Е. Гитман "Как спасти бумажного динозавра"

Внутри прохладно и темно.

У магазинчика крошечная вывеска, на она особо и не нужна. Всё равно сюда ходят только свои, а им и без вывески понятно, что к чему. Марк протискивается между полок, касаясь кончиками пальцев книжных корешков. Вспоминает, как однажды этот букинистический магазинчик испортил ему свидание. Девушка сказала, что обожает читать. И книги. Потом оказалось – только те, что в глянцевых новеньких обложках, а ещё лучше – блокнотики и закладочки.

Марку нужна одна книга. Не пять, не семь, не четыре коробки (он себя знает). Всего одна – почитать за завтраком и по дороге к Робин.

Совсем не хочется переводов. И это единственная причина, по которой он решительно поворачивается спиной к многотомнику Стейнбека в отличном состоянии – чёрные корешки манят. Он убеждает себя, что в любом случае не готов тащить столько в аэропорт.

В этом магазинчике можно остаться надолго, но Марку везёт – он натыкается на разрозненные одиночные книги из советских изданий и выцепляет оттуда бежево-коричневый седьмой том Пушкина. У Марка были все шестнадцать, вообще-то. Были – пока именно седьмой том с пьесами не позаимствовала очередная институтская любовь.

Любовь прошла, книжка не вернулась. И ему приятно теперь, спустя… сколько? шесть лет? снова держать её в руках.

У него есть «Маленькие трагедии», хороший кофе, который в Лондоне днём с огнём не сыщешь, и блинчики, политые лучшим в мире сливочным соусом. Он счастлив.

Но ему почему-то страшно думать о Робин.

Он пытается представить её в московских декорациях, и раз за разом терпит поражение. Как будто картинка не складывается, что-то лишнее, чего-то недостаёт. Возможно, не хватает её лица. Они расстались позавчера, но там словно был какой-то другой Марк. Этот Робин не знает, и знакомство его пугает.

Волнение нарастает, чем ближе он к аэропорту. Уже не хочется наблюдать за людьми, да и Пушкин не идёт. Мурашки пробегают по позвоночнику, а в животе неприятно крутит.

Аэропорт полон людей. Конечно, наступило лето, сезон отпусков. Через месяц вообще будет не протолкнуться.

Рейс Робин прибывает без опозданий, и волнение становится едва выносимым. Робин не писала, не звонила. Может, передумала? Он хочет и не хочет этого.

Ждёт вместе с другими – мужьями, жёнами, друзьями, родителями, детьми. Самый глупый из возможных страхов подкрадывается внезапно: что, если он её не узнает? Нелепо, конечно, немыслимо. И всё-таки он думает об этом несколько минут под объявления об отправлениях, прибытиях и задержках рейсов, доносящихся из-под потолка.

А потом видит Робин, и все сомнения и страхи разлетаются в труху. Робин с чемоданом, чёрным и довольно вместительным. Ради поездки она изменила любимым костюмам, на ней джинсы, свободная белая футболка и джинсовая же куртка. На ногах – белые кеды.

Она подходит, кладёт Марку одну руку на плечо, смотрит в глаза и быстро целует в губы. Тут же отстраняется и требует:

– Ну, покажи мне свою Москву.

У неё блестят глаза, она пахнет цитрусом и дорогой. Марк забирает тяжёлый чемодан и уже планирует звонить в такси, но Робин сообщает:

– Где-то здесь есть пункт аренды автомобилей. Меня там уже ждут.

– Ты собираешься водить в Москве?!

– Ну, не пешком же ходить…

Марк судорожно соображает, где дорожная ситуация хуже. Решает, что всё же Лондон поприятнее. Кроме того, Робин ведь привыкла к левостороннему движению…

– О, расслабься, я спокойно водила во Франции и в Штатах! – будто угадывает она его сомнения. – Ничто не может быть хуже Нью-Йорка.

Сценарий в голове Марка существенно отличался от реальности. Огромный аэропорт, толпы людей – всё это совершенно не сбивает Робин с толку. Она раньше Марка находит нужный офис аренды и подписывает необходимые документы, после чего забирает со стоянки безликую белую Шкоду прошлого года.

И только устроившись за рулём, она расслабляется и превращается в более мирную и домашнюю версию себя. Марк качает головой и делится наблюдениями. Робин морщит нос.

– Ненавижу оставаться без машины. Но, слушай, почему они так ужасно говорят по-английски? У тебя, конечно, есть лёгкий акцент, но у всех остальных…

Марк не может сдержать смеха и объясняет, что он сам – крайне редкое исключение. И своим английским обязан многочисленным языковым школам и крайне жёсткому институтскому курсу.

– Большинству людей английский просто не нужен. Не более, чем тебе китайский.

Её удивление откровенно умиляет. В картине мира Робин английский нужен каждому.

Она легко осваивается на дороге и сообщает, что они едут куда-то к центру.

