Егор Ильченко "Боги на сцене"

Когда я уже был сыт, пьян и ужасно хотел спать, Первый наконец заговорил. И я узнал, что эту квартиру он приобрел три года назад для себя и своей девушки. Что они хотели пожениться и нарожать много детей. Словом, обычная история о несчастной любви, думал я, предвкушая банальный финал с типичным расставанием.

– А затем она ушла к Строгому, – тихо сказал он.

Я поперхнулся, закашлялся, не сводя глаз с невозмутимого Первого, а когда кашель наконец прекратился, кое-как выдавил из себя глупый вопрос в духе «как же так».

Первый сказал, что возлюбленной со временем надоело его подвешенное состояние, его мечтательность и прочие качества, которые она якобы находила совершенно не мужскими. Ей всегда было непонятно, как можно не тратить на себя свои же деньги, причем деньги немалые: Первый в те времена уже получал прилично.

Только знаете, что он с этими деньгами делал? В основном отдавал другим. Взяв с меня слово никому и никогда об этом не рассказывать, Первый принялся перечислять детские дома, больницы, каких-то отдельных людей, остро нуждавшихся в финансовой помощи. Запомнилась пятнадцатилетняя девочка, которой поезд отрезал обе ноги. Она была из обыкновенной рабочей семьи, денег хватало разве что на еду. А Первый взял да и купил где-то за границей протезы, оплатил врачей, лечение и так далее. То есть человек мигом распрощался с деньгами, способными в разы облегчить его жизнь, ради чужой боли. Ради борьбы с этой болью, точнее сказать.

И пока он помогал людям, его девушка начала спать с другим. А затем и вовсе ушла, найдя в последнем достойного покровителя.

Когда Первый закончил рассказывать, я спросил, почему же он все-таки остался в Белом театре после случившегося? Он улыбнулся и абсолютно искренне ответил, что всё еще надеется на возвращение этой странной женщины в эту квартиру. Обычное временное помутнение рассудка, добавил он.

Далее он сказал то, что, по сути, предрекло то страшное время, о котором я всё никак не решаюсь начать рассказывать. Первый молвил, пытаясь шутить: «Я – талантливый человек, который искусно умеет заниматься ерундой на сцене. Но моя истинная роль еще впереди. То, что происходит сейчас, – лишь репетиция».

10

Когда я вернулся домой, то не смог уснуть до самого рассвета, умудрившись выкурить почти что коробку подаренных папирос. Лежал, дымил, смотрел на бледный потолок и понимал, что этой ночью разговаривал с одним из самых несчастных и в то же время сильных людей из тех, кого встречал.

Под утро у меня поднялась температура и я решил, что так даже лучше. Позвонил в Белый, предупредил о недуге и лег спать, не зная, что завтра войду в совершенно другой театр.

Итак, конец лета. До начала сезона оставался месяц. Никаких премьер в Белом театре вообще не предвиделось. Все свои старания, а также старания Первого, который из кожи вон лез, лишь бы из меня вышел толк, я уже считал бесполезными. Отлежавшись денек, я наутро проснулся с твердой уверенностью о своей ненужности на актерском поприще. Мне даже не было грустно от таких мыслей. Тотальное равнодушие – вот что я испытывал, идя навстречу театру, дабы сказать, что ухожу.

Помню, была страшная жара. Солнце так беспощадно палило, что не спасали ни тень, ни моя дурацкая кепка. По пути купил стакан газировки. Она была теплая, но всё равно почему-то ужасно мне понравилась. Я тогда еще подумал, что давно не ел и не пил ничего сладкого, а стоило бы, раз это так поднимает настроение. С такими мыслями я и переступил порог Белого театра, а там…

(Разводит руками в стороны, будто между ними надулся огромный невидимый шар.)

В главном зале – тьма народу. Причем, кроме работников театра, тут и там сновали журналисты, фотографы и даже парочка режиссеров со стороны конкурентов. Стоял гул невообразимый, от табачного дыма першило в горле. Все что-то оживленно обсуждали. Среди этой словесной анархии я слышал чаще всего нечто подобное: Второй – написал – пьесу – шедевр – будут – ставить.

