Один не едет, второй не стреляет?
Так и было. В один танк попали РПГ, и он стал ездить только прямо и направо. Его нам и оставили. Ну, мы его немного освоили.
Шалили пацаны?
Да, а чего и не пострелять…
Как крыша на войне, едет?
Не у всех, и по-разному. Никто не может сказать заранее, как он себя там будет вести. Были люди, которые впадали в ступор сразу, но выходили из этого состояния. Были такие, у которых «крыша ехала» потихоньку. В итоге человек просто отказывался выходить из убежища. Впрочем, это не массовое явление. В отношении некоторых я начинал думать, что они с войны не вернутся никогда. Именно потому, что они все время боялись. А вторая крайность – безбашенность. На войне надо бояться, но не надо – трусить.
Вы же Туда не за участком земли и не за званием внеочередным поехали?
Те, кто поехал за званиями, очень быстро сдуваются. На войне же всё видно. Долго притворяться не получается.
Почему я поехал? Во-первых, как это ни «странно», я считаю, что профессиональные военные должны Родину защищать. Страна меня 20 лет кормила, поила, одевала. Пускай плохо, но тем не менее. В конце концов, я принимал присягу. И становился военным не для того, чтобы 20 лет просидеть на жопе, затем выйти на пенсию и рассказывать сказки о том, как мне тяжело служилось. Я, становясь военным, понимал, что такая ситуация, как сегодня, может наступить. Второй момент связан с Крымом. Мне после тех событий было бесконечно стыдно. Это трудно объяснить гражданскому и вообще трудно объяснить невоенному… Меня разоружили, на моих глазах сняли флаг. Это… Я, наверное, 21-го марта буду каждый год напиваться до комы. Потому что большего позора в своей жизни я не испытывал. Это позор и унижение. Я знаю, что у меня никогда в жизни никто ни при каких обстоятельствах больше из рук оружие не заберёт. Никогда! Если я буду в состоянии дышать. Я вышел из Крыма в мае месяце и с тех пор все время жаждал…
Отмщения?
Не совсем верное слово… Я лишился дома, малой родины, я уходил в никуда. Но я хочу туда вернуться. И не туристом. А для этого нужно сначала закончить на Востоке. Это счет, который пока не оплачен. Я его немного уравнял, конечно. Я хорошо воевал. А полностью оплачу, когда верну свой флаг на свою часть. Как-то так…
Справедливо говорить, что в Крыму наши военные саморазоружились?
Это слишком упрощенное понимание… 28-го февраля в обед они к нам приехали – зеленые человечки, а 21-го марта мы спустили флаг. Свой флаг я снял сам, дожидаться прихода сраных казачков, которые начнут сдирать его, не собирался.
Когда был переломный момент? Когда те стали командиров наших покупать. Вначале нас попытались взять нахрапом – не получилось. В первых числах марта надежда на лучшее еще сохранялась, сопротивление было. Сопротивлялись, прежде всего, командиры. Чтобы вы понимали: ситуация была критической с самого начала, потому что нас предал начальник Генерального штаба – Ильин. В ночь на вторжение, 27-го февраля, он прислал телеграмму в войска: резервные группы распустить, дежурной службе оружие сдать, в случае попыток захвата сопротивление не оказывать. Он это дело сделал и лег в госпиталь в Севастополе якобы с инфарктом.
Командир моей части этот приказ выполнять отказался. И когда к нам приехали «зеленые человечки», наше поведение их удивило. И после этого они стали работать с командирами частей, подразделений и кораблей. И удачно. Чтобы купить нашего командира, хватило $200 тыс. и 3-комнатной квартиры в Москве. Это, на самом деле, не так много. Сдать артиллерийскую часть за такие деньги – это немного. А он реально сдал. И это он забирал из моих рук оружие.
А еще 28-го числа он послал русских куда подальше.
Он сопротивлялся числа до 18-го.
