Адольф Глазер "Учитель народа. Савонарола"

Но кроме насилия были другие, более действенные средства. Разгневанная мать вышла из комнаты и заперла за собою дверь на ключ. Она поспешила к мужу, чтобы посоветоваться с ним относительно дальнейшего способа действий. Полчаса спустя она вернулась назад и объявила, что Маддалена за свое непослушание будет отправлена на неопределенное время в женский монастырь св. Аннунциаты. Веселая девушка внутренне содрогнулась при этом известии; но из упрямства ничего не ответила. Приготовления вскоре были окончены, и молодую девушку отнесли в закрытых носилках в монастырь, где настоятельница уже была предупреждена. относительно цели этой меры.

Большая часть флорентийских монастырей пользовалась милостью фамилии Медичи; такие же правильные и щедрые вклады вносимы были и в монастырь св. Аннунциаты. Кроме того, Лоренцо Медичи недавно пожертвовал в монастырскую церковь образцовое художественное произведение Перуджино. Поэтому настоятельница считала своей прямой обязанностью исполнить желание своего благодетеля, тем более, что ей не раз случалось приводить к смирению закоснелые души грешниц, и она была довольно опытна в подобных делах.

Первая принятая ею мера заключалась в том, что Маддалена должна была подчиниться во всей строгости распорядку монастырской жизни.

Ночью, едва молодая девушка заснула первым крепким сном, как ее разбудил резкий эвон церковного колокола, призывающий к ранней обедне. Несколько дней спустя, когда утомленные нервы утратили свою восприимчивость, и колокол уже не в состоянии был разбудить ее, применены были другие средства, чтобы принудить гостью к исполнению обязанностей, предписанных монастырским уставом. Монахини в точности и с невозмутимым хладнокровием выполняли все приказания настоятельницы, которая позаботилась о том, чтобы слезы и просьбы Маддалены не возбуждали сострадания в её окружающих. Между прочим запрещено было строжайшим образом говорить с нею, кроме необходимых ответов. Через каждые два часа ее водили в церковь и заставляли слушать бесконечные молитвы, не представлявшие для нее ни малейшего умственного интереса. Окружавшие ее монахини, приученные к слепому повиновению, дошли до полного отупения или были воодушевлены религиозным фанатизмом; кроме того у них были различные занятия в монастыре и вне его; но несчастная Маддалена не в состоянии была выносить томительное однообразие этой жизни.

Сначала она решила не покоряться ни в каком случае, хотя бы ей пришлось провести всю жизнь в монастыре; но так как это не соответствовало желаниям её родителей, то настоятельница еще более усилила её религиозные обязанности. Кроме того, запрещены были какие-либо облегчения и даже всякие дружеские изъявления со стороны монахинь, так что Маддалена целыми днями не говорила ни единого слова.

Это была медленная пытка, которая через несколько дней вернее привела к цели, нежели минутные физические мучения. Маддалена дошла до такого угнетенного душевного и умственного состояния, что настоятельница сочла возможным написать родителям, что дочь их смирилась и готова исполнить все, что они от нее потребуют.

Затем следовала торжественная сцена: Лоренцо и Клара явились в монастырь за своей дочерью. Монахини собрались в монастырской столовой; настоятельница привела Маддалену к нетерпеливо ожидавшим ее родителям. Лоренцо спросил дочь: намерена ли она покориться их воли и выйти замуж за Франческо Чибо? Наступило довольно продолжительное молчание. Сердце несчастной девушки еще раз возмутилось против ненавистного брака; отчаяние и чувство полной беспомощности овладело ею. Глаза её, наполненные слезами, на минуту остановились на безучастных физиономиях монахинь и на неподвижном лице настоятельницы; затем она снова взглянула на своих родителей. Их лица выражали томительное ожидание, мольбу и вместе с тем какую-то неумолимую безжалостную жестокость. Маддалена не отличалась сентиментальностью, которая была почти немыслима у девушки такой знатной фамилии в те суровые времена; но до сих пор она была уверена, что родители любят её и желают ей счастья. Теперь ей пришлось убедиться, как безумны были её надежды, что ей позволят устроить жизнь по её собственному желанию и влечению сердца. В эту минуту единственная дочь Лоренцо Медичи, которой все завидовали, охотно променяла бы свою участь на участь беднейшей девушки Флоренции.

