Меня привело сюда намерение узнать, как Китай создал самый изощренный аппарат надзора в истории человечества. Я думал, что, когда я перекинусь парой слов с местными или столкнусь с полицией, мне удастся получить представление о работе искусственного интеллекта и необъятной китайской сети камер видеонаблюдения, чтобы затем описать это в своих репортажах. Однако уже через три дня я был раздавлен ощущением, что это государство следит за мной.
Я спустился на лифте в вестибюль недавно отреставрированного отеля Qinibagh, бывшей резиденции британского генерального консула. Стены вестибюля украшали панели, имитирующие ковры и настенные росписи, похожие на те, что можно встретить в Афганистане или Иране. Отель казался скорее пластмассовым, нежели историческим, как будто владелец пытался кому-то что-то доказать или – еще хуже – что-то скрыть.
Завтрак представлял собой шведский стол в европейском стиле, и, пока я разбирался с яичницей и сосисками, по телевизору шел документальный фильм о терроризме и хаосе на Ближнем Востоке. Играла жуткая музыка, похожая на мелодию из «Сумеречной зоны». Взрывались бомбы, в пыльных пустынных деревнях террористы палили из AK-47, а мусульмане были изображены молящимися в мечети о том, чтобы погибли невинные люди. Затем показали падение башен-близнецов.
«Любим партию, любим страну», – подытожил диктор.
Поскольку китайское правительство обязало Кашгар придерживаться пекинского часового пояса, несмотря на то что столица страны находится почти в семи часах полета на восток, на улице было темно до десяти часов утра. Пройдя через ворота, возле которых стоял вооруженный охранник, я вышел из отеля в кромешную тьму и приступил к изучению города, прогуливаясь по переулкам, рынкам и площадям. Почти на каждом углу располагался полицейский пост, и даже дети смотрели на меня с подозрением.
– Паспорт! – потребовал китайский полицейский, подойдя ко мне на улице. Он указал на мою бороду. – Пакистанец? Афганец? Мусульманин?
– Американец, – ответил я по-китайски.
Полицейский проверил мои документы и разрешил пройти через контрольно-пропускной пункт.
– Cлишком далеко не заходите, – предупредил он.
[ ]
Перебравшись в 2008 году в Азию, а затем и на Ближний Восток, я открыл для себя мир, который американцы обычно не замечают.
На Западе – регионе, простирающемся через Атлантический океан и включающем в себя Северную Америку и узкую полоску северо-западной Европы, – существует аппарат организованных национальных государств с общим языком и сводом законов и обычаев, который мы ставим выше приверженности этническим группам, политическим фракциям и религиозным лидерам.
Жизнь в Азии научила меня видеть мир иначе – как территорию, сформированную веками торговли, завоеваний и быстро меняющихся идей и верований, которые создавали новые царства и столь же быстро поглощали их.
Я немного коллекционирую антикварные карты, причем основное внимание уделяю не Европе, Восточной Азии и Северной Америке, а землям, простирающимся от Китая до Средиземного моря. Эти карты тоже о многом могут рассказать. Так называемая Евразия – земля оазисов, степей и гор, где царят хаос и вечные конфликты, ее трудно держать под контролем. Достаточно взглянуть на Балканы, Сирию, Турцию, Израиль и Палестину, Ливию, Украину, Чечню, Ирак, Иран, Афганистан и Пакистан… Пересекающихся этнических и религиозных принадлежностей в этом регионе великое множество – и здесь они важнее и древнее современных государств. Большинство вооруженных конфликтов в мире сегодня происходит в Евразии: она богата нефтью, редкоземельными элементами и полезными ископаемыми – и в то же время полна диктатур, неравенства и религиозного фундаментализма.
Меня увлекла история Шелкового пути – сплетения торговых маршрутов из Европы в Азию, по которым золото и драгоценные металлы текли на восток, в Китай, а шелк – на запад, в Европу. На Западе о нем впервые узнали благодаря странствиям Марко Поло в XIII веке. Я читал заметки европейских исследователей, путешествовавших по одной из крупнейших в мире пустынь, суровому и беспощадному Такла-Макану, лежащему сразу за Кашгаром, самым важным городом уйгуров.
«Совершенно неожиданно небо темнеет», – писал в 1928 году немецкий археолог Альберт фон Ле Кок.
