, подойдя к обрыву, ты решишь скользнуть в пропасть, чтобы сбежать от жестокости жизни, её несправедливости! Как хорошо, что ты не считаешь дни до последнего решительного часа, который ознаменуется чьим-то последним вздохом… Как хорошо, что в страшную секунду ты не одинок, хотя бы…

Колину Хауарду сравнялось пять лет пару месяцев назад.

Это был ребёнок, всё меньше напоминавший прежнего малыша. Мальчик значительно вырос, даже для своего возраста, научился излагать мысли, так ясно, что взрослые дивились, как слаженно он говорит, и как легко может оказаться правым безо всяких поблажек. Каждый день он познавал новое, уже стремился учиться, но в продолжающейся своей поре неомраченного детства был игрив, склонен к доброжелательным проказам, но иногда шалил с таким удовольствием, будто на секунду его отец в теле сына вернулся в эти годы, и только и ждал возможности побезобразничать вдоволь.

Как все любили его! Но любовью он, окруженный ею с самого своего рождения, избалован не был. Она только давала мальчику возможность познать жизнь с младых ногтей, как что-то, что подчиняется человеку, но и зависит от его решений и поступков. Что жизнь может быть радостна и благодатна, а может обернуться скитаниями в темноте, полными позора и страха, рассказал ему отец, едва ли не тогда, когда у мальчика обнаружился не по годам подвижный, всё впитывающий ум. Пищу для него обильно давал Калеб, сам любивший пофилософствовать, но так и не доискавшийся многих ответов…

Всё было хорошо… Всё было ослепительно хорошо…

***

1 марта 1966.

Он был непривычно капризен, и никак не хотел засыпать. Просил читать сказки, казалось, до бесконечности. Угнездившись в ворохе одеял между родителями, он хныкал, плаксиво начинал говорить что-то, но не договаривал до конца, устав.

По очереди Калеб и Энн читали сынишке сказки, а девушка временами трогала губами его лобик, опасаясь температуры. Жара не было, а Колин, наконец, стал клевать носом и клонить головку набок.

– Отнесу его в кроватку! – сказал Калеб. —Тебе не показалось странным его поведение, Энни?

– Наверное, просто очень утомился, не мог заснуть и потому плакал?! – от всей души Энн надеялась, что это так, но она не думала, что он заболел.

Калеб отнёс сына в детскую, но почему —то, уложив сына в кроватку, накрыв одеялом, долго не мог отвести от ребёнка взгляд, молчаливо гладя Колина по волосам. Потом, погасив ночник, вышел.

Тревога не оставляла его весь путь до их с женой спальни. Как игрушечный солдатик с плохим заводом он двигался всё медленнее и медленнее, а, оказавшись около двери, не сразу вошёл внутрь. Что-то говорило ему вернуться, остаться не здесь, шептало тихо и вкрадчиво, о непонятном и загадочном, едва ли преодолимом. И, распахнув дверь спальни, где ждала его любимая, мужчина думал о том, не предупреждают ли его о чём-либо важном… Но!

Едва муж оказался около постели, Энн Хауард, взяв его лицо в свои ладони, поцеловала, словно награждая за неизвестный Калебу подвиг, и потянула вниз… к себе…

***

Тревога подбросила и Энни с постели ранним утром, когда Колин, по своему обыкновению не вбежал в комнату супругов. Во всём доме царила невероятная, оттого что давно забытая тишина. Не было слышно знакомой возни ребёнка, мелких шагов по коридору, сопящего дыхания или милого угуканья – уже выйдя из возраста, когда дети изъясняются нечленораздельно, неведомыми звуками – Колин всё ещё обожал приветствовать родителей какой-нибудь тарабарщиной.

– Я пойду проверю, как он там! – Энн встала с постели и, набросив на плечи халат, улыбнулась. – Поздороваюсь!..

У двери она добавила:

– Мы ждём тебя, родной!