– Я живу на улице, названия которой не в состоянии выговорить.

Хотя выговорить она не может, на карте находит легко, тыкает пальцем и требует быть навигатором. Марк мысленно прикидывает маршрут, но где-то в глубине души смущён. В Лондоне они с Робин были, в общем-то, на равных: два журналиста из престижных изданий с хорошими зарплатами. В Москве сам выбор места проживания как бы проводит между ними разделительную черту. Ему бы, например, не пришло в голову искать пятизвёздочный отель в пешей доступности от Букингемского дворца. А Робин без колебаний селится между Большим театром и Кузнецким мостом. Оттуда до Красной площади – минут десять быстрым шагом.

Он спрашивает о перелёте – потому что это безопасно и отвлекает. Робин рассказывает. У неё образная речь, она подмечает множество забавных моментов. Закончив историю о дрожащем йоркширском терьере на соседнем кресле, она тут же переключается на Лондон и общих знакомых.

Передаёт привет от Тони и утверждает, что тот припёрся к ней в редакцию с огромным букетом цветов.

– Что ты сказала?

Робин поднимает одну бровь и уточняет:

– Ревнуешь?

– Переживаю за самооценку Тони.

– Он выжил, этого достаточно. Марк, почему ты не даришь мне цветы?

– А ты хочешь?

– Ни в коем случае!

Он разводит руками и смотрит в окно. В глубине души он рад, что Робин за рулём. Не придётся выгонять машину из гаража и возить самому. Он предпочитает быть пассажиром.

Вечереет. Ещё светло, но спадает жара. Марк думает, что Робин захочет отдохнуть, но она, переодевшись, спрашивает о дальнейших планах.

Они выходят из роскошного отеля, и Марк на мгновение чувствует себя сбитым с толку. Он не успел поздороваться с Москвой, заново открыть те места, которые любил раньше. Робин хочет увидеть Кремль, Арбат и Парк Горького. Марк готов держать пари на крупную сумму, что накануне она листала какой-нибудь путеводитель, откуда вытащила первые два объекта. Ну, а Парк Горького – за него спасибо «Скорпам» с их «Ветром перемен».

На Москву сложно смотреть чужими глазами, но у Марка, пожалуй, получается. И здесь, в самом центре, она выглядит неприятно-просторной, слишком широкой.

Он не любит Красную площадь той особой нелюбовью, которую способны разделить только коренные москвичи (если есть коренные, существуют ли молочные? Те, кто приехал и осваивается?).

Он почти сразу утаскивает Робин прочь от зубчатых стен, от неудобной брусчатки и уродливого мавзолея – на узкую неприметную лесенку. Это самое интересное место здесь – уродливый проулок в самом что ни на есть туристическом центре. Проходишь по нему, заворачиваешь в грязный двор, где пивной магазин соседствует с цветочным, обходишь притаившегося в углу бомжа – и выныриваешь на шумный Никольский.

Робин сбита с толку, оглядывается назад, в тёмный зёв прохода. Смотрит перед собой – на толпу туристов, на ряженых, на киоски с мороженым и броскую рекламу. Снова назад.

– Никаких объяснений у меня нет, – признаётся Марк. – Пошли, покажу фокус.

Он тянет её за собой, лавируя в толпе. Он мог бы, при желании, рассказать об истории каждого дома, который они проходят, но это кажется пошлой глупостью. А вот фокус, он точно знает, Робин заинтересует.

Ему нужен выход из Лубянки в здании на углу – громадная арка. В ней нет ничего примечательного. Вот только она не монолитная. По внутреннему краю проходит глубокая ложбинка. При желании туда можно было бы влезть целиком, но Марку нужно, чтобы Робин просто наклонилась пониже.

Он отходит к другой стороне арки, тоже склоняется в ложбинку и произносит:

– Привет!

Робин вздрагивает, оглядывается, видит Марка. Поднимает голову, изучая конструкцию, и вдруг широко улыбается. Говорит, тоже вглубь ложбинки:

– Это Шепчущая галерея?

– Точно!

Марк подозревает, что этот эффект получился у строителей случайно. Но ложбинка в арке великолепно передаёт звук, даже шёпот. Можно стоять с двух сторон, на расстоянии больше, чем пяти метров друг от друга, и болтать. Так же работают арочные свободы в Соборе святого Павла в Лондоне.

В ГУМе вкусное мороженое в стаканчиках. Разноцветное. Марк всегда выбирает черничное, а Робин берёт с шоколадной крошкой. Она давно сняла куртку, потому что действительно тепло, даже слишком для первых чисел июня.

Арбат Марку не нравится. Больше нет. Десять лет назад он был совсем другим – да, грязнее, да, шумнее, но живее. Теперь он напоминает застывшее изваяние былой дикой свободы девяностых. И Марк до сих пор не может принять памятник Окуджаве – эта конструкция оскорбляет его в лучших чувствах.