Мысль о бегстве на минуту промелькнула в её голове; но где может она найти сколько-нибудь надежное убежище? Из её глаз полились горькие слезы; она бросилась с судорожным рыданием на грудь матери. Безвыходность положения, заставила ее решиться на ненавистное замужество; но в эту минуту навсегда поблекли розовые надежды её молодого сердца, как цветы, побитые ледяным северным ветром. Одному небу было известно к чему приведет ее этот брак: будет ли она искать забвения на стороне в непозволительных сношениях, или дойдет до ожесточения и станет мстить нелюбимому мужу за испорченную жизнь злыми выходками и капризами?

Таким образом нельзя было ожидать дальнейшего сопротивления со стороны молодой девушки; но тем не менее встретились непредвиденные препятствия к предполагаемому браку. Хотя сношения между домами Медичи и Пацци были окончательно порваны и Маддалена должна была отказаться от своей романтической привязанности к Пьетро Пацци, но она искренно радовалась при мысли, что будет избавлена от брака с Франческо Чибо.

Дружба Лоренцо Медичи с неаполитанским королевским домом получила еще большую прочность в продолжении года. Самолюбие Лоренцо было в высшей степени польщено тем уважением, какое выказывал ему неаполитанский король не только, как представителю республики, но и по отношению к его собственной личности. Но само собою разумеется, что король Фердинанд в данном случае руководился своекорыстными целями, потому что союз с Лоренцо Медичи имел для него большую цену.

Он властвовал в своем государстве, как неограниченный тиран и настолько восстановил против себя высшее неаполитанское дворянство, что оно возмутилось против него. Решено было провозгласить королем его второго сына Федериго, потому что наследный принц Альфонс заслужил общую ненависть. Между тем принц Федериго, хотя и осуждал жестокость своего отца, но никогда не согласился бы встать во главе бунтовщиков, которые нашли поддержку не только в Венеции, но и у папы.

Лоренцо Медичи напротив того открыто принял сторону неаполитанского короля, равно и могущественные предводители партии Орсини, так что почти дошло до открытого разрыва между домом Медичи и папским престолом. При этих условиях конечно не могло быть речи о брачном союзе между Маддаленой и Франческо Чибо. Но дело внезапно приняло неожиданный оборот: король Фердинанд не только дал торжественное обещание исполнить все требования дворян, но даже простил всех виновных. Таким образом снова был восстановлен мир.

Но вслед затем король коварно захватил главных бунтовщиков, осудил их на жестокую казнь и присвоил себе их поместья. Теперь он мог без всякого преувеличения написать папе, что в его государстве не осталось ни одного недовольного магната.

Около этого времени в Риме был заключен брак Франческо Чибо с Маддаленой Медичи. Клара встретила самый почетный прием в родном городе; тогда же возвратился из ссылки её отец и другие члены фамилии Орсини, изгнанные во время ссоры папы с Неаполем. Вскоре они снова приобрели прежнее могущество; папа обещал кардинальскую шляпу второму сыну Лоренцо Медичи, по достижении им 18-летнего возраста, хотя до сих пор ни один юноша этих лет не был удостоен подобной чести.

Чтобы составить себе некоторое понятие о невероятной роскоши пиршеств, устроенных по поводу брака дочери Лоренцо Медичи с принцем Чибо, необходимо принять во внимание, что в те времена совмещались величайшие противоположности. Наряду с грубыми чувственными наслаждениями и беспощадной жестокостью можно было встретить глубокое понимание художественных произведений и любовь к роскоши, которая проявлялась в блистательных рыцарских турнирах и живописных одеждах. Богатство дома Медичи почти вошло в пословицу, и так как, с другой стороны, власть папского престола была безгранична, то естественно, что эта свадьба обратила на себя внимание всего цивилизованного мира. Но и в то время многие патриоты и благомыслящие люди Италии не ожидали добра от родственной связи между могущественным римским двором и фамилией богатого флорентийского купца.