Солнце становится темно-красным огненным шаром, проглядывающим сквозь быстро сгущающуюся завесу пыли; за приглушенным воем следует пронзительный свист, и спустя мгновение буря с ужасающим неистовством обрушивается на караван. Огромные массы песка, смешанные с мелкими камнями, с силой вздымаются в воздух, кружатся и обрушиваются на людей и зверей; темнота усиливается, и странные грохочущие звуки смешиваются с ревом и завыванием бури… Все происходящее напоминает ад, вырвавшийся на волю… Любой путешественник, застигнутый такой бурей, должен, несмотря на жару, полностью закутаться в войлок, чтобы избежать травм от камней, несущихся с бешеной силой. Люди и лошади должны лечь на землю и переждать ярость урагана, который часто длится часами.
Беспощадные песчаные бури называли «черными ураганами» – из-за них Такла-Макан был смертельно опасен. Британский генеральный консул в Кашгаре называл пустыню «землей смерти». Свен Хедин, шведский исследователь, окрестил ее «самой страшной и опасной пустыней в мире». Британский корреспондент Питер Хопкирк писал, что на местном тюркском наречии «Такла-Макан» означает «войди – и не выйдешь».
На карте западного пограничья Китая Такла-Макан, протянувшийся примерно на тысячу километров с востока на запад, формой напоминает мяч для американского футбола. Из окружающих пустыню шести городов-оазисов, носящих общее историческое название Алтышахар, западнее других расположен Кашгар. На протяжении веков путники и торговцы, такие как Марко Поло, останавливались здесь на отдых после изнурительного перехода через горы нынешних Ирана и Афганистана, чтобы затем продолжить путешествие вглубь этой опасной земли.
Детство я провел в Чикаго, штат Иллинойс, а из стран Евразии слышал только про Ирак и Афганистан, которые стали известными после терактов 11 сентября. Я почти ничего не знал об Азербайджане, Узбекистане или Таджикистане. Эти страны казались мутным постсоветским захолустьем, волей случая обратившимся в ислам и расположенным где-то на периферии. Однако, чем больше я находился в Азии, тем лучше понимал, что мой западоцентричный взгляд был глубоко ошибочен.
В The New York Times я читал о распространении демократии, о том, как люди приветствуют приход свободного рынка, об отказе от идеологии холодной войны, которая закончилась, когда я был еще ребенком. Но реальная история мира была другой. Я наблюдал, как по всей Евразии рушились демократии, нефтяные олигархи захватывали власть, а религиозные лидеры и племенные вожди разжигали войны.
Все глубже погружаясь в историю, антропологию и мировую журналистику, я начинал осознавать, что история Среднего Запада США, где прошла моя юность, насчитывает всего несколько сотен лет, в то время как Кашгар, сравнительно небольшой город, в котором я проснулся тем холодным декабрьским утром, на протяжении веков служил культурными и торговыми вратами Шелкового пути и некогда был космополитическим центром, где находили приют путешественники со всего мира.
[ ]
В годы, последовавшие за 11 сентября, Китай, культурой которого я давно восхищался, начал продвигаться на запад через регион под названием Синьцзян. С 2013 года Китай строит сеть трасс, портов, нефтепроводов и железных дорог стоимостью в триллион долларов. Эта инициатива называется «Один пояс и один путь».
Китай хочет отдалиться от своего перегруженного побережья и создать глобальные торговые маршруты, способные стать альтернативой пересечению Тихого океана. Он хочет убедить компании (например, Foxconn, собирающую iPhone для Apple на юго-восточном побережье в Шэньчжэне, неподалеку от Гонконга) перенести производство вглубь страны. Затем, посредством дешевеющих наземных маршрутов, компании доберутся до экспортных рынков в Европейском союзе и на Ближнем Востоке. Но за всем этим стоит и более грандиозная идея: если Китай возродит исторический Шелковый путь, это может изменить мировой порядок.
Синьцзян означает «новые рубежи» – и именно отсюда расходится новая сеть дорог и нефтепроводов. Это пограничье Китая быстро приковывает к себе особое внимание, ведь тут проект «Один пояс и один путь» впервые инспектируют иностранцы. Именно здесь мир впервые встречается с Китаем. Но для этого нужно решить одну проблему: усмирить Синьцзян.
С 2011 по 2014 год уйгурские террористы усилили атаки на гражданское население в Синьцзяне и по всему Китаю. Они совершили два автомобильных теракта, включая взрыв на площади Тяньаньмэнь; устроили поножовщину на железнодорожном вокзале в Куньмине на юге Китая; убили известного имама (мусульманского религиозного лидера) в Кашгаре и совершили неудачную попытку угнать самолет, совершавший рейс между двумя городами в Синьцзяне: пассажиры, экипаж и полицейские в штатском одолели шестерых угонщиков и забили двоих из них до смерти.