Она в нетерпении увидеть сына юркнула за дверь: Калеб услышал её удаляющиеся шаги. Следом неподалёку открылась дверь, а потом раздался, показалось на весь дом, её леденящий душу крик:

– Калеб, сюда, Калеб, скорее…

Он в мгновение ока преодолел разделяющее их пространство коридора и спален. И, как и она, замер около сына. Сначала почудилось, что всё так, как он и оставил, но…

Колин был неестественно, жутко бледен, до синевы, которая, впрочем, была слегка прозрачна. Глаза его были закрыты, но не зажмурены, а вся поза расслаблена. Губки, крохотный бантик, тоже покрылись синеватой пленкой. Не нужно было прикасаться к малышу, чтобы понять неизбывное, но отец Колина всё же попытался прощупать пульс на шейке ребёнка. Но она была холодна…

– Нет, нет, нет-нет! – вдруг закричала мать Колина, очнувшись и в ужасе найдя в глазах мужа подтверждение своего главного страха. – Нет, Калеб…

Колин Хауард умер, оставляя родителей вечно казниться, задаваясь вопросом: «Кто же из них был слеп?»

Глава 3.

«Твой и мой ребёнок! Дочь!»

– Нет, Калеб…

Этот вскрик жены навсегда врезался в его память, и даже порядочное время спустя, в самую тяжёлую и одинокую минуту жизни Калеба Хауарда всё так же эхом отдавался в ушах. Приглушённый, с хрипотой, истеричный и с едва уловимой тенью лживой надежды, голос Энни потерялся под потолком, а сама она опустилась на колени перед колыбелью маленького сына. Тело мёртвого ребёнка заключено было внутри словно за тюремной решеткой. Еле подумав об этом, девушка коснулась рукой прутьев кроватки, и зашлась рыданиями, которые позже перешли в вой.

Калебу казалось, если она не замолчит, кто-нибудь из них наверняка сейчас же сойдёт с ума. Она сжалась, скукожилась на полу, плечи сотрясались, а муж попытался потянуть её за руку, помочь встать. Она поддалась не сразу, но, однако, словно впервые в жизни услышав, как её называют по имени, через силу встала. Её лицо оказалось против лица супруга, блестящее от пролитых слёз. Губы дрожали, покрытые их солью, скопившейся в мельчайших ранках, они горели будто огнем….

Калеб не позволил себе плакать.

Едва он увидел неожиданно и чудовищно страдающую жену, её глаза, в которых вместо прежних радости и веселья полыхала свежая, теперь уже грозящая никогда не оставить её в покое боль, он хотел бы закричать, проклясть и этот мир, и эту жизнь, что могла так внезапно зародиться и скоропостижно, несправедливо рано замереть. Он, отец, хотел бы кричать, но он, мужчина и муж, лишь порывисто прижал жену к себе и обнял, показалось, до хруста в рёбрах.

Как бы хотел он, чтобы ничего этого не случилось! Как бы хотел он вернуть вчерашний поздний вечер, когда что-то, более мудрое, говорило ему вернуться к сыну! Он не должен был отпускать…

Энни обхватила руками его плечи; он слышал, она уже не плакала, но тело её, вдруг показавшееся Калебу тщедушным, била крупная дрожь.

Потом Калеб Хауард часто припоминал, когда же жена в последний раз разрешила обнять себя?

А потом вспоминал: это был второй день жуткой весны.

***

Малыш погиб от остановки сердца поздно ночью. Это констатировал врач, который уже ничего не мог изменить. Опытный, пугающе много знающий о смерти, и о смерти детской, и о сердечных болезнях, он смотрел на поникшую Энни, казалось, безучастно внимающую специалисту, а потом переводил взгляд решительных, циничных глаз на отца ребёнка, надеясь хоть в них увидеть проблеск понимания неизбежности.

Никто не виноват, но врач этого не сказал. Сделав свою работу, сказав приличествующие случаю слова, он удалился, вовсе необязанный внимать чужому горю. Этот человек в белом, уже так много лет смотрящий в глаза покинутых, давным-давно научился не переживать, не скорбеть, касаться очередной смерти лишь в той мере, в какой необходимо. Бумаги, заключения, объявление и объяснение причин – бесчувственная волокита…

Входная дверь за ним захлопнулась.

