С того самого времени, когда вернулся в родные края с Отечественной войны 1812 года есаул Константин Швечиков. Он отличился в бою под немецкой деревушкой Колькретау, за то и получил на широкую грудь знак отличия военного ордена Святого Георгия.
Отдалившись от службы, он перевёз всю свою многочисленную родню на правый, крутой берег Северского Донца, где и основал хутор, который получил его имя. Как оказалось, отличиться в кавалерийском бою было проще, чем в сельском хозяйстве в донецкой степи. В довольствии хутора состояли казачьи паи вдоль степных бугров над Донцом, цепочка низовых заливных лугов и небольшой прибрежный лесок. Всё это довольствие было определено для прокорма всего-то трех сотен ртов и никак не более. Но и они не всегда сытыми оставались. Казаки часто шутили:
– Какое довольствие, такое и удовольствие…
А удовольствия от жизни в степном, не всегда урожайном краю, было немного.
Шло время, хутор разрастался и над крутыми увалами и раскинувшимися глубокими балками высоко взметнулась заметная издалека колокольня Свято-Серафимовской церкви, построенная швечиковцами на свои кровные в 1844 году, как раз в тот год, когда в первый раз обмежовывались земли станицы Гундоровской. С тех пор и народу прибавилось на этих землях, и почва заметно оскудела, а нового передела земли станичники никак не могли добиться, несмотря на все свои общие старания.
Почти все семьи на хуторе носили фамилию Швечиковы. Чтоб не путаться между собой одна семья стала давать другой прозвища.
Дело дошло до того, что хуторской атаман стал эти уличные прозвища писать в приговорах хуторского общества. Хорошо, если прозвище было необидное, как Чекомас, данное, к примеру, за то, что больше всего поймал за один раз окуней. Или Чеботарь… Тот, во время, свободное от полевых работ приладился обувь шить, да починку ей давать для хуторян.
А то Задохлик, молодой казак, который едва живым был принят на белый свет Агафьей, и даже не сразу подал голос, отчего его родители весь первый год жизни младенца каждый день смотрели на него как в последний раз… Или чего хуже потешное и обидное прозвище Трёкало, закрепившееся за вечным болтуном и брехуном Захаркой Швечиковым, хоть и шёл ему уже седьмой десяток.
* * *
Неутомимая Агафья остановилась в тенечке наполовину усохшего тополя на майдане у церкви, а затем, немного переведя дух и оправив образцово сидящий на голове платок, стала сосредоточенно креститься, глядя на взлетающую ввысь колокольню хуторской церкви поблекшими от старости, но до сих пор зоркими голубенькими глазками.
Она всегда истово верила в Бога. И чем больше проходило времени с того часа, когда она впервые была приобщена к величайшему таинству появления на свет человека, тем больше укреплялась её вера.
Родилась Агафья неподалеку от Швечикова, в соседнем хуторе с простым названием Степной, который можно было даже увидеть с большого степного увала над хутором, заросшего чахлым татарником и лишь слегка украшенным розовеющими головками седого бессмертника.
Развлекаясь, все последние десятилетия швечиковцы дразнили тех, кто жил в Степном Жабчиками. На Дону почти все станицы и хутора, носили какие необидные, а какие и очень обидные прозвища.
Станичники гундоровцы мирились с прозвищем «гундары», для швечиковцев же прозвище и так, без всяких выдумок напрашивалось само по себе. Подсмеиваясь, «швечки» шутили, что вот эти «жабчики» произошли оттого, что рядом с хутором Степным было много ставков, в которых развелось немыслимое количество лягушек, и они ежевечерне от души заводили в разнобой свою многоголосую какофонию над Северским Донцом. Не смолкая ни на минуту, они вызывали на нескончаемые переговоры речных подружек, таких же горластых лягушек.
– Речные-то потоньше голоском… Ишь как выводят, выводят песни-то, – прислушивались местные ценители к вечернему концерту лупоглазых артистов.
– А эти, эти-то, прудовые, квакают громко, сидят сидьмя в своем болоте.
Обижены, что простора никакого не видят, – соглашались другие, искренне жалея болотную тварь.
На Рождество на льду Донца по традиции затевались межхуторские игрища, нередко заканчивающиеся настоящим мордобоем.
Вначале толпой будущих врагов дружно, с шутками и прибаутками сооружалась большая, основательная крепость из снега, расчищался и вытаптывался широкий снежный круговой майдан, где и сходились впоследствии в вихревую многокулачную драку «швечки» с «жабчиками».