Нападения были делом рук радикального сегмента террористов-уйгуров, прошедших подготовку в Афганистане и Сирии. Туркестанская исламская партия, как их называли, объявила, что ставит своей целью создание на территории Синьцзяна и Центральной Азии «халифата» – исламского государства под управлением религиозного лидера, который стал бы преемником пророка Мухаммеда[4 - На русском языке более известна как «Исламское движение Восточного Туркестана».]. Китайское правительство не упустило возможности воспользоваться терактами, чтобы объединить страну перед лицом общего врага.
«Все этнические группы страны должны оберегать этническое единство и стремиться совместно препятствовать политическим устремлениям трех сил – сепаратизма, экстремизма и терроризма», – так в августе 2014 года прокомментировало ситуацию «Синьхуа», китайское государственное СМИ и рупор власти. Это была декларация о намерениях.
В 2013–2014 годах Китай начал ужесточать проводимую с конца холодной войны политику апартеида в Синьцзяне, открыто признав ее этническую подоплеку. Уйгуры – тюркская этническая группа, которая имеет общее наследие с народами, основавшими Казахстан, Кыргызстан, Азербайджан и еще три государства. С VI по XI век эти народы перебирались в Евразию из степей Сибири и Центральной Азии. Затем, в 1453 году, они завоевали столицу Восточной Римской империи Константинополь (сегодняшний Стамбул), основав Османскую империю, просуществовавшую 450 лет, вплоть до поражения в Первой мировой войне.
Несмотря на общее наследие, уйгуры обитали на весьма удаленной от центра границе Османской империи. Различные тюркские и китайские мусульманские лидеры правили независимыми городами-государствами или присягали на верность монгольским, маньчжурским и ханьским династиям в качестве отдаленных подчиненных субъектов. К середине XVIII века китайская династия Цин, основанная маньчжурами для борьбы против доминировавших в регионе монголов, захватила территорию современного Синьцзяна.
Поначалу его население практически не притеснялось и не подвергалось преследованиям. «Маньчжуры [Цин] запретили китайцам селиться в густонаселенных уйгурских районах, опасаясь дестабилизации, и не вмешивались в уйгурскую религию, традиции в пище или одежде, – пишет Джеймс Миллуорд, профессор истории Джорджтаунского университета. – Такой культурно-плюралистический империализм был работоспособен, и, несмотря на серию незначительных вторжений в юго-западный Синьцзян из Центральной Азии, с середины VIII до середины XIX века в регионе в целом царило спокойствие – до такой степени, что уйгурское население увеличилось в пять раз, а экономика росла еще быстрее».
Но в 1912 году династия Цин рухнула, что привело к 38 годам повсеместных мятежей и разборок между военными лидерами и поддерживаемыми из-за рубежа группировками, а также к движению за реформирование и модернизацию школ и общественного устройства в Синьцзяне, пока в 1949 году Китай не был объединен под знаменем коммунизма. После этого уйгуры и другие тюркские этнические группы превратились в граждан второго сорта и подверглись сегрегации. Им отказывали в приеме на работу, открытии банковских счетов, покупке новых автомобилей и домов.
Пообещав покончить с этническими распрями и сепаратизмом, в течение следующих шести лет, после усиления террористических атак в 2013–2014 годах, китайские лидеры развернули масштабный социальный эксперимент по подавлению, установлению контроля и «промыванию мозгов», призванный обеспечить полную лояльность государству со стороны населения. Китайское правительство превратило Синьцзян в лабораторию по исследованию наиболее продвинутых надзорных технологий самого мрачного будущего.
«Между авторитарными государствами и крупными, владеющими большим объемом данных IT-монополиями, может возникнуть альянс, который объединит зарождающиеся системы корпоративной слежки с уже развитой системой государственного надзора, – заявил финансист Джордж Сорос на Всемирном экономическом форуме в январе 2018 года. – Это вполне может привести к созданию такой паутины тоталитарного контроля, какой не могли себе представить даже Олдос Хаксли или Джордж Оруэлл». Он предсказал, что Китай станет одной из первых стран, где будет заключен «нечестивый союз» между авторитарным режимом и технологическими компаниями.