Тут же открылась, однако, незримая, дверь в страшное царство опустошения, воспоминаний и привычки. Энни нескоро и несмело глянула в глаза мужа, но сразу потупила взгляд. Калеб сел перед ней, взял холодные руки в ладони, прижал к своим губам. Жена отреагировала просто и пугающе – отдернула руки, едва только горячие как в лихорадке губы любимого коснулись кожи. Калеб Хауард с тревогой посмотрел на посеревшее лицо Энн, но она сказала только, поднимаясь на ноги:

– Не сейчас…

Её глаза теперь неотрывно следили за личиком сына. Она хотела заметить движение жизни в детских чертах, но его не было. А смутная, зыбкая, сейчас поднявшаяся в сердце вера, снова ухнула на дно бездны.

Их сын проводил в доме, где появился на свет так недавно, свои последние часы. Жизнь мальчика, так и не обретшая смысла, навсегда покинула тело…

***

5 марта 1966.

Низкое, готовое, зацепившись за острый шпиль кладбищенской церкви, разорваться и пролить на страждущих потоки воды, небо висело над головами угрожающе мрачное.

Маленькая группа людей стояла чуть поодаль от этой церкви на пятачке ещё жухлой, жёсткой травы, по бокам от разверзнутой ямы, называемой могилой. Она была небольшой и глубокой, чёрной до рези в глазах, нечасто созерцающих места последнего приюта.

В недра жирной земли всего через несколько минут опуститься добротный гроб с телом мальчика, укутанного, как в одеяло, в кружевную материю. Затем врата могилы захлопнутся за ним, поглотят того, кому уже не вернуться, у кого не получится больше подать голоса, и быть услышанным не суждено…

Собрались только Хауарды. У будущего места вечного пристанища сына, племянника и внука. Было решено не брать с собою снова ставших в семье самыми младшими близнецов. Две женщины тесно жались друг к дружке, утирая платочками с покрасневших влажных лиц жгучие слёзы горя, третья – стояла чуть поодаль ото всех, взирала, редко моргая, на тело Колина, лежащее в «колыбели» гроба. Это была его мать.

Уже несколько дней кряду Энни была матерью, потерявшей ребёнка. Пять лет его жизни рядом с ней не изгладились, придавливая теперь счастливыми воспоминаниями к земле. Пять лет, изо дня в день, смех малыша вёл её, а она следовала за ним, теперь же – потерялась в безмолвии. Молодую женщину вдруг стала обременять постель, спальня, второй этаж супружеского гнезда, весь дом от подвала до чердака.

Ей стала чужда и собственная жизнь. Она поражалась, как можно жить, потеряв большую часть себя, но, однако, с первым лучом солнца она утомленно поднимала голову с подушки и опять принималась горевать…

Энни много плакала первые дни, и на кладбище во время церемонии почти не могла унять слёз. Она плакала не навзрыд, но яростно, жалела себя, не понимала, куда теперь девать целые дни одиночества. Хауард, никогда не умевшая делать что-либо вполсилы, забылась в горе, немало не заботясь об остальных…

Калеб стоял рядом с отцом и Эриком Говардом, мужем младшей сестры. Они поженились меньше года назад…. Он, напротив, не мог пролить ни слезы, но немое его страдание было столь же осязаемо, как и громкое – его жены. Последние несколько дней, виня себя, что не только не спас своего сына, но и упустил последний глоток воздуха, который сделал Колин, он стал попросту нелюдим. Большую часть времени он проводил взаперти в кабинете, ничего не делая, но пытаясь отыскать пути в прошлое. Он замкнулся было, но, упорный и слишком уж мужественный, не позволил себе зачерстветь. Свою беду Калеб, в отличие от жены, не являл всем и каждому, нуждаясь в утешении, но не прося его и, наверное, когда пройдёт чуть больше времени с момента потери, он сможет твёрдо встать на ноги снова. Да?