Свалка начиналась с шуточных, поначалу неторопливых и довольно осторожных подначек:
– Эй, швечки, сверчки запечные! Неужто драться собрались? Мы то вам лапки повыдергиваем!?
– Жабчики, а чего ж вы не зеленые? Цвет на зиму сменили? Попугали б народ своим кваканьем!
Потом, ошалелые и отяжелевшие словесными обидами слушатели, наливаясь от наконец-то накопившейся до необходимого бойцового предела злобой, сбрасывая кто-куда тулупы и папахи, шли в атаку.
И пошли хвататься за грудки, стенка на стенку! Трещали пропахшие горячим мужским потом рубахи, наливались кровью глаза и пускались в ход кулаки. И, ой, как худо приходилось тому, кто попадал под тяжёлую казачью руку противника!
К весне, к Пасхе, рождественские обиды забывались, и бывшие враги по зимнему мордобою вместе гуляли возле крутого берега Донца, вовсю горланя казачьи песни. Вспоминали, привирая и ничуть при этом, не краснея, свои богатырские подвиги на Рождество. Несмотря на обязательные зимние драки и обиды, девок в жены из хутора в хутор брали охотно, при этом злорадно про меж собой судачили:
– Это жабчиковская лягушка-царевна к нам пожаловала, сейчас начнет икру метать, головастиков плодить.
Когда же происходило наоборот и швечиковская девка замуж выходила в соседний хутор, не уступали зубоскалы со Степного:
– Прячьте свечки по куреням, иначе повысобирает новая хуторянка всё.
При этом обязательно, с разными подробностями, вспоминалось старое-престарое предание про помощницу церковного старосты Свято-Серафимовской церкви, которая, чтобы увеличить продажу свечей в церковной лавке, всем входящим предлагала:
– Берите швечки, швечки берите. Прошветление божье шнизойдет на вас.
И времени прошло уже не мало, а предания эти, в которых уже и не поймешь, где правда, а где выдумка, продолжали упоённо и с удовольствием пересказывать друг другу.
Агафья хорошо помнила те времена, когда оба молодых и чем-то похожих соседних хутора были вполовину меньше. Но курени в них всегда были разными. Одни – победнее, вросшие в землю, всего в два окна под переворошенными степным ветром, камышовыми крышами, и с плетневыми, покосившимися и давно не выполнявшими своей роли оградами. Другие – побогаче, как у лавочника Карапыша и прочих представителей хуторской знати, в четыре сдвоенных окна и с железными, крашенными суриком крышами. Были и с красно-коричневыми черепичными, входящими в последнее время моду, радующими гордый глаз своих обитателей красотой и добротностью.
В этих, более богатых подворьях, где было что охранять, под стать и ограды. Они были старательно выложены из дикого камня-пластушки серого и желтого цвета, добытого в многочисленных больших и малых каменных ломках на высоком правом берегу Северского Донца.
– Это ж сколько нужно было привезти подвод камня, да сложить, да заплатить, да магарычей поставить за помощь соседям! – завистливо размышлял каждый проходивший мимо такой ограды.
* * *
Глянув на тень, добежавшую от церкви до крыльца хуторского правления и прикинув, что везде успеет, повитуха решила заглянуть ещё в один, небогатый курень, стоявший у того места, которое хуторяне уже давно называли дубками.
У нижнего края хутора Швечиков, с незапамятных времен стояло два дуба. Во время неожиданно разразившегося и нанесшего великий ущерб хутору урагана, они оба, как по команде, враз упали и ровнехонько легли кронами строго на запад, в сторону верховьев Северского Донца и станицы Луганской. Со временем ветки упавших дубов, чтобы не пропадать добру, рачительные хуторяне обрубили на дрова. Корневища пожгли в кострах казачата, постоянно рыбалившие под кручей над Донцом. И осталось два бревна, по обхвату толщиной, лежать на приметном месте. Кора с них от времени слезла, обнажив древесину, которую стали полировать своими, кто упитанными, а кто и поджарыми, задами хуторяне.
Со стороны солнцепека как-то неприметно, за несколько лет подросли маленькие тонкие выгоночки, жердочки дубов и все рядом жившие хозяева, стали их беречь, не подпуская к ним коз и не давая никому привязывать к молодым дубкам скотину.
С раннего утра и до позднего вечера не утихала жизнь на дубках.
На зорьке у дубков останавливались рыболовы, чтобы посмотреть на реку и только по им, понятным приметам, определить, будет ли сегодня клёв или нет. Потом на поваленные старые стволы привычно усаживались пастухи и щёлкали своими кнутами, оповещая и людей, и подопечную скотину, что они готовы выполнять свою каждодневную нелёгкую работу.