Это в нем говорил патриотизм или офицерская честь?
Скорее, второе. Но оказалось, что у многих была своя цена. Командирам кораблей приносили в чемоданчиках по полмиллиона долларов.
У меня как у гражданского в марте была внутренняя уверенность, что наши стрелять все равно не станут.
Дали бы внятную команду – стреляли бы. Только – нормальный приказ. И я так скажу: если бы нашелся хотя бы один командир из солидной части, который открыл бы огонь…
Я вам скажу, что возможностей 36-й бригады береговой обороны в Перевальном хватило бы, чтобы отогнать русских подальше аж бегом. Ничего «тяжелого» у россиян на тот момент не было. "Тигры"? Это смешно.
А почему не нашелся?
А у нас в армии, блин, в течение 23 лет замечательно проходила отрицательная селекция. Армия нужна была, чтобы 24-го числа помаршировать на параде. А еще её можно было «подоить». В итоге у нас появилась огромная прослойка офицеров нижнего и среднего звена, как я их называю, «сантехников в погонах». Которые 20 лет посидят в армии до пенсии, а потом пойдут в охранники и станут рассказывать, как им тяжело служилось. Плюс появились решалы – бизнесмены в погонах…
Мне было предельно стыдно сдаваться и переходить на сторону россиян. Если бы я это сделал, наверное, уже вздёрнулся бы. У меня столько друзей погибло за последние полгода… У нас же армия маленькая, на самом деле. Все друг друга знают. Вот настоящий кибОрг, который даже попал на знаменитый календарь, это бывший зенитчик с евпаторийской бригады.
Вы сейчас с предателями, которые в Крыму остались, общаетесь?
Разорвал все отношения. Если еще в марте, когда это всё делилось, еще была попытка их как-то понять/простить… Они сами себе искали оправдания, мы искали им. Но после того, что произошло потом в Украине… Когда то оружие, которое мы сдали, начало всплывать на Донбассе, когда стали гибнуть люди – как после этого разговаривать с теми людьми?! Они, кстати, очень обижаются, когда их называют предателями или «власовцами».
Весь же Крым был переведен на контрактную основу. А контрактники на 95% были местные. Но это солдатско-сержантский состав.
Но вы же – тоже крымчанин.
Среди офицеров деление по линии «местные/неместные» не было основополагающим. Влияло, но не более. Есть часть в Украине сейчас, где весь высший командный состав – или крымчане, или имеют жён оттуда. Зато Там остались львовяне, полтавчане, винничане.
Им же обещали огромные тысчи.
А потом поставили штамп «склонен к предательству».
Не так. Это легенда. С ними поступили иначе – изъяли украинские паспорта и вшили первым листом в личное дело. Это вечное клеймо.
Уже миновал критический момент, когда армейцы могли восстать против военных решений гражданских?
Армия восстанет, если сейчас попытаются заморозить конфликт. Если армии не оставят надежду, что… Если ДНР и ЛНР оставят в покое, вот тогда, скорее всего, армия восстанет.
Погибшие товарищи не отпускают с войны?
И это тоже. Часто говорят: вот, усталость от войны. Не знаю. На фронте усталости от войны у тех частей, которые действительно воюют, нет. Сейчас наладили ротацию – два месяца там, месяц отдыхаешь. Люди готовы воевать. И таких еще очень много. Только не надо это путать с понятием «не навоевались». Мы не доделали дело. По этой причине я и хочу туда вернуться. И я это сделаю. Я хочу закончить начатое. Я хочу, чтобы над Донецком, над Луганском, над Должанским, где полтора месяца сражался мой бывший солдат-срочник, развевался украинский прапор. И чтобы это говно, которое всё это устроило, заплатило свою цену.
Вы бы их рвали, да?
Рвать – нет, убивать – да.
А Моторолу ненавидите, наверное?