И на него обрушилась ещё одна чудовищная в своей реальности катастрофа. Он был изгнан! Его любимая, дорогая, милая жена, едва осознав жестокую правду о смерти сына, видно, нашла виновного в ней. Этим виновным, без всякого права на оправдание, помилование стал её муж, тот, кто был некогда чутким отцом, но и остался любящим мужем.

Последние крохи когда – то пылкой любви он собирал теперь в обрывках редких разговоров с женой, и с каждым её словом всё прохладнее становился её тон, слова не лились потоком, а словно были тщательно обдуманы, ни одного лишнего, ни одного ласкового.

Нежность утекала сквозь пальцы, и Калеб полагал, что совсем скоро от счастливых раньше супругов останутся ненавидящая былого любимого женщина и до сих пор преданный ей мужчина…

Они стояли на кладбище, слушая молитвы о спасении души и понимая, что их души не спасет более ничто. Потом гробик закрыли и аккуратно, неторопливо опустили в зияющую чёрным забвением могилу. Первый, второй, десятый и без счета комья земли засыпали посеребренную табличку с именем усопшего и датами недолгой, неожиданно и ужасно оборвавшейся жизни.

Начинался дождь, будто природа прощалась со своим невинным творением…

Будущее потускнело и исчезло…

***

Как странно и чудовищно непостижимо, что после гибели целого мира время не замедляет своего бега, а только уничтожает то, что ещё удалось уберечь. Методично, не скупясь никакими изощрениями, топчет, ломает, крушит…

Однажды, немного времени спустя после прозвучавшей последней ноты в песне сынишки, Энни попросила мужа перейти в другую спальню. Она отчаянно желала уединения с самой собой, со своими безрадостными мыслями, хотела создать вокруг себя вакуум без боли и тягот.

Она вспоминала годы счастливого брака, всё, что могла бережно запрятать в нетронутый и неповрежденный уголок сердца, тот уголок, что ещё принадлежал прежней Энни – счастливой, неугомонной, умеющей любить и отдавать. Энни, та, что явилась вместе с пережитой утратой единственного ребёнка, лишь без возврата забирала всё, страдая, погрузилась в себя, не способная больше понять чужое горе и мучение, пусть и созвучное её собственному, знакомое не понаслышке.

Она вспоминала каждый день и час своего прежнего бытия, но безжалостной рукой перечеркнула разом то, что служило возвратом к утерянному…

Энни тогда чуть не смертельно оскорбила мужа, бросив ему в лицо это самое время, когда Калеб, трепетно влюбленный, готов был положить к её ногам свою жизнь.

***

Ничего не осталось по-прежнему, Калеб целыми днями не видел жену. Может быть, она пряталась от него, а, может, от самой себя, но в спальне, которую Энни занимала отныне единолично, всегда было тихо, словно внутри не было никого.

Уединившись каждый в своей келье, двое молодых людей, с рождения живущих в миру, возвели стены вокруг себя, прочные и устойчивые. Энн Хауард первой занялась возведением их, отгородившись от мужа и того, с чем не могла примириться, а Калеб, внимая её воле, последовал её примеру. Его одиночество усугубилось вдвойне; молодой мужчина больше не был нужен любимой женщине, его не ждал больше никто, и свободное время он коротал там, где остался навек его сын.

Спустя много времени, много дней, привычно проведённых ими в разлуке, к которой никто не принуждал супругов, но которая была желанна одним и принята другим, Энни неожиданно явилась на порог спальни Калеба. Она застыла в дверях, словно не решаясь войти, словно комната эта принадлежала не человеку, с которым она была связана самим Богом, а тому, от кого можно было ждать любого подвоха. Взгляд выражал её настроение: настороженная напряженность вкупе с недоверием и негасимой неприязнью. Увидев жену, что так и не стала бывшей для него, Калеб понял: для неё он всё ещё виновен, она всё ещё хотела его «казнить»!