В обеденное время казачки, которые ходили на ближний выгон доить коров, присаживались на дубки отдохнуть в тенечке, и заодно о делах семейных словцом перекинуться, о хозяйстве, да друг о дружке посудачить.
Когда уставшее от бесконечного дня солнце, садилось за розово-белые горы над Донцом, к дубкам привычно тянулись на гульки принаряженные молодые казаки и казачки. Начинались вечерние посиделки. Карагодничала, водила хороводы молодежь. Визг, вскрики, притворная ругань. Потом, ближе к полуночи, рассевшиеся по разным краям дубков две три пары, не сильно таясь друг от друга, оставались на досиделки и обнималки.
Ну а ранней весной, выбирались из куреней и грелись тут, на солнышке, хуторские старики, радуясь, что пережили длинную и скучную им зиму.
С дубков они наблюдали, как внизу на крутом повороте Донца зачинался ледолом, поднимавший ледяные крыги вверх и натаскивающий их на песчаную косу. А потом как сверху по ним по-озорному мчалась заломная вода, размывающая ледовую запруду, раздвигающая и поднимающая ледовое крошево почти до прибрежных деревьев.
И перед каждым весенним ледоходом у заскучавших за зиму швечиковцев была такая забава – примета, развлекавшая их долгое время. В лед вмораживали принаряженное в старые поблекшие ленты чучело из соломы и камыша. Чучелу даже имя с отчеством давали – Голодая Зимчуковна. Когда начинался ледоход, внимательно следили: упадет, потонет ли чучело, или же будет стойко держаться в глыбах и крошеве ледяной круговерти. Если чучело заплывало стоймя за пределы земельного хуторского довольствия, то год, значит, будет удачным и урожайным. А если нет, и в воду окунется раньше времени, а не дай Бог пополам переломится, то начавшийся год не сулил тогда ничего хорошего.
Как на грех, такой и оказалась судьба для чучела – Голодаи Зимчуковны в 1894 году.
У дубков в не сильно давние времена ослушных казаков пороли. Причем, здесь наказывали тех, к кому атаман относился с особой симпатией и не хотел, чтобы все швечиковцы видели этот самый позор оплошавшего по случаю казака у правления, или чего хуже – на майдане возле хуторской церкви.
И вот совсем недавно, Михаил, сын Агафьи, казак весьма солидных лет, отличился на этих самых дубках, к которым она и направлялась.
Отличился так, что на весь Донецкий округ Области Войска Донского прогремел. Несмотря на то, что после этого события прошло уже несколько дней, хуторской народ никак не мог успокоиться, перемалывая и пережевывая меж собой произошедшее. И, словно иллюстрацию случившегося, казаки не выбрасывали старую цибарку, стоявшую под длинным столом, сколоченным прямо перед первым, ближним к улицам хутора, длинным дубовым бревном. Посмотрев на эту обязательную и нехитрую деталь казачьего обихода, Агафья надолго задумалась.
…Очень старой была эта цибарка. Давно побитой от времени ржой и лишённой, оказавшейся некрепкой, поломанной когда-то ручки.
Вместо этой девшейся неизвестно куда ручки, старательные казачьи руки привязали растрепанную, загрязнившуюся веревку. И у нее, у этой цибарки, был такой же жизненный путь, как и у сотен подобных предметов хуторского быта.
Сначала она была принесена из лавки мордатого лавочника Карапыша. Её обдали крутым кипятком и отправили на пастбище – выполнять благословенную роль вместилища парного молока. Обвязанную сверху марлевым лоскутом, бережно приносили с доярни и ставили на стол в летней кухне – летнице. Цибарка, словно понимала свою ответственность – нести капли жизни, и благодарно принимала на своё дно и боковины цвиркание густого молока. Но шло время и спустя два летних сезона, слегка постаревшая посудина была отправлена, опять же по молочному делу – на отпаивание телят. Они в своих бездумных метаниях её опрокидывали, приминали и так уже помятой цибарке бока и били по ней молодыми копытцами.
Затем, с молочной частью жизни было покончено. Цибарка была отправлена на огород, где сначала в нее собирали краснобокие яблоки и душистые груши. Потом, пришлось ей послужить на птичьем дворе под зерном и водой. Поносили в ней воду на полив из прибрежной копанки, по триста ведёр на пару рабочих рук. Помнила эта цибарка, как молодая казачка прятала её под обрывом, и, убегая к подружкам на вечеринку у дубков, приговаривала при этом:
– Вода, может с небес прольется, а жениха из облака не возьмешь.
