Евгений Кирьянов "В поисках неведомого Логоса"

В поисках неведомого Логоса
Евгений Кирьянов

Эти тексты есть плод экспансии уязвлённого искушениями метафизики воображения. Они не подчинены в своей композиции никаким принципам систематической организации. Но в этом и нет необходимости, поскольку в написавшем тексты присутствовало действие единства внутреннего мировоззренческого принципа в отношении всего того, о чём писалось.

В поисках неведомого Логоса

Евгений Кирьянов

© Евгений Кирьянов, 2023

ISBN 978-5-0060-4639-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Евгений КирьяноВ

В ПОИСКАХ НЕВЕДОМОГО ЛОГОСА

дополненное издание

Москва
2023

ВСТУПЛЕНИЕ

Эти тексты есть плод экспансии уязвлённого искушениями метафизики воображения. Они не подчинены в своей композиции никаким принципам систематической организации. Но в этом и нет необходимости, поскольку в написавшем тексты присутствовало действие единства внутреннего мировоззренческого принципа в отношении всего того, о чём писалось. Весьма вероятно, что автор мог бы найти слова для того, чтобы этот принцип выразить, но это только вкратце и со смысловыми потерями продублировало бы существо сказанного в тексте. Автор по ту сторону от того, чтобы претендовать на значимость им написанного, равно как и наоборот, отсутствие значимости. Нашедшему в себе достаточно энтузиазма для прочтения всего написанного не рекомендуется, тем самым, укладывать свои впечатления, в серьёзности своих читательских намерений, в прокрустово ложе нормативности оценок при чтении. Равно и наоборот.

В тексте три опуса. Читать их или не читать можно в любом порядке. Вообще в любом…

О ДВУЛИКОМ ЯНУСЕ

У человека может быть много «драм» в жизни.

Конечно, человек и «социальное животное», и «китаец» (или «русский», «грек», …), и «блондин» (или «брюнет») … Но он и не «социальное животное» тоже. Он даже не двояк, а, позволю себе такой неуклюжий неологизм, «многояк». Возможно, он что-то вроде «личинки», которая может претерпевать множество метаморфоз. Возможно даже, его особенность как воплощённого существа и состоит в том, что он – «существо, способное перманентно перерождаться». Но он заблудился в опознании себя в своей истинной природе (качестве). Выше я коснулся понятия «восхождение». Оно было довольно часто употребляемо и в древнегреческих, в частности неоплатонических, текстах.

Я хотел приготовить несколько развёрнутый вариант этой темы, но потом вспомнил, что у меня есть текст, из которого я могу взять подходящий фрагмент (это мой текст). Я, не обинуясь, его здесь и приведу, слегка отредактировав.

«В сущности, рассматриваемый вопрос прямо связан с сакраментальным событием в священной истории человечества – «вавилонским столпотворением».

Наивно было бы думать, что Бог смешал языки в том смысле, что сначала был один общий для всех народов, а потом появился у каждого народа свой (это дело местного демиурга). Смешение произошло для «единого» человека в каждом человеке внутри самого языка. И тем самым изменился не социальный и не физический аспекты существования (и сосуществования) людей, а метафизический. И если Адам давал имена (а они были и сущностью поименованного), то «смешанный» язык «оторвался» от сущности и потерялся в неопределённости (и ущербности) самого соответствия слов обозначаемому ими. Он действует отдельно и формирует фантомы в восприятии действительности и во всех сферах человеческой жизнедеятельности.

Возведение всякой Вавилонской Башни осуществляется снизу (от земли).

При этом, что особенно важно, отсутствует факт причастности строителей правильной телеологической ориентации, для которой необходимо не произвольное волевое устремление (сколь угодно творчески обусловленное), а перманентная посвятительная манифестация свыше.

Таким образом «правильно построенная башня» должна не возводиться снизу, а «низводиться» сверху. И свидетельство о такой Истинной Вавилонской Башне содержится у Иезекииля.

Я попробую подробнее обрисовать ту область знания, которую можно считать буферной зоной между собственно научными знаниями и областью метафизики. При этом предлагаю рассматривать специфику моих представлений не как произвольную фантазию.