В это время Джироламо Савонарола против воли своих родителей и втайне от них поступил в доминиканский монастырь в Болонье. Хотя при своем серьёзном уме и любви к науке, он давно чувствовал склонность к созерцательной жизни, но едва ли ему пришло бы в голову добровольно отречься от мира, если бы непозволительное кокетство Ореолы Кантарелли не подвергло его тяжелым испытаниям и не дало внезапно другое направление его дальнейшей будущности. Этот внешний толчок, по-видимому, был необходим для него, как и для многих других выдающихся личностей, чтобы окончательно посвятить себя своему призванию. Он не чувствовал прежде никакого влечения к монашеству, хотя условия общественной жизни возмущали его с ранней юности Он с глубоким огорчением видел, как высокие идеи христианства все более и более заглушались грубым эгоизмом и господством необузданных страстей. Не раз приходило ему в голову заступиться словом и делом за страждущее человечество и открыто обличить великих мира, не признававших других законов, кроме своей собственной похоти. Но до сих пор ему недоставало самого главного, а именно: личного импульса; он чувствовал себя связанным отношениями к родителям и братьям. Между тем, чтобы нераздельно следовать своей судьбе и идти к известной цели необходимо было отречься от личных привязанностей, желаний и надежд и отказаться от всех суетных земных помыслов.

Встреча Савонаролы с Ипполитом и Ореолой

Джироламо Савонарола суждено было сделаться великим проповедником, чтобы призвать людей к покаянию и восстановлению истинного христианского учения; но нужен был внешний повод, чтобы вывести его на этот путь. Таким поводом был каприз тщеславной девушки. Легкомысленное пари, предложенное Ореолой Кантарелли, могло иметь печальные последствия для обманутого юноши и довести его до полного отчаяния и, может быть, даже самоубийства. Но вместо этого оно только послужило средством, чтобы закалить его характер и окончательно убедить в суетности всех земных благ.

Ореола ловко начала игру и выдержала свою роль с искусством, которое трудно было ожидать от неопытной молодой девушки. Если бы у ней было сердце, она могла бы навсегда привязать к себе Савонаролу, между тем она сделалась злым демоном его жизни, потому что её необыкновенная красота, преждевременное развитие и гибкость ума послужили только к тому, чтобы обратить его в жертву её беспощадного кокетства. Для молодой девушки, обладающей такими преимуществами, не трудно одурачить самого умного человека, потому что он видит ее в моменты, когда она следит за собой и является перед ним в наиболее выгодном свете.

Джироламо не отдавал себе отчета, как это случилось, что он почти ежедневно стал видеться с Ореолой, то на улице, то в церкви; вскоре после того они встретились в доме одних общих знакомых. Сначала сама молодая девушка устраивала эти, по-видимому, случайные встречи; но вслед за тем очарование её красоты начало так сильно действовать на Джироламо, что он бросал самые серьезные занятия, если надеялся где-либо встретить прекрасную Ореолу. Но так как она всегда ласково отвечала на его поклоны и пользовалась всяким случаем, чтобы вступить с ним в более или менее продолжительный разговор, то между ними скоро установились дружеские непринужденные отношения, которые все более и более опутывали доверчивую душу юноши. Достаточно было веселой улыбки Ореолы, мимолетного взгляда, чтобы лишить его всякой силы воли, пока в один прекрасный день для него самого стало ясно, что им овладела страсть, охватившая все его существо. Он ощутил такое невыразимое чувство блаженства, что ему не приходило в голову, что он должен бороться с этим чувством. Вслед за тем у него явилось непреодолимое желание сообщить Ореоле о сделанном открытии, чтобы узнать: разделяет ли она его чувства и на что он может рассчитывать в будущем.

Хотя у него были всевозможные доказательства, что красавица отвечает на его любовь; но колебание между сомнениями и блаженной уверенностью доставляло ему такое бесконечное наслаждение, что ему хотелось как можно долее продлить его. Он не замечал, что Ореола также охотно встречается с другими молодыми людьми и что её отношения к Ипполиту Бентиволио принимают довольно сомнительный характер.

Согласно строгим нравам того времени Ореола могла только украдкой обмениваться взглядами с Ипполитом в церкви или на прогулках.