Моторолу я слушал в прямом эфире. Моторола – глупый, необразованный чудак. Пускай и храбрый. Но когда у человека три слова и два мата… Видно, что там мозги не ночевали. Чтобы вы понимали: руководит боевыми действиями в том же аэропорту не он. Пускай он туда и приезжает, выходит в эфир и даже ставит какие-то задачи.
Соблюдение правил радиопереговоров – не для этих идиотов. Мы там такого наслушались. Например, как они себе на пост заказывают «белого» на пятерых.
Я там был 2-6 октября, когда Моторола пытался командовать людьми, и я видел, как он положил в аэропорту тысячи полторы убитыми и ранеными. Это реальные цифры!
Они пять дней подряд пытались с одного и того же направления прорваться к новому терминалу. И их из артиллерии просто крошили. Это была какая-то шизофрения. И когда на пятый день они снова туда полезли, я уже ничего не понимал. А это Моторола «командовал»… Но когда 7-го октября они не вышли на штурм, мы поняли, что у них просто люди закончились. А потом мы уже узнали, что «ментовский» батальон вообще отказался идти на штурм. Они там положили казаков, там абхазов легло немеряно, осетин.
Скажите, а много военных, которые считают, что будет предательством оставить всё, как есть?
Да. Я не скажу, что их большинство, но это активные люди. Проблема для власти не в их количестве, а в качестве. Если эти 5-7 тысяч подымутся и придут в Киев – их никто не остановит и поперёк дороги не станет. Власть с этим вынуждена будет считаться, и она уже считается. Я именно с этим связываю нежелание формировать добровольческие батальоны или отряды. Даже у нас в армии людей, которые страстно желают поехать в зону АТО, не берут. На одно место в нашем сводном отряде лежит по 4-5 рапортов. И я понимаю командование: у человека, который побывал Там, психология меняется. Человека, который сидел под минометным обстрелом, уже трудно будет запугать нарядом вне очереди.
О вас же фильмы снимать будут. Может быть, даже не один. И возможно, даже в Голливуде.
Лучше не надо. Хотя блокбастер был бы… На аэропорт даже со стороны смотреть страшно. Нам тяжело было, но хлопцам там… Снять фильм – не знаю, но игру компьютерную об обороне аэропорта точно сделать надо. Там абсолютно реальные локации с реальными задачами – там и выдумывать ничего не надо. Когда ты в бинокль видишь, как по этой взлётке несутся три БТРа и лупасят из всего чего только можно, и когда по ним лупасят с расстояния 150 метров…
Глава 14 Мудрицкий в машине
22 апреля, 2000 год
Ехать Мудрицкому предстояло, разумеется, с Николаем Дмитриевичем.
Проверяют, экзаменуют, тестируют – именно поэтому к шефу и прикрепили, – догадался Феликс, поскольку считал себя человеком достаточно умным.
Из микроавтобуса вышли еще несколько человек, это были пилоты с «прикрепленными пассажирами», и Мерседес с остальными операторами, а также с «судьями-организаторами» уехал.
Портативную камеру гоу-прошку Феликс закрепил на левом переднем крыле Lancer Evolution Николая Дмитриевича – почти у самого зеркала. Картинка на экране показывала и часть желтого капота, и метров сто перспективы перед машиной – как раз то, что нужно. Мудрицкий не без оснований (и вполне закономерно) считал, что в машинах он разбирается, но какого именно поколения Лансер был у Николая Дмитриевича, он не имел никакого понятия – то ли шестого, то ли седьмого, да и какая разница.
Хотя, впрочем, надо бы выяснить!
На голову Мудрицкому надели шлем, внутри которого оказались наушники. Феликс знал, что шлемы пилота и штурмана в таких машинах сообщены между собой специальным переговорным устройством, но – то ли кто-то чего-то не так сделал или не в тот разъем воткнул, то ли случилось что-то еще, Феликсу не совсем понятное, но его голова тут же наполнилась радиопомехами и хриплыми незнакомыми ему голосами. Разобрать что-нибудь было совершенно невозможно.