При этом ссылаюсь на вышеприведённый фрагмент о драконе, который заглатывает сам себя. Я думаю, что разница в уровнях рассмотрения проблемных ситуаций не является слишком чётко фиксированной и связанной с частной проблемой одинокого изголодавшегося существа. Предложенная к рассмотрению «загадка» является универсальной проблемой.

Теперь и возникает вопрос о «праве» на законность рассмотрения проблемы на уровне, где нет различий, которые появляются при «падении». Это право (и даже обязанность) обеспечивается видением процесса вертикального перемещения точки зрения «вверх» как динамики развёртывания доминирующей идеи единства (восхождения), поскольку сама эта идея предписывает видеть в разном, но соотносящемся между собою частичное, возможное для этого уровня, единство. Вообще-то не очень понятно, как два розно возникших (а не распавшееся единичное, причастное единому) могли бы когда-либо и как бы то ни было «узнать» о существовании друг друга и хоть как-то соотнестись (на почве чего? Тут для них должен быть специфический посредник-третий).

Каково же «расположение» познающего в системе «познающий-познание» при таком взгляде на познавательный процесс?

Ну, во-первых, я утверждаю принципиальную значимость пластичности и незамкнутости самой фактуры системы «познающий-познание». Это значит, что в процессе познания познающий субъект в каждый момент находится в фазе фиксации себя на данном уровне рассмотрения относительно познаваемого объекта, но с одновременной перманентной ориентацией на оправдание своих познавательных достижений оценкой «сверху». Если для прояснения сказанного иносказательно описать ситуацию, то можно воспользоваться нижеследующей актуальной символикой.

Познающий субъект оперирует сущностями, которые несут на себе отблеск труднообъяснимого соответствия между собой. Он пытается с той или иной степенью успешности решить эту проблему (нравственную, научную, духовную). При этом он как бы расположен спиною к источнику света (в нашей символике принимаем, что свет и знание – это разные проявления одного и того же, а в пределе – и не разные) и смотрит на предметы, которые расположены ниже, чем он сам. Решение задачи на этом этапе может удовлетворить потребность в познании и успокоить сердце иллюзией достижения душевного и ментального баланса (как научной, например). Но не жажду! У жаждущего есть «глаза на затылке» (в сущности, те же; он ведь смотрит «внутренним зрением»), которыми он ловит блеск света, исходящего от самого источника; и он стремится к нему, чтобы воспринять его не частично, но со всею возможной полнотой. Поскольку он несовершенен, то он пятится к источнику спиною (и затылком, повторяя своим видением направление «видения (смотрения)» самого источника света, находясь ещё в сфере проявленности дефиниций направления). А поскольку он уже отчасти «прозрел» (увидел сам источник), он одновременно уже идёт к источнику напрямую. Он стал Двуликим Янусом! Но эта вражда (противоборство) ущербна и противоречива, пока он не окажется в своём восхождении на уровне, который обеспечит ему «неразличение» (утрату различения) и единство между этими двумя видениями, а его самого не сделает двояко-единым видящим одним. Ведь, хотя он и один, но и два; один из которых противоборствует восхождению другого. Это есть инициатическая смерть и возрождение посвящённого. Вопрос о его душевном (или психологическом) и умственном комфорте не имеет значения, как сущий пустяк. Среди тех, кто успешно подвизался на этом пути, были и вечно мятущиеся «дураки», и неизменно находящиеся в состоянии душевной гармонии «мудрецы». Кому что больше нравится.

ПРЕВРАЩЕНИЕ

Все-таки, что-то произошло. Вроде бы день ничем не отличается от вчерашнего…

Чередование событий всего лишь констатируется как уже бывшее ранее, почти не сопровождаясь сколько-нибудь новыми впечатлениями. Все происходящее воспринимается как механическое суммирование и наслоение фактов, всего лишь поддерживающих привычную субстанцию сознания. О каждом из событий можно, не рискуя утратить хоть что-нибудь из его существа, сформулировать конечную и исчерпывающую весь его смысл фразу.

Тем не менее, все это порождает фон, которым инспирируется осознание себя именно таковым.

И все-таки, что-то произошло. Какая-то даже и не мысль, а призрак мысли или ее тень тревожит смутным подозрением, что микроскопический сдвиг в видении себя в мире произвел инверсию в скрытом существе самого видящего.