Я в свою очередь попытался разузнать, где Первый, но никто не обращал на меня внимания, разве что одна пожилая дама, работавшая у нас на кассе, имя ее неважно. Так вот, она отвела меня в сторону и вкратце рассказала суть дела.

Оказывается, Второй две недели назад ушел в отпуск. Как я сам этого не заметил, ума не приложу, но это не главное. Вернулся он из отпуска с папкой, которую тут же понес в кабинет к Строгому. Через какое-то время Строгий вылетел из кабинета весь в слезах, потребовав непременно разыскать Первого. Его, оказывается, тоже не было на работе через день после нашей встречи. Когда же Первый все-таки явился, они уже втроем заперлись в кабинете Строгого, где сидят до сих пор. Получается, сидели они там со вчерашнего вечера, а на часах уже было чуть более девяти утра.

Дверь в кабинет Строгого была огромная, массивная, звуконепроницаемая. Однако несколько особо любопытных актеров то и дело бегали к ней, а возвращаясь, говорили, что слышат оживленные голоса, иногда даже крики.

Одного я понять не мог: что здесь делали пресса, режиссеры, критики – кто их вообще сюда позвал? Осмелюсь предположить, что в тот момент, когда Строгий, обливаясь слезами, приказал позвать Первого, кто-то из нашей команды, желая подзаработать на стороне, сообщил куда надо: мол, в Белом театре что-то происходит, похоже на новый шедевр, приезжайте скорее. Возможно, это именно то, что сможет вернуть Белый театр к жизни, и так далее.

Был еще один интересный момент, сказала мне дама-кассир. Заключался он в том, что Первый прибежал в театр тоже не с пустыми руками, а с каким-то свертком. Словом, сплошные слухи и догадки, у всех нервы на пределе, и все ждут, когда же откроется дверь кабинета директора.

Прождали весь день. Лично я никуда из зала вообще не выходил, разве что по нужде, простите за подробности. Ближе к полуночи наконец вышел Строгий – уставший, похожий на хирурга после долгой и сложной операции. Кабинет его располагался прямо над главным залом. Строгий подошел к перилам и медленно оглядел всех нас, будто какой-то политик, собиравшийся произнести речь с трибуны. Еще мне показалось, что он ненадолго задержал взгляд на репортерах и кучке режиссеров из других театров, после чего по лицу Строгого пробежала довольная улыбка. Все мы ждали от него чего угодно, только не реплики в духе телеграммы. А сказал он вот что: «Второй написал пьесу-монолог. Вещь гениальнейшая, она спасет театр и вернет ему доброе имя. Премьера – через месяц, в день открытия сезона. На этом пока всё».

После этого Строгий развернулся и хотел было зайти обратно в кабинет, как вдруг один из журналистов спросил, почему не вышли Первый со Вторым? На это наш директор сказал, что силы остались только у него одного.

Я склонен думать, что дальнейшее – чистая случайность. Стоял я далеко в углу, и поэтому Строгий мог заметить меня только благодаря его высочеству случаю. Но он заметил и окликнул меня: «Воробей!»

(На лице появляется выражение по-настоящему детской смущенности.)

Почему воробей, ну что он в этой птице схожего со мной нашел? И ведь называл меня так всегда и при всех, постоянно вгоняя в краску.

Я сделал шаг вперед, давая понять, что внимательно его слушаю, а Строгий, едва ворочая языком и указывая своим пухлым пальцем в сторону буфета, вяло приказал принести бутылку коньяка. В следующий момент меня как ветром сдуло.

На всякий случай я захватил три стакана и через минуту уже стоял на пороге кабинета. Пока бежал вдоль зала и затем вверх по ступенькам, слышал со всех сторон просьбы разузнать как можно больше о происходящем там, по ту сторону огромной, похожей на каменную плиту, двери.

Мы заплатим, кричали журналисты. Противные писаки. Ох, вы уж простите старика, не хотел вас обидеть. Ничего не поделаешь, таково мое отношение к средствам массовой информации. Всё равно без вас никуда, особенно артистам.

11

Строгий открыл не сразу, где-то через минуту. Вблизи он выглядел совсем уж измотанным. Я молча протянул ему сначала левую руку – с бутылкой, а затем и правую – со стаканами, которые я держал тремя пальцами вплотную друг к другу. Взяв принесенное, Строгий мотнул головой, приглашая зайти внутрь.