Но так как влюбленный юноша давно уже не довольствовался этим и Ореола вполне сочувствовала его желанию поговорить с нею наедине, то они условились между собой относительно правильных свиданий в определенных местах. В этих случаях веселая и резвая девушка часто смеялась над любовью Джироламо Савонаролы; но так как его привязанность была вполне серьёзная и искренняя, то молодая девушка невольно чувствовала по временам нечто похожее на раскаяние. Она хотела только довести его до признания, а затем ласково и решительно удалить его от себя в убеждении, что это не причинить ему особенного горя и что он скоро утешится среди своих ученых занятий.

В это время в Болонью неожиданно вернулся Оньибене Савонарола, потому что распря между Венецией и Падуей кончилась благополучно и вспомогательное войско оказалось лишним. Оньибене прожил несколько дней в Болонье и ни разу не вспомнил о пари между Ореолой и Ипполитом Бентиволио, пока его не поразило странное настроение его брата. Никогда не видал он серьёзного Джироламо таким веселым и счастливым, и поэтому тотчас же догадался о причине такой перемены. Он чувствовал глубокое сожаление к обманутому юноше, но не решался сразу сказать ему правду. Когда Джироламо открыл ему тайну своего сердца, то он ограничился тем, что выразил некоторые сомнения и многозначительно покачал головой. Но тут он еще больше убедился, как сильна и непоколебима любовь Джироламо, который не только равнодушно отнесся к его намекам, но после их разговора, по-видимому, еще больше укрепился в своем намерении сделать признание Ореоле.

– Мне кажется, – сказал Оньибене, – что ты придаешь слишком большое значение её ласковому обращению с тобою. Насколько мне известно, она смеется и шутит со всяким молодым человеком, который до известной степени нравится ей, хотя её сердце не принимает в этом ни малейшего участия.

– Если бы ты не был моим братом, – возразил Джироламо, – то я принял бы за личное оскорбление твое легкомысленное суждение об Ореоле; но теперь оно только огорчает меня. Неужели ты думаешь, что я не способен внушить привязанность молодой девушке и даже не могу отличить настоящего чувства от пустого кокетства.

Оньибене не знал что ответить на это:

– Быть может, я ошибаюсь, – сказал он после минутного молчания, – но, насколько я мог заметить, между Ореолой и Ипполитом Бентиволио существует какое-то соглашение… Очень жаль, что мне приходится нарушить твое веселое настроение духа! Во всяком случае переговори сам с Ореолой и постарайся выяснить свои отношения к ней… Если мои опасения окажутся напрасными, то поверь, что я буду искренно радоваться этому!

Джироламо в первый раз в жизни рассердился на своего брата; но у него не было ни малейшего опасения относительно того, что, быть может, в его словах есть известная доля правды.

В этот день он с лихорадочным нетерпением искал случая переговорить с Ореолой, и поэтому выбрал как раз самую неудобную минуту для объяснения. Он знал, что молодая девушка будет у обедни в соборе; большей частью она приходила вместе с матерью, и тогда Джироламо мог только издали любоваться ею. Но сегодня, – что было принято им за особенно счастливую случайность, – она пришла одна и заняла место на скамье около колонны, к которой он мог прислониться. В соборе было мало публики, так что Джироламо осмелился при выходе из церкви шепнуть ей несколько слов, хотя при этом голос его сильно дрожал от волнения.

Подавая ей святую воду из кропильницы, он выразил сожаление что так долго не виделся с нею и в первый раз заговорил о своей любви. Он сказал, что её образ преследует его днем и ночью, во сне и наяву, и что он не может найти себе покоя до тех пор, пока не услышит от неё самой, насколько она расположена к нему.

Ореола торжествовала в душе; её тщеславие было вполне удовлетворено одержанной победой. Она не чувствовала никакого сожаления к несчастной жертве и поспешила воспользоваться преимуществами своего положения:

– Вы неудачно выбрали место и время для такого объяснения, синьор Джироламо, – сказала она; – поэтому прошу вас скорее закончить этот допрос. Я пришла сюда для молитвы и считаю не приличным продолжать начатый вами разговор.

Слова эти поразили Джироламо как удар грома.