Это похоже на известную игрушку, трубочку с цветными стекляшками; ее чуть-чуть повернешь, и цветной узор, почти не изменившись, моментально превращается в совершенно другой. Границы узоров оказываются внутри, а бывшее внутренним оказывается на границе, хотя почти ничего и не изменилось.

Как это возможно? Когда ЭТО произошло, если оно содержит столь мало оснований для себя, что не может прописаться ни во времени, ни в пространстве, ни вообще в чем-то конечно определенном и способном выразиться.

* * *

Человек сидит на пустынном берегу. Перед ним расстилается море. Его границы не видны. Они там, где глаз уже не различает воду и сливающееся с ним небо. Всё пространство перед глазами человека представляет собой неразличимую смесь воды, неба и полупрозрачной дымки трепещущего в потоке солнечных лучей воздуха. Человек сидит на берегу так долго, что уже помнит себя только сидящим здесь. Он уже почти не различает расстилающееся перед ним пространство и то в себе, где он осознаёт себя видящим всё это.

Всё, что связано с явленностью находящегося в нём и вне его, стало нераздельной целокупностью неуловимых и почти неосознаваемых микроскопических изменений; переплавляющих друг в друга видимые детали явленного.

Какая-то неуловимо-отчётливая даже и не мысль, а основа для того, что может быть не только мыслью, но проявлением данности более значимого порядка, неизбежно свидетельствует о присутствии неотменяемой реальности.

Но это есть и то, что разыгрывается перед глазами человека в виде мистерии взаимопроникновения и трансформации созерцаемых им стихий.

* * *

Мальчик едва начинает различать границу между тем, что составляет явь, и всем тем, что ещё сохраняет целостность предшествующего яви и лишённого множественности дефиниций состояния. Состояния, содержащего всю полноту осознания бытия. В глубинах его восстанавливающегося вхождением в явь сознания появляются и исчезают последние отголоски воспоминаний о бывшем прежде. Бывшем, которое не имеет места во времени и в пространстве. И в котором он увидел себя и в прошлом, и в будущем, и в настоящем.

Он последовательно опознавал себя в разнообразии причудливых мимолётных образов, сменявших друг друга, не успев кристаллизоваться во что-то из них, что он мог бы устойчиво осознать как самого себя.

И во всём этом многообразии…

И он вдруг мучительно осознаёт, что для вхождения в явь ему необходимо стать тем, кто ещё не рождён из состояния предъявленности, знаменуя его, – и тем, другим, кто уже покинул это состояние.

Из всего этого многообразия мимолётных образов постепенно выплавляется тот образ, который становится присущим ему, потому что этот образ неотличим от него самого.

* * *

…Человек сидит на берегу спокойного моря, погрузившись в полудремотное состояние с едва намеченным осознанием окружающей его реальности. Вдруг его покой нарушается неожиданным всплеском столба воды прямо перед ним. В одно мгновение он успевает с шокирующей отчётливостью увидеть все детали выброшенного на поверхность воды из её глубин скопища разнообразных вещей. Перед его глазами внезапно оказались явленными осколки того, что составляет всё разнообразие человеческого существования: предметы, среди которых он располагался в пространстве своего бытования, мимолётные давно забытые впечатления, фрагменты того, на чём сохранились следы его забот, тревог, утрат и обретений, пронесённых через всю его жизнь; многообразие звуков и красок, сопровождавших его во всё время его существования.

Всё это вновь поглотилось массой воды, породив в сидящем на берегу человеке всплеск изумления, подобный всплеску на поверхности моря.

…Что это было?! Что это было…

О ПРИЗРАКАХ

(о кошмарном онтологическом подозрении)

При мысленном возвращении к предметам недавних размышлений возникает желание рассмотреть их в совокупности. В сущности, имена Розанова и Бердяева вполне уместно располагать в том же ряду, что и Триера, и Тарковского.

Их роднит, независимо от способа, которым эта общность выражается, то, что можно характеризовать как экзистенциальную остроту отношения к миру. В основе его лежит обострённый психологизм; при этом основные ментально и душевно регистрируемые элементы его подвергаются абсолютизации (почти универсальной мифологизации). Поскольку же совокупная работа ментальной и психической составляющих подвергается нескончаемой эскалации (нагнетанию драматизма), то последовательно порождаются в «душевном» пространстве новые образования. Подобное достаточно долгое бесконтрольное упражнение в этой деятельности приводит к порождению психических монстров, которые под действием катализатора мифологизации инспирируют кошмарные онтологические подозрения в носителе такого процесса. Он как бы вдруг «догадывается» о существовании (объективном по причине затронутости механизмом мифологической абсолютизации) абсолютно значимых и неразрешимых для него онтологических проблем. Это похоже на положение, в котором оказался пловец, научившийся нескончаемо погружаться всё глубже и глубже. В отличие от того, кто «плавает» близко к поверхности и научается справляться с опасностями такого плавания, глубоководный ныряльщик оказывается в опасной близости с всё новыми глубинными мегалодонами.