В августе 2017 года, когда я начал планировать свою поездку, несколько моих коллег, иностранных корреспондентов и дипломатов, посещавших Синьцзян, меня отговаривали.
«Подожди, пока не доберешься до Кашгара, – сказал мне один пекинский журналист. – Это катастрофа».
24 августа 2017 года, когда я уже готовился к посадке на рейс из Чиангмая, где проводил короткий отпуск, мне начали поступать тревожные сообщения от журналистов и правозащитников.
Власти Камбоджи, союзника Китая, каким-то образом узнали о моей работе в западном Китае и заподозрили в ней тайный умысел. Не знаю, откуда камбоджийскому правительству стало известно о планировавшейся мною поездке в Синьцзян. Подозреваю, что каким-то образом они получили доступ к информации о перелете от китайской авиакомпании или отслеживали мои сообщения в социальных сетях. Но я написал всего лишь один пост в фейсбуке об ухудшении политической ситуации в Синьцзяне, причем достаточно сдержанный, чтобы не привлекать внимания властей или спецслужб. Ну или мне так казалось.[5 - Принадлежит компании Meta, признанной экстремистской в РФ.]
«18 августа Джеффри Кейн выехал из Камбоджи в китайскую провинцию Синьцзян, район, где этническое меньшинство уйгуров бунтует против пекинского правительства», – утверждалось в статье на популярном сайте Fresh News, который связан с властями и цитируется во всех вечерних выпусках новостей и крупных газетах Камбоджи. В статье меня обвиняли в разжигании беспорядков по всей Азии – в Южной Корее, Камбодже и еще одной стране, оставшейся безымянной, – а также в шпионаже на неназванную «сверхдержаву». Разумеется, обвинения были абсурдными. Я еще даже не успел побывать в Синьцзяне. Но одного австралийского кинорежиссера уже арестовали в Камбодже по аналогичному обвинению, и вскоре он должен был предстать перед судом.
В итоге я не полетел в Синьцзян. Вместо этого я остался в Таиланде, а затем уехал в Вашингтон, надеясь, что шпионский скандал с участием моей персональной «сверхдержавы» несколько поутихнет.
Однако этого не произошло. Девять дней спустя в Камбодже был арестован лидер оппозиции, обвиненный во взаимодействии с так называемой шпионской сетью, в которую включили и меня.
Премьер-министр Камбоджи приказал правительству «расследовать присутствие всех лиц американской национальности, подозреваемых в шпионаже». Затем представители военного командования объявили своей целью «уничтожение всех иностранцев, которые намереваются совершить акт агрессии против Камбоджи», заявив, что «сокрушат всех до единого».
Я выждал еще четыре месяца, пока паранойя не утихла, и снова ринулся в бой. После освещения авторитарных режимов в разных странах мне стало любопытно взглянуть на антиутопию будущего. На несколько дней я остановился в Пекине, чтобы пообщаться с людьми, знающими Синьцзян, и поужинать с американским дипломатом.
– Куда собираетесь дальше? – спросила она меня.
– В Синьцзян, – ответил я. – Есть один проект.
– Только не туда! – воскликнула она. – За вами будут следить и в конце концов задержат. Там вы не будете в безопасности!
Глава 2
Паноптикон
Паноптикон – чудодейственная машина, которая, как бы ее ни использовали, производит однородные воздействия власти.
Мишель Фуко «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы»[6 - Пер. В. Наумова.]
На следующий день я прилетел в Кашгар, где встретился со своим гидом Мансуром (имя изменено из соображений безопасности). Это был дружелюбный и хорошо осведомленный человек, чью жену по совершенно неясным причинам чуть ли не ежедневно заставляли посещать многочасовые уроки патриотизма. Мансур хотел поделиться своей историей с внешним миром. Он рассказал мне, что его жена в течение «нескольких месяцев» ходила на занятия, где штудировала и заучивала наизусть государственную пропаганду.
«Давайте я расскажу вам о „Ситуации“», – начал он.
В первый из четырех дней, проведенных вместе, мы отправились в поездку по заснеженным, покрытым песчаником окрестностям Кашгара, подальше от камер и любопытных глаз.
«Работа гидом – это моя связь с внешним миром, – объяснил он. – Только так я сохраняю рассудок и не схожу с ума».
«Они называют ее [систему наблюдения] „Скайнет“». Название прозвучало зловеще, не в последнюю очередь потому, что именно такое имя носит искусственный интеллект, управляющий миром, в антиутопическом будущем фильмов о Терминаторе.