– Если бы вы имели хотя бы малейшее понятие о том чувстве, которое я питаю к вам, – сказал он взволнованным голосом, – то не дали бы мне подобного ответа. Вряд ли когда-нибудь более чистая и теплая молитва возносилась в Богу, нежели те слова святой и непорочной любви, которые я произнес у Божьего алтаря. У меня нет ни единой нечестивой мысли и я не вижу греха в том, что открыл вам заветную тайну моего сердца…

– Никто не может запретить вам иметь свое мнение; но я не разделяю его! – сухо заметила Ореола. – Вы можете видеть из различия наших взглядов, что наши сердца далеко не так симпатизируют друг друга, как вы предполагали до сих пор. Теперь прошу вас не прерывать более моей молитвы; я должна вернуться в церковь, чтобы очистить мою душу от невольного греха, который я совершила, слушая вас…

Она вернулась в церковь и, преклонив колена перед ближайшим алтарем, углубилась в молитву. Ее не интересовали больше душевные муки несчастного юноши, хотя за минуту перед тем она разрушила своим резким ответом все надежды его молодой жизни.

Трудно передать словами то нравственное состояние, в каком находился Саванорода. Порывы отчаяния сменялись в его сердце полным упадком духа. Но вскоре любовь пересилила это тяжелое настроение, и он почувствовал глубокое раскаяние в своем поступке. Почему он не отложил это несчастное объяснение до более удобного времени? Ему не следовало упускать из виду, что женщины строже относятся к религии, нежели мужчины! Но разумеется ссора будет непродолжительна, и вместе с прощением он услышит от неё признание во взаимной любви…

Минуты казались ему вечностью. Он вернулся в церковь и, встав у колонны на прежнем месте, терпеливо ожидал, когда Ореола окончит молитву и выйдет на паперть. Он намеревался идти за ней и вымолить у ней прощенье.

Наконец молодая девушка встала с колен и медленно направилась к выходу. Пальцы её механически перебирали четки; но мысли были заняты признанием Джироламо. Она не чувствовала никакого раскаяния, что так резко поступила со своим поклонником. Но глаза её сверкнули гневом, когда она снова увидела его у колонны. Ей неприлично было идти по улице с Джироламо, поэтому она остановилась на паперти, чтобы объясниться с ним. Сердце её усиленно билось, тем более, что она намеревалась покончить дело одним ударом. Никто из знакомых не сомневался больше в любви Савонаролы к ней; Ипполит Бентиволио уже давно сделал заявление, что убедился во всемогуществе её красоты и вполне признает её победу над молодым ученым.

Когда Савонарола подошел к ней, она первая заговорила с ним, чтобы предупредить новое объяснение.

– Вы дали мне полезный урок синьор Джироламо, – сказала она, – теперь я вижу, что молодая девушка должна быть осторожна в своем обращении с мужчинами и не выказывать им особенной благосклонности или участия. Мне не хотелось бы огорчать вас, потому что то чувство, о котором вы говорили, требует пощады. Но одно несомненно, что мужчины тщеславнее нас, женщин; если бы было иначе, то вам никогда бы не пришло в голову придать такое значение невинным проявлениям моего расположения к вам и приписать их любви!

Мертвенная бледность покрыла лицо Джироламо; ему стоило больших усилий, чтобы не упасть.

– Значит все это был только обман?.. – проговорил он глухим прерывающимся голосом.

– Вы сами виноваты, если обманулись относительно моих чувств, – возразила Ореола. – Во всяком случае, – добавила она со смехом, – я от души жалею вас и надеюсь, что вы не примете этого дела слишком близко к сердцу.

С этими словами она сошла с церковной паперти и, свернув в соседнюю улицу, занялась разглядыванием прохожих с таким веселым и беззаботным видом, как будто с ней не случилось ничего особенного.

Савонарола с трудом добрался домой, так как он едва различал дорогу под влиянием одной давящей мысли, что он теперь сделается посмешищем людей. Он чувствовал себя таким несчастным, отверженным и одиноким, что ему даже не приходило в голову, что во всем виновата одна Ореола. Даже теперь он готов был оправдать ее и считать себя тщеславным глупцом, так как его незлобивое сердце не могло допустить мысли об обмане.