Второй спал на диване, Первый свернулся калачиком на ковре возле книжного шкафа. Поставив коньяк и стаканы на подоконник, Строгий взял меня за плечо и почему-то велел садиться на его место за столом. Сам сел напротив в кресло, так сказать, гостей.

(Мечтательно улыбается и говорит, смотря в темное окно.)

Интересно, сколько на этом кресле сидело дрожащих от страха работников театра, слушавших крики и оскорбления в свой адрес во время очередного разноса.

(Вновь смотрит на меня, затем – на диктофон.)

Немного замешкавшись, Строгий встал, взял бутылку со стаканами, поставил их между нами и принялся разливать алкоголь.

Выпив, я пожалел, что не захватил лимон или хоть что-нибудь для закуски, но Строгому было всё равно. Он даже глазом не повел, осушив полстакана. Только спросил меня, верю ли я в Бога. Переведя дыхание, я ответил, что рос в очень религиозной семье, регулярно посещал всякого рода службы. Но, оказавшись вне родительского гнезда, осознал, что это было лишь их влияние на меня, а веры как таковой во мне нет вовсе.

Осушив второй стакан, Строгий поморщился, взял папку, лежавшую на краю стола, и аккуратно передал ее мне, заранее повелев убрать подальше коньяк. «Замараешь хоть одну букву – вылетишь через окно», – пробурчал этот странный, но ужасно харизматичный и лысый великан.

На заглавной странице красовались печатные буквы: «Монолог». Всё еще помню количество листов этого труда – сто семьдесят шесть. Что можно рассказать о содержании? Если вкратце, то смысл сводится к следующему: человек идет по пустыне несколько дней, в полном одиночестве. А затем, когда практически наступает смерть от жажды и бессилия, Бог начинает вещать ему о смысле великой любви, которая и есть главный двигатель всего живого. Человек встает, продолжает идти и по пути начинает проговаривать вслух всё то, о чем вещают ему высшие силы. Попадающиеся на его пути такие же обессиленные и полумертвые люди, едва заслышав его речи, тут же обретают силы и следуют за ним, постепенно приобщаясь к величайшей вселенской тайне. В конце «Монолога» все они доходят до оазиса, где главный герой падает замертво, а его последователи – четыре человека – утоляют жажду, делают запасы воды, хоронят учителя и, немного отдохнув, расходятся по четырем сторонам света, чтобы нести новое учение – идеальное, простое, способное изменить мир в лучшую сторону раз и навсегда.

Казалось бы, подобных историй кругом огромное множество, не так ли? Но вы должны понимать следующее: во-первых, в те времена это было действительно нечто новое, оригинальное, да к тому же в виде монолога, таких вещей вообще не ставили на сцене. Во-вторых, нужно было читать «Монолог», что тут скажешь. После его прочтения я понял, почему Строгий интересовался моей верой. Со всей ответственностью заявляю, что человек такого труда сам придумать не мог.

Я читал, и слезы лились градом. Я чувствовал себя не иначе как приобщенным к грандиозному откровению, ежесекундно очищаясь от необъяснимого груза. На тех страницах была написана настолько живая истина, каждая буква которой источала безусловную любовь, что читать спокойно данное творение не представлялось возможным.

– Люди будут выходить из нашего театра совершенно другими, – сказал Строгий. – Это больше чем сценарий, сам видишь.

После этого он ошарашил меня еще сильнее. Сказал, что я буду играть одного из последователей главного героя. Обрадовался я, как ребенок, даже несмотря на то, что у роли, по сути, вообще не было слов.

Потом Строгий взял в руки другие бумаги и моментально помрачнел. Я поинтересовался, что это, а он сказал: «Это то, что написал Первый за прошлый день. Но я тебе такое читать не позволю».

Я не унимался, совсем потеряв и страх, и совесть. Умолял, чтобы Строгий рассказал хотя бы содержание. Директор положил бумаги на стол, наполнил оба стакана и констатировал: происходит нечто странное. Написанное Первым содержало примерно схожую сюжетную линию, что и «Монолог», только было как бы его предысторией.