Три из шести часов, в течение которых мы в полном одиночестве карабкались по горам, Мансур, бизнесмен по образованию и человек, хорошо разбирающийся в текущих событиях, рассказывал мне о трех этапах создания идеального полицейского государства. Я сократил и во многих местах перефразировал его наблюдения.
Шаг первый, говорил он, заключается в том, чтобы определить врага – меньшинства, иммигрантов, евреев или, в данном случае, мусульман – и обвинить их в своих проблемах. Убедите свой народ, что эти враги повсюду и «что они угрожают силе и чести вашей нации».
Шаг второй – получить контроль над технологиями, чтобы следить за своими врагами. На первых порах руководители технологических компаний, если их прибыли высоки, будут делать вид, что все это не имеет к ним отношения, но начнут сотрудничать, как только их прибыли станут снижаться, потому что им понадобится поддержка государства.
Это поможет установить камеры и запустить социальные сети, способные собирать информацию о ваших врагах: черты лица, ДНК, записи голоса, а также данные о том, чем эти люди занимаются в интернете. «Распространяйте фальшивые новости о своих врагах в социальных сетях и приложениях». Цель – создать атмосферу истерии, обвинений и паранойи.
На втором шаге, объяснил он, есть один нюанс. Новые технологии в области ИИ и распознавания лиц почти всегда будут несовершенными. Возможно, новое программное обеспечение или устройства не настолько эффективны или умны, как нам кажется, и не способны с легкостью выслеживать подозреваемых в преступлении. Но из этих технологических несовершенств можно извлечь выгоду.
«Но каким же образом?» – спросил я.
Скрыть и запутать то, как функционируют технологии. Использовать жизнерадостный «новояз», делающий технологию непостижимой для обычного человека.
«Суть не только в том, чтобы заставить людей бояться, – сказал Мансур. – Лишить их уверенности – вот лучший способ держать под контролем».
Третий шаг – непростой для любого режима. Мансур принялся объяснять, какую выгоду можно извлечь из параноидального мира постправды, создаваемого при помощи технических средств. Используя камеры, искусственный интеллект, системы распознавания лиц и речи, «страну можно превратить в паноптикон».
«Что такое паноптикон?» – удивился я.
Паноптикон – это тюрьма, построенная в форме круга, из сторожевого поста в центре которой охранник может наблюдать за всеми заключенными, но никто из них не может видеть охранника, ответил Мансур. Это эффективный инструмент для контроля над людьми: им кажется, что за ними наблюдают, но они не знают, в какой момент и откуда. Идея паноптикона принадлежит британскому философу XVIII века Джереми Бентаму, оказавшему влияние на Джорджа Оруэлла.
«И как это работает сейчас, – спросил я, – здесь, в Синьцзяне?»
«Вы уже видели. Повсюду развешаны камеры, смартфоны и компьютеры взламываются, всех заставляют сканировать ID при входе на рынки и в школы, родственников и друзей вербуют и принуждают доносить друг на друга. Кроме того, каждому присваивается социальный рейтинг для оценки степени благонадежности».
Следующий этап, объяснил Мансур, – «применяйте правила произвольно». Отправляйте врагов в концентрационные лагеря даже за такие незначительные нарушения, как ужин с человеком с низким социальным рейтингом.
«Общество быстро разрушается», – продолжал он. Отгороженные от фактов и правды, постоянно находящиеся под наблюдением, большинство людей не могут отличить врагов от друзей и не обладают информацией, которая необходима, чтобы бросить вызов режиму. Друзья предают друзей, начальники доносят на подчиненных, учителя сдают своих учеников, а дети – родителей. Каждый вынужден обращаться за защитой к государству.
Итак, технологии, используемые таким образом, больше не высвобождают лучшее, что в нас есть. Они становятся тюрьмой, потворствующей самым темным нашим побуждениям. А люди, контролирующие технологии, в Китае контролируют и народ.
[ ]
Через два дня меня задержали за то, что я фотографировал. Я решил, что пора уезжать. Моим следующим пунктом назначения был египетский Каир, где, как рассказал знакомый уйгур, мигрантов из Синьцзяна выслеживают и депортируют обратно в Китай.