Оньибене застал его сидящим неподвижно, с глазами, устремленными в одну точку, и тотчас же догадался, что у него было неприятное объяснение с Ореолой. Поэтому Оньибене был в сильной нерешимости: сообщить ли брату свою неожиданную встречу с Ипполитом Бентиводио, который несколько минут тому назад с веселым смехом рассказал ему о неудачной любви Джироламо и добавил, что получил премилую записку от обворожительной Ореолы. Молодая девушка извещала его, что сегодня она избавлена от строгого надзора матери, и если он придет после обедни в общественный сад, то ничто не помешает их свиданию.

Сначала Джироламо отвечал упорным молчанием на все вопросы брата, и только после его настойчивых просьб настолько собрался с силами, что смог передать ему результат своего объяснения с Ореолой. Он приписывал себе всю вину и старался представить в возможно лучшем свете личность молодой девушки. Но это еще больше раздражило Оньибене, так что он сразу решился разочаровать своего брата, чтобы у него не оставалось никакого сомнения относительно коварства Ореолы.

Он пригласил, его немедленно следовать за собою, и при этом взяв с него честное слово, что он постарается сохранить хладнокровие и ни в каком случае не прибегнет к насилию относительно себя или кого либо другого.

Затем Оньибене повел своего брата в обширный сад, некогда принадлежавший дому Бентиволио, но который уже несколько лет тому назад сделался общественным достоянием и служил местом прогулки для публики. Оба брата осторожно прокрадывались вдоль аллей величественных пиний и платанов, красивых акаций и высоких лавров; Оньибене постоянно оглядывался по сторонам в надежде увидеть влюбленную пару, составлявшую цель его поисков.

Они дошли до отдаленной части сада, где был небольшой пруд, окаймленный группами деревьев я цветочными клумбами. Здесь в уединенном месте за изгородью ров и лавров Оньибене увидел на скамье молодого Бентиволио сидящего рядом с Ореолой Кантарелли.

Влюбленные вели оживленный разговор и были настолько поглощены им, что оба брата незаметно подошли на такое близкое расстояние, что могли расслышать каждое их слово.

– Я все-таки чувствую к нему некоторое сожаление, – сказала Ореола. – Он никогда не разгорячился бы до такой степени, если бы не был ослеплен страстью. Но для меня это был вопрос чести. Если бы мне не удалось довести его до прямого объяснения, то меня могли бы упрекнуть в пустом хвастовстве, а это так же невыгодно для нас, женщин, как для рыцаря, который хвалится заранее, что выполнит какой-нибудь геройский подвиг.

– Не беспокойся об этом моя дорогая, – возразил Ипполит, – не велика беда, если пострадает его самолюбие и немного поболит сердце. Вольно этому безумцу вообразить себе, что ты можешь полюбить его, когда у него нет ни одного качества, которое дает молодому человеку право рассчитывать на любовь молодой девушки. Разве у него нет глаз и ушей, что он не замечает, кто его соперник? Бентиволио никому не уступит своего места, а тем более школьнику, который возится с своими книгами и не умеет владеть оружием.

При этих словах вблизи послышался дикий крик. Влюбленные вскочили в испуге; Ореоло прижалась к груди Бентиволио; в следующую минуту Джироламо, раздвинув ветви кустов, одним прыжком очутился перед ними, с бледным искаженным лицом. Вместе с ним появился его брат, который делал напрасные усилия, чтобы удержать его; Ипполит Бентиволио обнажил шпагу и сделал шаг вперед.

– Вот поведение, вполне достойное мужчины! – воскликнул он с презрительной насмешкой. – Что может быть лучше, чем подкараулить соперника из засады и внезапно напасть на него! Так всегда поступают рыцари! Не мешало бы хорошенько проучить вас, как это делают с трусами.

Джироламо не помнил себя от ярости и сжав кулаки бросился на своего противника, но Оньибене оттолкнул его и сказал Ипполиту:

– Остановитесь синьор и не забывайте, что если мой брат безоружен, то моя шпага умеет мстить за оскорбления не хуже вашей. Я сам привел сюда Джироламо, чтобы убедить его, что он – жертва гнусного обмана. Но довольно об этом, всем известно, что Бентиволио может многое позволить себе в Болонье, чего не простили бы ему в другом месте. Наслаждайтесь любовью прекрасной синьорины и, если возможно, постарайтесь забыть в её объятиях, что вы ради своей забавы разрушили счастье целой жизни честного и порядочного человека. Пойдем Джироламо, – добавил он, обращаясь к своему брату, который стоял неподвижно на месте и, по-видимому, находился в состоянии полного отупения.