С некоторой дрожью в голосе Строгий сбивчиво, рвано и крайне сжато рассказал содержание: в одном городе, утопающем в пороках и безнравственности, человек поднимается на трибуну и начинает зачитывать некий трактат об очищении, которое возможно лишь через разрушение. Слушая его, огромная толпа пришла, по словам Строгого, в «блаженную дикость». Люди стали набрасываться друг на друга, рвали волосы, лица, били, кусали, откусывали, разбивали… Словом, уничтожали всё и вся любой ценой.

Когда же резня закончилась, выяснилось: в городе не осталось в живых ни одного человека, кроме самого оратора. Осознав содеянное, он впадает в глубочайшее отчаяние и удаляется в пустыню, где с ним начинает говорить Бог, объясняя, что ничего не произошло просто так и теперь, после хаоса и разрушения, настало время для созидания.

Дальше начинался «Монолог».

(Прошу рассказать о написанных пьесах более подробно, поскольку начинаю путаться из-за резких перескоков в повествовании Собеседника.)

Ни в коем случае! Поверьте, в нынешние времена это ни к чему. Сейчас искусство намеренно загнано в угол и у людей крайне низкий культурный уровень, в том числе и в плане осознанности. Вы не готовы к такому, понимаете? Лучше от этого не станет никому. Довольствуйтесь той информацией, которой я делюсь с вами здесь и сейчас.

К тому же я очень стар, память подводит всё сильнее. Просто дайте мне закончить свой рассказ, а после – приготовьтесь к кое-чему действительно удивительному.

Итак, я прочитал труд Второго, услышал вскользь о том, что написал Первый… Что я чувствовал в тот момент? Наверное, это можно сравнить с хождением по воде: чудо и легкость. Прикосновение к высшему Искусству с большой буквы. И пускай я в нем еще не сильно разбирался. Я чувствовал, что сильнее «Монолога» уже вряд ли что-нибудь прочту в своей жизни.

Так и случилось: мне уже столько лет, а в сердце так и не нашлось места для чего-то другого, если говорить о литературе, театре… Может быть, даже о религии, Боге…

12

Наступило затишье. Строгого, Первого и Второго как ветром сдуло, не было видно в театре дня три. Всё это время я пытался сконцентрироваться на работе, репетировал, читал, гулял по вечерам, но ничего не помогало. Наконец, потеряв всякое терпение, я решился совершенно по-хамски, без приглашения и созвона, наведаться к Первому. Хотелось не только узнать о судьбе грядущей постановки, но и проведать своего товарища, учителя, человека, ставшего мне очень дорогим. К тому же я прекрасно помнил, в каком унынии пребывал Первый во время нашего странного празднования его дня рождения. Мне было необходимо знать, что с ним всё в порядке, а его печаль не превратилась в апатию.

Во двор Первого было не так-то просто попасть: путь через арку преграждал металлический забор, закрытый на ключ. Однако я решился на хитрую наглость. Постучавшись в окно квартиры на первом этаже, я принялся быстро и сбивчиво рассказывать выглянувшему перепуганному старику в поношенном военном мундире, что являюсь актером Белого театра и мне срочно нужен его знаменитый сосед с третьего этажа, поскольку в гримерке прорвало трубу отопления, плюс что-то случилось с режиссером, словом, открывайте скорее!

(Смех становится совсем юношеским. Успокоившись, Собеседник с улыбкой закрывает лицо ладонью, словно ему стыдно вспоминать о рассмешившей его истории со стариком.)

Я нес такую ахинею, что отставной вояка похлопал глазами да и впустил меня прямо через окно, не обращая внимания на удивленных прохожих.

Проскользнув через узкий коридор к входной двери, я пожал руку хозяину жилища и был таков. Подъезд был просторный, ступеньки высокие, так что я даже успел запыхаться, пока бежал до последнего этажа. Тут же вдавил дверной звонок в стену и жал на него долго-долго, но никто не открывал. Затем стучал, но тщетно. Отчаявшись, я медленно стал идти обратно к лестнице, как вдруг дверь распахнулась.

На пороге стояла девушка. Я ее сразу же узнал, фотография с ней и маленьким мальчиком украшала стол Строгого в кабинете.

Красивая была особа, весьма красивая. Давайте будем звать ее Музой.