А на макушке лета, прежде всего от этой самой воды, которую носили по очереди все работоспособные члены казачьей семьи, вызревал урожай пузырчатых огурцов и красно-бурых пузатых помидоров. И вот, наконец, цибарка с почти прохудившимся дном оказалась в дальнем углу казачьей левады и могла бы отправиться на мусорную кучу, но сын Агафьи, казак Михаил, насыпал в цибарку земли, привезенной с бугра, на котором ему достался пай и понёс жестянку на хуторской сбор.
* * *
Из-за сильной жары хуторяне решили провести общий сбор не на пыльном, раскаленном от солнца майдане, а поближе к воде и зелени, на дубках. Сколотили длинный деревянный стол, чтоб усадить за него приезжих казачьих начальников – станичного и окружного атамана, и покрыли этот стол скатертью из сукна синего, войскового цвета.
Бричка окружного атамана полковника Валентина Григорьевича Кутейникова остановилась на бугорке перед дубками и он степенно и солидно вылез из неё, бодро прогудел, поприветствовав всех собравшихся:
– Здорово ночевали!
– Слава Богу! – хором загалдели, заждавшиеся начальство хуторяне.
Боком-боком, с чувством права на повышенное внимание, поближе к приехавшему атаману стали протискиваться старики, выпячивая свои груди с наградами за русско-турецкие и прочие войны. Им хотелось, чтобы их бывший однополчанин пожал руку и чтобы было потом, что внучатам на рыбалке рассказывать про атаманское внимание к их героическим персонам. Но окружной атаман обходить большое полукружье казаков с рукопожатиями не стал, а сразу направился к столу. Старики озадачились… Дружной стайкой потоптались на месте и стали, опираясь на свои байдики и костыли, придвигаться к толпе хуторян.
За спиной атамана негодующе послышалось.
– Разъелся, еле в бричку влезает…
– Мундир не каждый портной возьмется шить: что – вдоль, что поперек одинаковый.
– Сейчас заведёт песню о справлении общественных обязанностей, как будто это так же просто, как нужду на дворе справить.
Атаман свою речь начал издалека. С приказов войскового наказного атамана и с разбора жалоб, поступивших от хуторян.
– Переходи к главному, подъезжай поближе к хуторскому, – прокричал из толпы Захарка Трёкало.
– Хуторское дело, ясно какое. Приговор вашего сбора получили. Вот он передо мной. Вы здесь пишите:
«Юрт наш каменист и сильно размыт дождями, отчего каменистая почва обнаружилась теперь в гораздо большем количестве. Земля не дает насущного хлеба, а не только средств на справную службу. Население томится постоянно земельною алчбою и жаждою…»
Окружной атаман тоже томился после вчерашнего. Ему бы холодного пива из подвала лавочника Карапыша, а тут такое склочное дело. Но он через силу продолжил:
– Пока нет никакой возможности учинить вам передел паев и сделать прирезку земли. Землемеры войсковые все на три года вперед заняты, а прирезку, как бы не хотелось, брать неоткуда.
Оживленно и недобро зашевелились ряды озадаченных хуторян. Усилился недовольный гул голосов.
– Неоткуда брать? А земли войскового запасу? А земли Провальского конного завода под боком? Мы от безысходности скоро Донец на паи делить будем!
Другие, более горячие, в полный голос возмущенно кричали:
– Найти можно! Куда нам со своим паем в десять десятин?
– Какие там десять! И пяти плодородных не наберется! Разве это земля?
Станичный атаман, есаул Иван Мигулин стал суетливо успокаивать, разошедшихся не на шутку хуторян. Но те только всё больше и больше распалялись. Жар, который шёл от неба, и дыхание разгорячённой и стервенеющей толпы стали пробивать потом мундиры атаманов.
Мигулин расстегнувшись, попытался было перекричать толпу:
– Земля у вас в хуторском довольствии не хуже, чем у других.
Словно ожидая такого утверждения, из-за спин собравшихся выступил вперед сын Агафьи, Михаил с цибаркой, в которой была набранная с его пая земля и прямиком двинулся к столу, застеленному парадной скатертью. Ещё мгновенье и из цибарки на эту самую скатерть была высыпана серо-песчаная, с коричневым отливом, хрящеватая земля.
Михаил, которому действительно достался один из самых плохих паев в хуторе, исступленно закричал:
– Земля, говорите, хорошая? А вы такие хрящи видели? Да из этой вот хорошей земли любой плуг козлом выскакивает.