Положение экзистенциального пловца ещё хуже. Он оказывается перед лицом монстров, безусловная опасность которых порождается модусом абсолютности. В этом случае возможно порождение подозрения, которое включает в себя весь ужас в его абсолютной и неразрешимой неизбежности. Чтобы избежать безумия, такой человек лихорадочно «замазывает» внедрившееся в его умозрение впечатление, даже панически боясь его вынести на вербальный уровень. Во многих случаях это приводит к проявлению творческой активности, например, в искусстве. Но плоды такого творчества не являются искусством в подлинном смысле этого слова.

Такой человек начинает как бы вырабатывать в себе смертельные яды – уже помимо своей воли.

В качестве примера такого творца, мне кажется, можно привести Триера. Когда я вспоминал впечатление от «Антихриста», мне всё время казалось, что героиня в фильме испытывала мучительное желание решить проблему спасения от гибельной замкнутости в некоем безвыходном пространстве. Это пространство конституировалось теми локальными событиями в фильме, которые и порождали впечатление удушающей замкнутости (в этом смысле и сама смерть главной героини фильма весьма символична).

Мне пришла в голову мысль, что Триер страдает клаустрофобией. Немного порывшись в Интернете, я узнал, что так оно и есть. Подобным недугом, насколько я знаю, страдал и Розанов. Конечно, нам не очень интересен сейчас клинический взгляд на эту проблему. Мы вспомним в связи с этим древний культурно-религиозный феномен, в котором подобная проблема выразилась в концентрированной форме в религиозно-философской доктрине.

Я имею в виду Гностицизм. Его пафос построен на остром осознании человеком трагизма существования в этом привычном мире бытования не только его тела, но и мыслей, и чувств. Он испытывает ощущение гибельной замкнутости всех его инициатив, вплоть до тех, которые полагаются в самых истончённых интуициях. Мир есть воплощение косности и мертвящей брутальности даже и до самих небесных глубин.

И только одна, обеспеченная почти неуловимым оттенком духовной интуиции, надежда придаёт смысл существованию такого человека. Он услышал «ЗОВ». Это значит, что для него есть перспектива найти выход из этой давящей замкнутости туда, где и есть свет, в дом, в котором он был рождён и куда ему должно вернуться (и откуда все демиургические кошмары видны как бутафорские). Всё происходящее в этом замкнутом мире бессмысленно. Это подчёркнуто тем, что каждое событие в нём неуместно и является лишь метафорой. Дополнительным свидетельством общности описываемых выше проявлений экзистенциального мировоззрения и гностицизма является, возможно, гностический миф офитов.

В фильме Триера довольно много ситуаций, когда подчёркивается такая искусственность (синтетичность) и неуместность происходящего. Как будто Мир не рождён, а скроен и сшит из мёртвых кусков. В нём нет никакой свободы в принципе.

«Пробуждение к смерти» подобного видения в героине фильма было инициировано гибелью ребёнка. Само то, как это случилось, весьма символично. Символом косности и свидетельством того, что в Мире царит «дух тяжести и косности», и было это падение. Оно продолжалось и дальше в матери.

Мне кажется, что подобная болезнь была присуща (в разной мере) и Розанову, и Бердяеву, и Кьеркегору, и Ницше, и даже Тарковскому.

Но «организм», вырабатывающий гибельные «яды», не может производить сам целебные «бальзамы».

Вызывает чувство печали то обстоятельство, что задыхающийся индивидуум ухитряется сочетать в себе ужас такого существования с культивированием вкуса к нему и сознанием своей принадлежности к узкому кругу избранных чувствовать особенно утончённо.

Дальше следовало бы поговорить о природе тех «бальзамов», которые способны побороть эту болезнь. Но мы вернёмся к этой теме.