Андрей Буторин "Сильнее боли"

– Мама! Забери, пожалуйста, Костю из садика. Пусть он у вас побудет до вечера. Мне надо, очень-очень надо!.. Правда. Ну, мама, я потом расскажу. Приду вечером и все расскажу… Наверное, поздно. Мамуля, потом, хорошо? Я опаздываю. Целую. Пока!

Она и правда опаздывала. Электричка отправлялась через три минуты, а надо еще найти нужную платформу. На пригородных поездах Галя не ездила с прошлого лета, а там, куда собиралась сейчас, не была и вовсе ни разу. Стоп!.. Как не была? Откуда же она знает про эту дачу, почему ее так отчетливо помнит? Серые шлакоблоки, крыша, покрытая шифером, густой малинник вдоль дощатого забора… И билет! Она же купила сейчас билет. Не задумываясь, сказала кассирше название станции. Но… какое?!

Галя посмотрела на билет. Но там значился лишь номер зоны. «Куда же я еду?!» – запаниковала Галя, а ноги уже вынесли ее на платформу и побежали будто бы сами, без ведома недоумевающей хозяйки, к зеленой гусенице электрички, предупреждающей невнятным бормотанием о том, что «двери закрываются».

Но едва Галя опустилась на жесткую скамью вагона, как мгновенно улетучились и недоумение, и паника. Осталось искреннее убеждение: она все делает правильно. Она поступает именно так, как надо. Просто «надо», безо всяких «зачем» и «почему». Надо. Необходимо! И точка.

Дальше все было точно во сне. Галя осознавала себя, но действовала словно лунатик. Впрочем, как и во сне, все казалось логичным и правильным. И то, что услышав название незнакомой станции, она поднялась со скамьи и направилась к выходу, и то, что шла по неширокой тропинке меж освещенных вечерними солнечными лучами, почти красных стволов сосен, и то, что, выйдя наконец у небольшого дачного поселка, уверенно направилась к извилистой речке, на берегу которой стоял тот самый домик из серых шлакоблоков.

Лишь возле калитки она остановилась и впервые с момента, как вышла из поезда, вполне осознанно спохватилась: «А ключи? Как же я зайду в дом?» В том, что туда надо обязательно зайти, Галя не сомневалась. И в том, что ей никто не откроет, если она постучится, тоже. Будто знала об этом. Или действительно знала?

Калитка оказалась открытой. И Галя вновь восприняла это как нечто само собой разумеющееся, как и положено по законам сновидений. Прошла по дорожке, мощенной плитками, к дому, потянула ручку незапертой двери.

Внутри все было так, как и в большинстве подобных строений, где живут лишь наездами. Да и «живут» – громко сказано. Так, выбираются на выходные покопаться на огороде, поесть шашлыков, сходить в лес, на рыбалку. Впрочем, иногда и живут тоже: пару-тройку недель летнего отпуска, если не хочется или не на что ехать в более жаркие края. Короче говоря, типичный дачный домик – не сарай, но и не хоромы. В тесной прихожей на дешевых крючках вдоль стены – неказистая одежда, под ней – две пары резиновых сапог, кроссовки со смятыми задниками; посаженные друг на друга донышками вверх ведра в дальнем углу, там же, за ними, черенки лопат и чего еще там – мотыг, грабель? Три двери: две узкие, из покрытого прозрачным лаком дерева – туалет, подсобка? – и более солидная, обитая черным кожзаменителем, ведущая, скорее всего, в жилое помещение. Еще неширокая лестница наверх – к белой двери на чердак. Почему-то Галя выбрала именно ее – и зашагала по скрипучим дощатым ступеням.

Белая крашеная дверь неожиданно оказалась запертой. Но Галя, словно делала это не раз прежде, просунула пальцы в щель между стеной и дверной коробкой и вытянула за веревочку ключ. Легко повернула его в замке и толкнула белую дверь. За ней был мрак.