Стена Цоя облупилась, но Марк всё равно её разглядывает, а потом, найдя то, что искал, показывает Робин:

– Вот, это я писал. А это Володя.

Девяносто четвёртый год, кажется. Они тогда часто гуляли вдвоём.

– Что здесь написано?

– Моё: «Цой жив». А Володино: «Нет».

– Кто это – Володя?

Марк осознаёт, что Робин действительно не знает. Он ни разу не говорил ей о брате. Обещает познакомить.

У Стены Цоя они сталкиваются с группой американцев – две семейные пары, обвешанные сувениркой, с толстыми путеводителями в руках. Робин заговаривает с ними, и Марк тоже активно включается в беседу.

Почему-то ему проще от того, что рядом посторонние. Это словно переключение режимов, и тот, который предназначен для чужих, даётся куда легче. Американцы в Москве третий день, они уже были в Парке Горького и в Третьяковской галере. Им есть, чем поделиться, поэтому они все вместе устраиваются в псевдоирландском пабе. Он слишком просторный, светлый и чистый для оригинального, но отлично подходит для разговоров ни о чём.

Марк хочет отказаться, когда Робин уговаривает его подняться к ней в номер. Но сдаётся. И его отпускает, едва они закрывают дверь. Каким-то чудом он снова начинает чувствовать Робин. Из далёкой и непонятной она становится самой близкой. Он опять видит хрупкость в глубине её глаз.

И снова боится выпустить её из рук.

– Завтра… – шепчет Робин, устраивая голову у него на плече, – покажи мне другое. Покажи мне свою Москву.

Он обещает.

Его Москва – движение. Разговор ногами. Паломничество по родным местам и бесконечные открытия. Такую Москву нельзя увидеть из окна автомобиля или следуя дурацким маршрутам из путеводителя. Это лабиринт Замоскворечья и дворики Павелецкой. Это лужайки в парках. Вид на Москву-реку из родного Коломенского и, в конце концов, школьно-студенческое развлечение – упасть в «Букашку» и кататься по Садовому, продолжая говорить, говорить, говорить…

Такое за один день не покажешь. Но Марк пытается поделиться хоть кусочком.

У него есть ещё одно дело. Он собирается с духом и рассылает штук 50 эсэмэсок друзьям, коллегам, бывшим однокурсникам – всем, кто хотел бы знать о его возвращении. Почти однотипные тексты: «Привет, это Марк Чернов, запиши мой новый номер. Вернулся в Москву, буду рад созвониться или встретиться».

Потом почти сутки говорит по телефону. Ему рады, по нему скучали, его хотят увидеть – и он расписывает встречами весь июль. Даже те, с кем они переписывались в Скайпе или Фейсбуке, жаждут увидеться вживую.

Но есть встреча, которая заставляет нервничать.

Оставив Робин изучать богатства Пушкинского музея, он едет к отцу.

Дело не в том, что между ними какой-то конфликт – ни в коем случае. Марк любит папу, и это совершенно точно взаимно. Но последний раз они оставались надолго наедине, когда Марку не исполнилось и двенадцати. Он несколько подзабыл, что и как говорить.

Папа снял маленькую убитую квартиру. Во дворе грязно, в подъезде всё изрисовано маркерами. А за дверью – пустота. Такая же, как у Володи, одноконфорочная плитка, стол с табуретками, стиральная машина в ванной, старый диван в комнате, рядом – стопка газет и журналов. Вот и весь интерьер.

Папа не изменился ни капли. У него военная выправка, строгие серо-голубые глаза за стёклами очков, подбородок выбрит до скрипа. Футболка и домашние штаны, несомненно, выглажены. А вот складки возле губ стали глубже. Марк понимает это, присмотревшись.

– Рад тебя видеть, сын.

В папином присутствии всегда хочется делать что-нибудь демонстративно-аккуратное или уж, наоборот, вопиюще-неряшливое. Марк ставит ботинки как по линеечке и тщательно моет руки хозяйственным мылом.

Папа уже кипятит чайник и наливает чай. Они с Володей в этом совершенно одинаковые – сомнительного качества пакетики, никакого сахара или молока. Только Володя разбавляет холодной водой, а папа предпочитает кипяток.

Марк на самом деле чувствует себя неловко. Разговор, начавшийся с «как дела», затухает через две-три реплики, и как его возобновлять – непонятно.

– Рассказывай, – требует папа, – что с работой?

– Посмотрим. Приятель в «Коммерсант» зовёт, вернётся из отпуска – схожу, кофе с ним попью, обсудим. В любом случае, надо сначала обустроиться.

– Хорошо.

Не то, чтобы папа был в большом восторге от журналистики, но Марк благодарен ему за невмешательство. Володина профессия, конечно, ему ближе и понятнее, однако ему хватило понимания, чтобы не мешать Марку выбирать по душе.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=69575191&lfrom=174836202) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.