Бентиволио сделал движение как будто хотел еще раз броситься на своего противника, но Ореола, в порыве раскаяния, встала перед ним, умоляя оставить дело без дальнейших последствий.

Оба брата вышли из сада и отправились на квартиру Джироламо, который был настолько убит нравственно, что лишился способности действовать самостоятельно. Оньибене не стоило большого труда уговорить его немедленно уложить свои вещи и ехать с ним в их родной город Феррару, куда он должен был отправиться по делам.

Это предложение до некоторой степени вывело несчастного юношу из его мрачного настроения. Ему казалось, что он не может более дышать воздухом Болоньи и оставаться в том месте, где он испытал столько горя и унижений.

Приезд обоих братьев в Феррару искренно обрадовал их родителей, которые были убеждены, что Джироламо решился исполнить их давнишнее желание и намерен приняться за какое-нибудь определенное занятие. Тем не менее от их внимания не могло ускользнуть, что мечтательный и серьёзный Джироламо сделался еще более сосредоточенным и как будто умер для всего окружающего. Все попытки младших сестёр развлечь его оказались безуспешными: он не обращал никакого внимания на их шутки и поддразнивания. Между тем Оньибене не считал нужным сообщить кому либо о причине мрачного настроения своего брата, в надежде, что время излечит раны его больного сердца. Но так как Джироламо часто проводил ночи без сна и не только прогуливался по своей комнате, но даже совсем уходил из дому, то родные пришли к убеждению, что он ясновидящий, и стали еще больше следить за ним. Когда они заметили, что Джироламо нередко вслух разговаривает сам с собою, и, по-видимому, находится в внутренней борьбе с неприязненными силами, то у них явилось подозрение, что его мучат по ночам таинственные видения и даже, быть может, злые демоны, которые хотят совратить его с истинного пути.

Таким образом даже ближайшие родственники поняли превратно странное настроение юноши, а за ними и посторонние люди стали говорить, что он склонен к сомнамбулизму и ему кажутся видения. Вследствие этого окружающие стали чувствовать к Джироламо неопределенный страх и избегать его; это было тем приятнее для него, что ему одному не приходилось бегать от их общества.

Трудно передать на словах все то, что происходило в душе несчастного юноши. Он вынес тяжелую борьбу и чем яснее становилось в нем сознание, что им руководило всегда одно желание добра и что ему нет никакого повода упрекать себя за свое увлечение, тем больше слабела его вера в благость провидения. Но вскоре лучшие чувства заговорили в его душе и взяли верх над эгоистическими помыслами. Постигшее его горе находилось в тесной зависимости от печальных общественных условий того времени. Ипполит Бентиволио был одним из первых представителей тех могущественных домов, которые добровольно присвоили себе господство над своими согражданами и ни в чем не признавали для себя никакого стеснения. Точно также относилась к людям и Ореола Кантарелли, эта бессердечная себялюбивая кокетка, которая не имела другой цели в жизни, кроме удовлетворения своего тщеславия. Из-за высокомерия и властолюбия знатных родов постоянно приносились жертвы, составлялись заговоры, гибло семейное счастье и благосостояние многих тысяч людей; мнимых преступников подвергали пыткам и казням.

Страдания, вынесенные Джироламо, были только отражением зла и бедствий, господствовавших в целом мире. Мало-помалу в душе юноши созрело убеждение, что Господь избрал его своим орудием и послал ему испытание, чтобы указать ему путь, по которому он должен идти, чтобы принести пользу своим современникам и всему человечеству. Теперь он ясно понял, против чего он должен бороться, и решился всецело предаться своему призванию.