4

Если бы Тараса спросили, любит ли он свою работу, то он бы сказал… А что бы он сказал? Если бы вопрос задавался проформы ради, так, почти риторически, то он бы, конечно, ответил утвердительно. И, собственно, не сильно покривил бы душой. А вот если пришлось бы отвечать совсем искренне и если спрашивали бы действительно с интересом, да еще тот, перед кем можно выговориться начистоту…

Пожалуй, он бы все равно сказал, что любит эту работу. Какой бы тяжелой и неблагодарной она ни была. Но об этом уже и говорить неинтересно, подобные банальности всем давно оскомину набили. А вот тем не менее!.. Хоть и пошел Тарас в педагогический не по велению «души и сердца», а потому что этот вуз и находился ближе всего, и поступить в него проще. Не любил Тарас по молодости лишних трудностей, они его пугали. Да и сейчас, зачем перед собой-то лукавить, пугают. Но как раз с институтом все сложилось как нельзя лучше. Если перефразировать поговорку, «корм» оказался «в коня». Тарасу выбранная наобум профессия понравилась. И нравилась до сих пор. А вот насчет какой-то особенной к ней любви – тут сложнее.

Он бы, наверное, на самом деле любил учительствовать, если бы приходилось работать с пяти-шестиклашками. Озорные, наивные, любознательные, в свои одиннадцать-двенадцать лет дети оставались по сути детьми, но с ними можно было уже общаться почти по-взрослому. И они сами тянулись к такому общению – раскрыв рты, слушали учителя, живо включались в дискуссию, задавали вопросы, впитывали новое, как воду губка.

С десяти- и одиннадцатиклассниками Тарас тоже общался с удовольствием. Эти мелковозрастные «дяденьки» и «тетеньки» тянулись к знаниям хотя бы из-за приближавшегося ЕГЭ. Правда, с теми, кого это не волновало, работать становилось попросту бесполезно – побившись пару лет лбом о стену, Тарас понял это и благоразумно отступился, заключив с подобным контингентом неофициальный и даже негласный – почти на уровне подсознания – договор: я не трогаю вас, вы не мешаете мне работать с остальными.

А вот с теми, кто учился с седьмого по девятый класс!.. С ними сложнее всего. Переходный возраст ломал подростков, словно ураган ветки. Вчерашние любознательные мордашки превращались в ехидно-злобные лисьи мордочки, щерились оскалами волчат; недавние мальчики и девочки становились то равнодушными ко всему медвежатами-ленивцами, то расфуфыренными павианами. Почти каждый хотел показать, что он уже не ребенок, что он самый крутой, а хорошая учеба и примерное поведение показателями «крутизны» не являлись. Тарасу и впрямь порой казалось, что ученики из этой возрастной категории больше похожи на зверят – коварных, озлобленных, хитрых, а поскольку дрессуру в пединституте не преподавали, он был к подобной работе не готов. Но мнения Тараса никто не спрашивал, да он и сам прекрасно понимал, что выбирать учеников не приходится, поэтому убедил себя считать выпадающие на «нелюбимые» классы часы издержками профессии. К тому же он справедливо отмечал, что и тут, на некомфортном в целом фоне, встречались ребята, которых учить вполне даже можно, порою и с удовольствием. В любом случае, это его работа, и относиться к ней следовало независимо от того, в каком классе доводилось вести урок. С таким же настроем он вошел в класс и на сей раз.

– Ну, друзья мои, – обратился Тарас к девятому «А», – кто же мне расскажет про деловую речь?

Класс зашевелился, заерзал, нестройно и недовольно загудел, словно учитель влез указкой в улей и пошевелил ею там.

– Ну-ну, – улыбнулся Тарас. – Разве это сложная тема? Смелее, смелее!.. Вот ты, Мальцев, назови, какие деловые документы ты знаешь?

Гарик Мальцев, худощавый веснушчатый парень, нехотя вылез из-за парты и печально посмотрел на учителя.