Односум Михаила казак Веня, запустив руки в землю, стал показывать эти самые хрящи – уплотненные комки земли, совать их под нос обоим, обалдевшим, от выказанного такого неуважения, атаманам.
Такое наглядное пособие, да притом на скатерти, рядом с документами войскового правления, им сильно не понравилось. Мигулин локтем, обтянутым синим сукном мундира, сгреб землю вниз, да видно от того, что сильно вспылил, не рассчитал движение и комочки земли полетели в хуторян, что их, конечно, совсем их обозлило.
– Что, землица наша вам не нравится? А мы с неё, родимой, живём, с неё пропитание добываем!
И в конец разозлённая толпа валом попёрла к столу. Тут же подскочили пятеро сопровождающих казаков из станичного правления, чтобы оградить взмокшее от жары и напряжения начальство.
Попихали друг друга в груди, покричали вдоволь, и сорвав хуторской сбор, но так и ничего и не решив, совсем не мирно – разошлись.
Окружной атаман, сев в свою бричку, быстро укатил по пойменной дороге в станицу Каменскую, так и не проверив, как идёт ремонт паромной переправы через Донец, и даже не отведав холодного пива у лавочника Карапыша.
Сыну Агафьи казаку Михаилу за нерадение к общественному интересу и срыв хуторского сбора было объявлено десять суток ареста с отбыванием в Каменской окружной тюрьме, куда он должен был отправиться после сенокоса.
Но хуторской сбор – это одно дело… А дело, к которому была приставлена бабка Агафья – совсем другое, не менее важное по её пониманию. С вечным, нескончаемым бабьим интересом, с зажигающими любую понимающую в этом деле толк душу, подробностями. Поэтому, примостившись как получилось на удобном местечке одного из дубков, она подробно и с удовольствием доложила собравшимся передохнуть и посудачить доярницам, как у кого из будущих рожениц идут дела, да посокрушалась вместе со всеми на жар-суховей.
Затем, не застав дома одну из своих подопечных, неутомимо и ходко потрусила через весь хутор к себе домой, в ту его часть, которую народная молва вот уже несколько лет как окрестила вдовьим кутком.
Первой вдовой в нём стала сама Агафья и никто даже предположить не мог, что подобные беды станут падать одна за другой на головы обитателей этой части хутора, как перезрелые плоды в станичном общественном саду. Когда горести и непоправимые беды стали частить с угрожающим постоянством, озадаченными и сочувствующими хуторянами было сделано предположение, что живущие в куренях, стоявших на отшибе у самой крутой балки, своим раздвоенным языком вползающей в хутор, чем-то прогневили Бога. Но это было не так.
Все посты, даже самые строгие, соблюдались ими истово, общественные, хуторские и станичные обязанности они несли справно, хоть это и было чрезвычайно трудно. И были жители кутка совсем мирными земледельцами. Стали они размышлять по-другому.
– Значит, не Бога прогневили, а нечто иное…
Надумали, что это нечистая сила сама облюбовала дальний закуток хутора. И тут же стали вспоминать про предание о девушке невиданной красоты, в белом длинном платье и с распущенными белыми волосами, жившей будто бы неподалеку от хутора в пещере в меловых горах у Донца. Якобы, видеть её можно было хуторянам всего раз в год, в первую летнюю ночь. Она обходила казачьи подворья, и, замечая непорядок в самом грязном и неопрятном курене, запирала его снаружи, да так, что ни двери, ни ставни открыть не было никакой возможности. Поэтому считалось: если на заре первого летнего дня слышался крик о помощи с какого-либо подворья, значит, посетила его нечистая сила в обличье пещерной девы. Те, кто в это сильно не верил, утверждали, что это, скорее всего, развлекаясь, балуется молодежь, после своих посиделок.
Однажды, живший по соседству с бабкой-повитухой Агафьей ленивый и неряшливый казак Мирон, боясь посещения пещерной девы и, соответственно, хуторского сраму, поставил на своем крылечке волчий капкан и стал ждать – не появится ли кто. Увидеть ему никого не удалось, но на шум, раздавшийся в полночь на крыльце, он не глядя, запустил острый камень. Вроде послышалось, что этот острый камень попал во что-то мягкое, но ни стона, ни вскрика. Тишина…
Наутро в капкане нашли корягу, в аккурат по-виду, как женская нога и еще на крыльце мелкие куски рассыпавшегося камня.
Мирон, похохатывая, горделиво рассказывал на застольях об этом непонятном ни ему, ни хуторянам, загадочном случае.