В ковшеобразном пассажирском кресле Феликс поместился без особых проблем, поскольку позволяла комплекция, а точнее – ее отсутствие. Но после того, как его усадили-пристегнули, а после этого ещё и туго притянули ремнями к спинке кресла, только тогда он ощутил насколько это кресло неуютное – твердое и совершенно некомфортное. Потом подали в руки камеру, подняли оконное стекло и с грохотом захлопнули железную дверь. А когда тронулись, и жесткая подвеска стала потряхивать Мудрицкого, словно засохшую муху в спичечном коробке, он понял, в каких условиях ему придется сегодня работать.
Хотя на самом-то деле – в каких именно условиях – он даже еще не догадывался!
Желтый Митсубиси Лансер Эволюшн вез Феликса на заправку за Мотелем в так называемом штатном дорожном режиме, но Феликс (на всякий случай) обмотал ремень камеры вокруг своей левой руки, как это делают снайперы со своими винтовками. Феликс видел это в каком-то кино, и когда гонка началась, то понял, насколько правильно и предусмотрительно он это сделал.
Не долгих, а по настоящему «вечных» двадцать минут, пока они неслись с заправки ТНК на поселке Калинкино до Донецкого аэропорта, его колбасило так, что «мамка не горюй». Словно некий великан ухватил Мудрицкого своей огромной рукой за ноги, и все эти двадцать минут, не уставая и не останавливаясь, отбивал его об угол стола, как это делают любители пива с сухой таранкой. Шлем не позволял работать через окуляр объектива, поэтому Феликс откинул дисплей, но что-либо разглядеть на этой пляшущей картинке было невозможно. Поэтому он просто старался держать камеру по ходу капота.
Несмотря на то, что половину своей профессиональной жизни он снимал автомобили, он так и не стал «исступленно заядлым» автомобилистом. Он всегда относился к машине, как к устройству, которое доставляет человека из одной точки пространства в другую. Как к прибору, который исполняет обыденные человеческие потребности.
Быттехника!
Но – нужно отдать должное – хорошая и, главное, дорогая быттехника.
Дорогая и престижная!
Мудрицкий за свою жизнь снял немало автомобильных гонок, но внутри этого вселенского ужаса оказался впервые. Когда все закончилось, вконец ошалелый (а точнее сказать – ошалевший, он так и не подобрал правильного слова) Феликс тупо дал забрать у себя камеру и отстегнуть ремни. Он не сопротивлялся и никак никому не помогал, пока его вынимали из бездонного и такого негостеприимного жёсткого кресла. Он начал воспринимать окружающих лишь после того, как с него, наконец-то, стянули шлем, и наступила – оглушительная тишина, иного слова не подберешь. После гавкающей, шипящей, лающей и квакающей радиокакафонии, которая и сейчас грохотала в его голове, окружающие лишь открывали рты, но он не слышал ничьих голосов. Мимо проехал троллейбус, и он не услышал воя его электродвигателей и щелчков его тяговых реле, он лишь почувствовал раскаленный воздух, которым его обдало от огромных троллейбусных колес, прокатившихся в сантиметре от локтя.
Кто-то дернул его за другую руку, но Мудрицкий даже не разглядел смеющегося лица.
В себя он пришел только на Театральной площади, когда Мерседес Спринтер мягко припарковался у Танка. Он охапкой поднял к груди сумку с камерами, выбрался из микроавтобуса и побрел через гудящую разноцветную площадь к своему зеленому Ланосу. Ему казалось, что у него переломана каждая косточка в скелете, что все мышцы и мускулы – словно побывали в каком-то адском отжимочном автомате. Открыв машину, он попытался вспомнить, а все ли камеры он забрал, все ли до единой они у него в сумке? Он не помнил, снял ли он с желтого крыла портативную Go-Pro? Мудрицкий открыл багажник, тяжело опустил в него сумку, расстегнул молнию и заглянул внутрь: обе камеры, а также все ремни и все железяки крепежа были на месте.