– Этот… как его?.. – забубнил он, косясь на Мишу Позднякова, соседа по парте, в ожидании подсказки. Но Миша отвернулся к окну, делая вид, что любуется весенней травкой и проклюнувшимися листочками на деревьях. А может быть, и впрямь любовался. Весна ведь и для девятиклассников – весна.

– Давай, Георгий, не тяни, – поторопил Тарас парня.

– Так это… – вскинул лохматую голову Гарик. – Приговор.

Класс неуверенно захихикал. Слово-то серьезное, звучало солидно. Хоть и не упоминалось про него вроде бы в учебнике.

Тарас выставил ладонь, призывая учеников к тишине. По его лицу было непонятно, верно ли ответил Гарик. А тот, похоже, выдохся и начал бросать просящие взгляды на одноклассников. Но слишком уж тихо стало вдруг в классе – любой шепот учитель сразу бы услышал. Ребята понимали это и молчали, кто виновато, а кто и злорадно поглядывая на товарища.

Тарас подождал еще немного и спросил:

– И все, Мальцев? Это все деловые документы, что ты знаешь?

– Практически да, – сказал Гарик и захлопал длинными ресницами.

– Ну, тогда это тебе приговор, извини уж, – вздохнул Тарас и нацелился ручкой в журнал.

– «Два», что ли?.. – буркнул Георгий.

– Практически да, – не удержался от подколки Тарас. И обвел взглядом класс: – Так кто все-таки назовет мне деловые документы?

Нерешительно потянула ладошку симпатичная рыжеволосая девчушка, Аня Бурыкина.

– Слушаю тебя, Аня, – ободряюще кивнул Тарас. Девушка поднялась.

– Заявление, расписка, доверенность, договор…

Продолжить ученице не дали – приоткрылась дверь, и раздался громкий шепот:

– Тарас Артемович, вас к телефону!..

Тарас досадливо поморщился: это, конечно же, мама, больше некому. Он ведь просил ее не звонить во время занятий! Да и вообще – что за срочные дела могут у нее вдруг появиться? Хотя… Тарас невольно поежился, вспомнив, что мама, хоть еще и не старуха, все же немолода. Мало ли что могло случиться?

– Посидите пять минут спокойно, – обратился Тарас к классу. – Вернусь, вызову двух человек к доске писать заявление и доверенность. Очень советую использовать эти пять минут на повторение.

Звонила, конечно же, мама. Не дав сыну высказать справедливое возмущение, она торопливо заговорила:

– Расик, ты не забудешь зайти в поликлинику?

– Мама!.. – попытался все же возмутиться Тарас, но встретил решительный отпор:

– Что «мама»?! Ты забыл, что с тобой вчера было? Как ты себя, кстати, чувствуешь?

– Я хорошо себя чувствую, – ответил Тарас и, воспользовавшись предоставленной возможностью, добавил: – И у меня сейчас урок, между прочим, а ты меня отрываешь.

– Ничего с твоим уроком за минуту не случится. А вот с тобой случиться может. Заработаешь инсульт, станешь инвалидом, вот тогда уже точно никаких уроков не будет. Кроме одного, данного жизнью. Но ты… ты уже ничего не сможешь исправить!.. – Из трубки послышалось шмыганье и всхлипывание. Тарас закатил глаза к потолку и промычал:

– М-мама!.. Ну, перестань, я тебя умоляю.

– Хорошо. – Из маминого голоса мгновенно пропали слезы. – Обещаешь, что зайдешь в поликлинику?

– Зайду, зайду, – буркнул Тарас. Никуда он заходить, разумеется, не собирался, но иначе ведь спорить придется до перемены.

– А потом – сразу домой! Нечего больному по улице шататься.