Естественно, я ожидал увидеть отнюдь не ее, да и вообще никого я не ожидал увидеть, кроме Первого. Поэтому, надо полагать, выглядел в тот момент растерянным и даже глупым. Она же, одетая в халат, с растрепанными вьющимися черными волосами, слегка нагловатыми карими глазами, очаровала меня в считанные мгновения. Она пытливо смотрела на меня и ждала, когда я пророню хотя бы слово. Не знаю, сколько мы так стояли, но вот Муза наконец спросила, кто я такой. После того как я представился, она моментально оживилась и пригласила меня в квартиру, говоря, что уже давно желала со мной познакомиться. Тут я, сами понимаете, вконец смутился и не знал, куда деться. Полагаю, что Муза почувствовала мое смятение, взяла за руку и повела на кухню.

Помните, я рассказывал о праздновании дня рождения Первого и о том, что кухня была неуютной, что на ней не было даже стола? Так вот…

(Странно смотрит на меня, будто изучает. Щелкает портсигаром и опять курит.)

Стола и в тот день не было, но уют чувствовался повсюду. Он витал, парил, окутывал всё и всех.

На полу была постелена скатерть, на которой едва умещалось огромное количество еды. Не магазинной, а приготовленной. Возле скатерти, скрестив ноги, сидел Первый, а рядом с ним играл с деревянной лошадкой ребенок.

Увидев меня, Первый тут же вскочил и, улыбаясь во весь рот, подбежал да так крепко обнял, что на мгновение перехватило дыхание.

– Отличный день! – воскликнул он и пригласил сесть рядом с ним.

Это был первый и последний раз, когда я видел его по-настоящему счастливым и расслабленным. Не погруженным с головы до ног в театр и собственные мысли. Мы сидели на полу, ели, пили… Я потягивал холодное белое вино, Муза – шампанское, Первый – чай, их мальчик – морс или что-то вроде этого…

(Спрашиваю Собеседника о том, как он запомнил столь мельчайшие подробности. Тут же спрашиваю и о ребенке. Собеседник отвечает только на второй вопрос.)

Да, ребенок был их общий, Строгий не имел к его появлению на свет никакого отношения. Честно сказать, мне в тот момент было глубоко всё равно, что между ними происходит и почему Муза вместе с сыном живут у другого мужчины. Главное заключалось в том, какой мир создавали эти трое вместе, рядом друг с другом. И я решил насладиться этой микровселенной по полной, пока есть момент.

Поначалу Муза расспрашивала меня о себе: кто я, где родился, как оказался в Белом театре, причем сразу же после выпуска из академии, и что же во мне такого особенного, что Первый тут же обратил на меня внимание? На все вопросы я отвечал более чем сжато: ничего не планировал, учился без особых усилий, но хорошо, а с Белым театром, по сути, просто повезло. Попросился, и отправили.

– Талант, – неожиданно резюмировал Первый, вытирая сыну рот салфеткой.

Я опять покраснел, не зная, куда деть свои щеки, и тут Первый решил меня окончательно добить. Он принялся рассказывать Музе о том, что я, по его сугубо личному мнению, наиболее одаренный из всех молодых актеров Белого театра, однако меня нужно постоянно подстегивать, иначе через пару лет я сопьюсь, потеряю ту самую высшую связь с искусством и превращусь в посредственность, которая может даже покончить с собой, осознав, что драгоценные годы навсегда утеряны.

Он протянул руку к моему бокалу с вином, дав понять, чтобы я отдал его ему. Затем Первый встал, подошел к раковине, вылил содержимое, посмотрел на меня как-то по-отечески, и я всё понял.

Так мы просидели несколько часов – болтали, смеялись, пели песни, а потом перешли в зал, где Муза сыграла на рояле. Больше Первого в тот день был счастлив, пожалуй, только их ребенок. Такой славный мальчик, скажу вам. Ему тогда было года четыре, не больше. И на Первого он был похож разве что овалом лица и голубыми глазами. Всё остальное мальчик унаследовал от мамы, и это хорошо. Женщина, повторюсь, была просто изумительная. Хотя какая еще женщина могла быть рядом с Первым?