Садясь на рейс в Каир, я загрузил на свой компьютер файл, который мне прислал один из моих знакомых в Китае: «75 поведенческих индикаторов религиозного экстремизма». По его словам, полиция Синьцзяна распространяла этот список, рекомендуя гражданам настороженно относиться к определенным аспектам поведения, которые могут указывать на террориста. Ниже перечислены некоторые из подозрительных признаков:
[Люди, которые] «хранят большое количество еды у себя дома». «Курящие и пьющие, но внезапно бросающие курить и пить». «Приобретающие или хранящие инвентарь, такой как гантели… боксерские перчатки, а также карты, компасы, телескопы, веревки и палатки без очевидных на то причин».
Приземлившись в Каире, я поехал на такси в центр города, к небольшому отелю рядом с площадью Тахрир, минуя минареты и торговцев специями, толкающихся в потной толпе.
«Нашел людей, которые хотят встретиться с тобой в Каире», – написал мне на электронную почту знакомый уйгур из Вашингтона, когда я заселился в отель.
С «Асманом» и «Османом» мы договорились встретиться в детском учебном заведении для внеклассных занятий, где для этого была арендована комната. Я выдавал себя за учителя английского языка – мера предосторожности, о которой мы условились, поскольку их разыскивала египетская полиция.
В течение шести месяцев эти двое мужчин и их семьи фактически существовали без гражданства и находились в бегах, каждую неделю меняя место жительства. Руки Асмана дрожали, когда он подошел к окну, чтобы выкурить сигарету.
«Они продали нас! – воскликнул он. – Склонились перед мощью другого государства! Мы думали, что будем в безопасности здесь, но мы нигде не в безопасности!»
По его словам, все началось в сентябре 2016 года, когда Египет и Китай подписали ряд соглашений, согласно которым Китай пообещал Египту 11,2 млрд долларов на строительство новой столицы, электрифицированную железную дорогу, запуск спутников, а также на другие инфраструктурные инвестиции, предусмотренные проектом «Один пояс и один путь». В рамках этих соглашений страны обязались обмениваться информацией об «экстремистских организациях».
«Это означало, что Китай получил право требовать любую информацию, которая есть у систем наблюдения египетской полиции, обо всех нас, мигрантах из Синьцзяна», – подтвердил Осман.
3 июля 2017 года, через тринадцать дней после того, как представители египетских и китайских спецслужб договорились обмениваться информацией, полиция в Египте начала проводить рейды по общежитиям, ресторанам и жилым домам. Они забирали уйгурских студентов и обычных жителей, даже если они находились в стране на легальных основаниях, и депортировали их обратно в Китай.
«Мы знали, что это плохо закончится и они придут за нами, – говорит Асман. – Наше время было на исходе».
В июле 2017 года в его дверь позвонил консьерж.
«Я выглянул в окно и увидел снаружи египетскую полицию, – рассказал он мне. – Поэтому я велел всем гостям и членам моей семьи вылезти на крышу и сидеть тихо».
Обыскав комнату, полицейские ушли, но Асман знал, что они вернутся.
Осман рассказал мне, что планировал сбежать из Египта, но не был уверен, удастся ли ему и его семье выбраться, да и вообще выжить, если их заставят вернуться в Китай. В 2017 году служба новостей «Аль-Джазира» сообщила, что 90% из 7–8 тысяч уйгуров в Египте были возвращены в Китай.
«Все это показывает мощь Китая, – с горечью сказал Асман. – Показывает, что власти охотно делают все, чего требует Китай, если он дает им деньги. Это по-настоящему ужасает».
[ ]
Большую часть 2018 года я провел в Вашингтоне, где взял интервью у более чем сотни уйгурских беженцев, среди которых был Тахир Хамут, один из выдающихся современных поэтов, пишущих на уйгурском языке. С конца 1990?х годов он работал кинорежиссером в собственной продюсерской компании, снимая художественные и документальные фильмы. Настоящими хитами стали его уйгурские музыкальные клипы и документальные фильмы о культуре и истории уйгуров. Поскольку фильмы Хамута рассказывали об уйгурских традициях, китайское правительство со временем запретило их. В августе 2017 года Хамут вместе с женой и двумя дочерями поселился в пригороде Вашингтона, штат Вирджиния.
«Мы с трудом выбрались [из Синьцзяна], – сказал он. – Исчезало все больше и больше людей. Не хочу думать, что произошло бы, если бы мы не выехали тогда [в августе 2017 года]. Технологии должны служить на благо человечества, но некоторые страны хотят следить за людьми, угнетать и наказывать их… Это одна из величайших трагедий нашего времени».