– Мама!.. – скрипнул зубами Тарас и торопливо огляделся. За столом у окна проверяла тетради «англичанка» Болдырева. Похоже, она не прислушивалась к разговору, хоть мамин голос, как представлялось Тарасу, разносился из трубки по всей учительской. Впрочем, Наташа Болдырева молодец – даже если и слышит, виду не подаст и шептаться потом с училками не будет о Тарасовой «подкаблучности». И все-таки было стыдно. Тарас крякнул и, придав голосу строгости, сказал: – Я приду, как только освобожусь. И не звони больше – у меня сегодня две контрольные.

Вернувшись в класс, он застал там, конечно же, шум и раздрай. И без того рассерженный разговором с мамой, Тарас окончательно вышел из себя. Он рявкнул, что делал исключительно редко, отчего класс изумленно притих, а потом, дважды ткнув наугад в журнал, злорадно отчеканил:

– Кожухов, Филиппова, – к доске!

Красавица Алиса Филиппова, высокомерно усмехнувшись и гордо вскинув голову, прошествовала вперед с таким видом, словно это она собиралась сейчас экзаменовать учителя. А вот щупленький, застенчивый Андрей Кожухов изрядно разволновался. Вышел к доске и виновато опустил голову. Тарас внутренне пожалел парня, но все же менять решения не стал. Единственное, что он сделал, – позволил некоторую вольность.

– Кожухов, – сказал он. – Что ты хочешь написать: заявление или доверенность? Разрешаю писать что и о чем угодно, хоть заявление с просьбой принять в папы римские! Лишь бы правильно было по форме.

– Я… я заявление буду писать, можно? – поднял обрадованные глаза Кожухов.

– Можно, конечно, – ободрил Тарас парня улыбкой. – Куда и о чем, если не секрет?

– В университет… – замялся Андрей. – На… на журфак.

Класс притих, не понимая, смешно то, что сказал тихоня Кожухов, или не очень. На всякий случай хихикнул балагур Дениска, но тут же получил учебником по макушке от Тани Бут.

А у самого Тараса буквально глаза на лоб от услышанного полезли. Чтобы неприметный троечник Кожухов – и… в журналисты?.. Вот уж неожиданность так неожиданность. Плохо работаете, Тарас Артемович, ой, плохо, если такое проглядеть умудрились!.. И ведь на шутку слова Андрея непохожи. Не тот это парень, чтобы так шутить.

– Ну что ж, – стараясь придать голосу непринужденности, выдавил Тарас. – Прошу. А тебе, Алиса, соответственно, достается доверенность. Ты не возражаешь?

Алиса Филиппова презрительно фыркнула, повернулась к доске и взяла в руку мел.

– О чем будешь писать? – спросил у девушки Тарас.

– О том, что завгороно доверяет мне свой дачный участок под Сочи, – с вызовом ответила Алиса.

– Дачный… участок?.. – севшим голосом переспросил Тарас, чувствуя, как вчерашняя боль, словно прорвав плотину, мощным потоком хлынула в черепную коробку.

После уроков Тарас стоял на школьном крыльце и жадно курил. Вообще-то это не рекомендовалось делать на глазах учеников, но ему сейчас было не до рекомендаций. Тарас переживал позорный срыв урока в девятом «А». До сих пор краска заливала лицо, стоило лишь вспомнить, как забегали вокруг него девчонки, когда он рухнул головой на стол и заскулил, сжимая виски… И чего он никак не ожидал от выпендрежных девятиклассников, так это искреннего, живого участия к его беде. Кто-то сразу помчался в медпункт за фельдшером, кто-то сбегал, намочил носовой платок и положил ему на лоб. А высокомерная красавица Алиса Филиппова рыкнула на класс, чтобы сидели тихо, и, приговаривая что-то умиленно-ласковое, словно ребенку, сняла с него пиджак и расстегнула ворот рубахи, чтобы легче было дышать…

Может, конечно, не все ему по-настоящему сочувствовали. Даже наверняка не все. Кто-то небось втихаря над ним потешался, кто-то злорадствовал. Если бы не Алиса, которую одноклассники не только уважали, но и побаивались, то наверняка посмеялись бы и вслух. Но все-таки, Тарас теперь не сомневался, таких – меньшинство. Да, неожиданно. Впору менять профессию, коль не сумел рассмотреть за кажущимися равнодушными масками настоящих человеческих, добрых и искренних детских лиц.