Вдруг за окном раздался звук клаксона. Это приехал Строгий. Муза тут же начала собирать ребенка, не обращая на нас с Первым никакого внимания. Сказать по правде, такая перемена настроения лично мне показалась оскорбительной, и даже не столько по отношению к себе, сколько по отношению к Первому, который очень растерялся. Словно опомнившись от шока, он резко оживился и стал просить Музу посидеть еще немного, предложил позвать в гости Строгого, но бесполезно. Она собралась, взяла мальчика за руку, улыбнулась нам и была такова.

(Наклоняет голову в сторону, но тут же выпрямляется. Мне кажется, он хотел образно плюнуть на пол, выражая презрение к женщине, о которой говорил.)

И снова огромная и пустая квартира. Наверное, душа у Первого была точно такой же – большая, но пустая, с вечно гуляющими по ней сквозняками.

Мы вернулись на кухню. Первый мыл посуду и рассказывал, как они с Музой познакомились, как им замечательно было вместе. Поженились, родился сын. Но в какой-то момент Муза начала меняться. Отстраняться, замыкаться, иногда даже пропадать на целую ночь. Однажды вовсе собрала вещи и как бы между прочим сообщила: у меня другой, прости и так далее. Я, право, рассказал бы с удовольствием обо всем этом более подробно, но не вижу смысла.

Если о причинах их разлада, то вкратце дело обстояло так: Первый постоянно пропадал в театре, а свободное время тратил не на семью, а на книги, исследования души человеческой, словом, по ее мнению, витал в облаках. К тому же еще и затворник, который, несмотря на дикую популярность, совершенно ей не пользовался и практически не выходил в свет. Про деньги – вообще молчу, хотя вы уже знаете.

Что касается Строгого, то он давно смотрел на Музу. Первый даже заявил, что нисколько не удивился, когда узнал об их отношениях.

– Но она вернется, – несколько раз в течение своего рассказа повторял Первый.

Переживал ли он разрыв? Безусловно. Был ли готов изменить себе ради семейного счастья? Никогда. Он просто пережидал бурю, свято надеясь, что рано или поздно всё будет как прежде.

(Резко начинает говорить громче обычного. От неожиданности вздрагиваю.)

Да, простите, совсем не сказал ни слова про Строгого. Вернее, почему Муза ушла именно к нему. Понимаете, как бы вам сказать… Прошло уже столько лет, сам я был не раз женат, не говоря уже о мимолетных спутницах… И вот мое заключение с высоты жизненного опыта: женщины, с виду постоянно стремясь к гармонии и уюту, ненавидят покой и стабильность. Мы восхваляем их во всевозможных произведениях как хранительниц семейного очага, заботливых матерей, приписывая уйму добродетелей. Но, по сути, все эти воспевания – лесть, дабы поскорее затащить свой объект почитания в койку. И им это нравится.

Все, абсолютно все по-настоящему красивые женщины, которых я встречал, лишь играли определенные роли, чтобы получше устроиться в жизни. И даже когда они устраивались, воспроизводили на свет кучу детей, чтобы покрепче удержать своего мужа, всё менялось с появлением какого-нибудь другого плохого парня. Они тут же забывают про своего благоверного, убегают к любовнику, играя с ним уже другую роль, и так до бесконечности. Снова театр, снова спектакль.

Так вот, Строгий был, я бы даже сказал, очень плохим парнем. У человека, несмотря на все заслуги и талант, отсутствовали и стыд, и совесть. И было в нем то, чего, скорее всего, Музе и не хватало, а именно солидности. Строгий был начальником во всем. Люди это чувствовали и соглашались с такой позицией, понимая, что эта стезя по плечу далеко не каждому.

Почему же Первый отпустил свою любовь, спросите вы? Потому что, как и любой по-настоящему порядочный человек, он искрился простодушием и наивностью и не имел сил взглянуть на ситуацию со стороны, трезвым взглядом. Вот и получалось, что Первого использовали и Муза, и Строгий.

(Решаюсь возразить насчет слов Собеседника о женщинах.)

О нет, я ничуть не категоричен, говоря о прекрасном поле столь резко. Резюмируя, скажу лишь следующее: мне не встречались красивые и порядочные женщины на жизненном пути. Ни одной. И очень может быть, что порядочных и красивых женщин не существует вовсе. Но я верю, что они есть.

13

Простите, что-то я разнервничался. Вернемся к нашей истории.