Зазвонил телефон.
К мобильникам Мудрицкий относился так же, как и к автомобилям (как холодильникам и пылесосам), у него был старенький Нокия с вытертыми кнопками и поблеклым дисплеем – звонит и ладно. А сейчас Феликс был еще и не в состоянии (и не в настроении) что-либо разглядывать на полуслепом экране. Он просто нажал кнопку и поднес аппарат к левому уху:
– Да, я слушаю.
Это был Подскребаев:
– Вернись к автобусу, – коротко сказал тот и положил трубку.
Мудрицкий грустно опустил крышку багажника и медленно пошагал через цветастую шумную толпу людей и автомобилей.
Подскребаев сидел на пассажирском сидении того самого Мерседеса, дверь была широко распахнута, и к этой двери стояло нечто вроде очереди из нескольких человек. Но когда он дошел до машины, рядом с Федором уже никого не было.
Подскребаев поднял голову от листа бумаги, увидел Мудрицкого, обернулся куда-то назад в салон и достал небольшой полиэтиленовый пакет.
– Вот держи, это тебе.
Феликс заглянул внутрь – это были видеокассеты, и было их там десятка полтора.
– И что мне с этим делать?
Подскребаев улыбался:
– А ведь и правда, у тебя такой вид, словно тебя только что вынули из пустого железного ведра.
Феликс промолчал.
У Федора в руке была пачка денег, это были розовые двухсотки. Подскребаев отлистал две купюры, потом подумал секунду, добавил еще одну и протянул Мудрицкому: общим итогом – шестьсот гривен.
– Обычно за такую работу мы даем операторам по полтиннику, самое большее – по сотне, но тебе Николай Дмитриевич распорядился подкинуть. Остальное – гонорар за работу, которую ты сделаешь к завтрашнему утру.
– Какую работу? – спросил Феликс без всякого интереса и энтузиазма.
– Нужно слить эти кассеты, – Подскребаев показал своим тупым подбородком на пакет в руке Мудрицкого, – и нарезать диск, чтобы мы могли посмотреть гонку на компьютере. Файлы назовешь так, как подписаны кассеты. Все понятно?
– Назвать файлы так, как подписаны кассеты, – повторил без эмоций Феликс.
Подскребаев поднял было руку, чтобы сделать движение кистью, которое могло бы означать «свободен», но потом вдруг взял Мудрицкого за плечо и придвинул к себе поближе.
– Хочу дать тебе совет. Если ты вот из этого, – он еще раз «кивнул подбородком» на пакет, – если ты из всего этого смонтируешь какой-нибудь симпатичный ролик-сюжет, и он нам понравится, то твои шансы получить у нас работу существенно возрастут.
И отпустил плечо:
– Иди, отдыхай…
Через полчаса Феликс вошел в квартиру. Прямо в коридоре он опустил с плеча на пол тяжелую сумку, доплелся до кухни, положил перед Жанной (она пила чай из кружки) веером три розовые купюры и тяжело опустился на стул.
– Вот, я сегодня заработал…
Жанна была крупноватой степенной женщиной, с добрым круглым лицом и всегда печальными глазами, Феликс рядом с ней смотрелся худеньким юношей-озорником.
Она поставила на стол чашку, взяла верхнюю лакированную до блеска розовую купюру, грустно повертела ее между пальцами и положила на место.
– Оставь себе, у меня еще есть немного. Кушать будешь?
– Нет, – ответил он и опустил голову на стол, упершись лбом в столешницу.
Жанна положила ему на затылок свою широкую теплую ладонь, словно хотела погладить по головке своего маленького мальчика, который к вечеру, набегавшись и намаявшись, вернулся со двора.
Всю ночь Мудрицкому снилось то самое железное грохочущее ведро.