И все равно было стыдно. Очень стыдно. И в то же время беспокойно. Второй день кряду – одно и то же. Это явно не просто случайность. Что-то с ним и правда не так. Хочется не хочется, а придется выполнить данное маме обещание и зайти в поликлинику. Обидно только, если он всерьез разболеется в конце учебного года, перед самыми ЕГЭ!.. Но, может, все еще и обойдется. Выпишут каких-нибудь таблеток, микстур. Да, нужно надеяться на лучшее и срочно идти к врачу.

Тарас отщелкнул в сторону окурок, тут же пристыдил себя за это, но подбирать его все же не стал, а твердым шагом направился со школьного двора. Но не успел пройти и пары метров, как на его плечо сзади легла тяжелая ладонь.

– А кто это тута сорит? А вот я тебя чичас!.. – голосом школьной дворничихи пропел в ухо Валерка Самсонов.

– Фу ты, напугал! – развернулся Тарас и шутливо пихнул в плечо друга.

– Что там с тобой случилось? – посерьезнел Валера. – Слышал, ты в обморок грохнулся на уроке?

– Уже разболтали, – фыркнул Тарас. – Да не падал я в обморок! Просто голова заболела сильно.

– Видать, очень сильно, коль Любаша со шприцем по школе носилась. Что-то ты, брат… того. Вчера вон вечером тоже…

– Ладно, хватит, – хотел прервать Тарас неприятную тему, но друг не отставал:

– Да нет, братец, не ладно. Значит, так. Я на машине. Жди меня здесь, сейчас я ее подгоню, и поедем к людям в белых халатах.

– Ты что, с мамой моей сговорился? – недовольно буркнул Тарас, хотя и сам направлялся именно в поликлинику. На что Валерка лишь махнул рукой и побежал на стоянку.

А когда через двадцать минут его красная «семерка» подруливала к городской поликлинике, Тарас незнакомым жестким голосом заявил:

– Нет. Не сюда.

– А куда же? – притормозил Валера и уставился на друга, сидящего с каменным выражением лица и устремленным прямо перед собой взглядом.

– Дачный поселок Ряскино.

Валера присвистнул и захлопал глазами:

– Чего это вдруг? Там что, твой личный доктор обитает?

Но Тарас повторил, не меняя интонации и выражения лица:

– Дачный поселок Ряскино. Срочно.

– Ну, хохмач! – фыркнул Валера и вывернул руль. – Но смотри мне, от врача ты все равно не отвертишься.

5

Галя шагнула в темноту. И не потому, что не боялась ее. Просто знала: так надо. Впрочем, может быть, и боялась. Только страх стал сейчас настолько несущественным, что она не потратила на него драгоценных секунд. Самым важным сейчас было зайти в этот мрак. Ведь в том, что он скрывал, ее ждал… ее ждало… Кто? Что? Да не все ли равно. Ее ждали, и она тоже ждала. Долго, невыносимо долго, до изнеможения, до искусанных губ!.. Бесконечное ожидание, самая страшная на свете пытка, должно сейчас кончиться. Так неужели это не стоило какого-то шага в чернильную тьму?

Галя шагнула. И даже закрыла за собой дверь. Скорее всего, она сделала это машинально. А может, ей хотелось доказать и этой жаждущей испугать ее темноте, и самой себе, что она ничего не боится. Теперь, когда вот-вот должно закончиться ожидание, ее ничего не страшило. Потому что страшнее всего – ждать неизвестно чего. Ждать, не имея ни малейшего понятия, что именно ты ждешь, когда это случится и будет ли оно вообще когда-нибудь.

Темнота оказалась полной, кромешной. Если здесь, под самой крышей, и были какие-то окна, то их закрывали плотные, без единой щелочки, ставни. Но Галя и без света знала, что ей нужно делать, куда идти. Сначала вперед. Шаг, второй, третий… Скрипнули доски, встревоженно, но тихо, словно испуганным шепотом. Галя остановилась, глубоко вдохнула. Пахло пылью и затхлостью давно не проветриваемого помещения. Но не сильно, не так, как пахнет на заброшенных, неухоженных чердаках. Но она находилась не на чердаке в прямом смысле. Еще одна комната – маленькая спальня и кабинет, где можно уединиться и работать или читать хоть всю ночь, не опасаясь потревожить окружающих. Вот тут, слева, если сделать два шага и вытянуть руку, можно коснуться письменного стола. Старого, но еще крепкого. Галя знала об этом, но шагать и вытягивать руку не стала – письменный стол ей сейчас не нужен. Ее интересовало то, что находилось справа, – тахта, придвинутая вплотную к наклонным доскам потолка, который являлся уже, собственно, крышей. Да-да, ей нужна именно эта тахта! Подойти к ней – шаг, еще шаг, еще, – сесть… Пружины матраса недовольно скрежетнули. Чем же они недовольны? Она же пришла!.. Ах, да… Ей нужно раздеться. Раздеться и лечь. И ждать его.

Галя расстегнула жакет, сняла, небрежно отбросила в темноту. Потянула вверх блузку, да так и замерла с закрытой тканью лицом. Прикосновение шелковистой материи к коже вызвали воспоминания. Может, это не Галя, а сама кожа, лоб, щеки, губы – может, вспомнили только они, как так же легко, нежно, едва касаясь, по ним скользили теплые, подрагивающие от возбуждения, чуть пахнущие дорогим табаком пальцы… а потом – губы, такие же теплые, только еще более нежные, мягкие, трепещущие, жадные!..

– Он придет!.. – выдохнула Галя, вскочила, сорвала блузку и отправила ее вслед за жакетом. Туда же полетело и все остальное, что до того еще было на ней. Затем она наклонилась и провела рукой по матрасу. Под ладонью оказалась грубая ткань без белья. Галя знала, что оно есть в шкафу возле дальней стены комнаты. Но заниматься сейчас чем бы то ни было, когда должен прийти он? Нет, это казалось немыслимым.

Она легла на тахту и приготовилась ждать. Теперь уже совсем недолго. Совсем чуть-чуть. А вдруг он уже рядом?

– Роман!.. – позвала она и вздрогнула – имя показалось ей таким же затхлым и пыльным, как воздух, которым она сейчас дышала. «Какой Роман?! – вспышкой садануло в мозгу. – Ведь он же давно ушел, он бросил меня, бросил нас с Костей!..» Но вспышка – и есть вспышка. Она дает свет лишь на короткое мгновение, после которого тьма становится еще гуще, а то, что привиделось в один только миг, – всего лишь фантомы и миражи, вызванные ослепленным сознанием. Галя готова была расхохотаться от нелепого бреда, посетившего ее в это мгновение. Роман ушел? Да разве же это не бред? Не самая фантастическая нелепица, какую только можно придумать? Дикость! Ведь он же так любит ее! Он так обожает их с Костиком! Он так ждал его появления, он прижимался ухом к ее животу, надеясь услышать биение маленького сердечка. А ей становилось щекотно и от этих прикосновений, и от того ощущения безграничного счастья, что теплыми мягкими лучиками трогало ее изнутри. Роман не мог никуда уйти. Не мог уйти к той пучеглазой маленькой стерве, когда Костику исполнилось всего лишь полгода. Он не мог поступить так с ними – самыми дорогими, самыми близкими, самыми… единственными его солнышками. Ведь он так, он именно так их называл до того, как в единственное солнышко превратилась для него та, другая, далекая, чужая… Нет, это они с Костиком стали ему далекими, чужими, ненужными. И не было больше никакого Романа – ни близко, ни рядом, нигде, никогда!..