Но ему необходимо было сосредоточиться и приготовиться к великой задаче, которой он хотел посвятить свои силы, поэтому с энергией фанатика он решил немедленно поступить в монастырь. Чтобы убедиться самому и убедить других, что он совсем покончил с прошлым, он хотел начать новую жизнь в том самом городе, где случилось несчастное событие, повлиявшее на его дальнейшую судьбу.

Раз ночью Джироламо тихо встал с постели, чтобы не разбудить домашних и вышел из дому, как делал это часто в последнее время; но теперь он навсегда простился с родительским домом. Зная заранее, что отец будет против его поступления в монастырь, он не считал нужным спрашивать его согласия, тем более, что отныне намерен был исполнять только то, что ему приказывала принятая им на себя обязанность относительно Бога и человечества.

Джироламо отправился в Болонью и шел безостановочно до тех пор, пока не достиг доминиканского монастыря. Он пожелал видеть настоятеля, который с удивлением выслушал просьбу юноши принять его в число послушников. Но Джироламо так ясно сознавал свое призвание и говорил таким решительным тоном, что настоятель вынужден был уступить его желанию.

Во время своего послушничества Джироламо отличался таким точным исполнением обязанностей, самообладанием и беспрекословным послушанием, что по прошествии положенного срока, его приняли в орден и назначили на должность проповедника и народного учителя.

Обряды, связанные с поступлением в орден, были настолько торжественны, что могли произвести глубокое впечатление на религиозного человека. Послушник должен был лечь в гроб как покойник; затем следовало отпевание, монахи ходили вокруг него с пением молитв, где его имя упоминалось как об умершем; ему окропили лицо святой водой и накрыли саваном.

Джироламо Савонарола навсегда умер для света. Нервы его, доведенные до болезненного напряжения долгим постом, были еще больше возбуждены мрачным церемониалом, который вызвал в его воображении ряд фантастических образов и картин.

Впоследствии, когда он занялся чтением драгоценных рукописей монастырской библиотеки, его пытливому уму ясно представилась история развития церкви.

Римская церковь, совместившая в себе христианство с остатками древней образованности, стремилась с первых времен своего существования соединить отдельные секты и составить единый братский союз всех наций. Эти стремления должны были благотворно отразиться на развитии человеческого общества и поколебать суровые языческие воззрения с их основными принципами: наслаждением и насилием. Первое подавляло все нравственные стимулы; второе, подрывая достоинство человеческой личности, оправдывало рабство.

Молодой монах мысленно проследил шаг за шагом борьбу христианства с языческим миром, начиная с того времени, когда неминуемая опасность побудила первых адептов нового учения искать убежища среди могильного мрака катакомб до того дня, когда император Константин, покровительствуя преследуемой церкви, подарил папе Сильвестру Рим и его окрестности. С этих пор христианская церковь, не довольствуясь влиянием, которое она оказывала на нравственность и развитие человечества, стала вмешиваться в область политики и заявлять сластолюбивые стремления.

Мечты о могуществе и славе начали все более и более смущать скромных служителей церкви, которые стали с презрением относиться к смиренной одежде и суровой жизни кающихся грешников. Раб рабов Божиих украсил свою главу короной и заставил людей преклонять перед ним колена. Фимиам лести настолько отуманил его, что вместо кротких слов увещания, он решился, подобно земным королям, бороться со своими противниками силой меча. Его предшественники были мучениками, тогда как он добровольно принял на себя роль палача. Епископы, которые некогда молились на коленях за свою паству, поверженные в прах, мало-помалу превратились в гордых и недоступных магнатов. Рим утратил свою святость и сделался таким же языческим городом, как во времена Калигулы и Нерона.

Глубокая грусть охватила сердце Джироламо, когда он дошел до этого периода церковной истории. Не раз у него являлось желание бросить старые пергаменты; но его останавливала мысль, что если он хочет вести борьбу против зла, то должен основательно познакомиться с ним. Поэтому он с двойным рвением занялся изучением истории светского владычества пап. Первые епископы были также независимы в своих действиях, как апостолы; затем они стали называться митрополитами, патриархами и, наконец, папами. Сначала было несколько первых епископов, пока Григорий VII на одном соборе, бывшем в Риме, в 1075 году, не издал постановления, что только он и его преемники могут именовать себя папами. Целый ряд событий способствовал возвышению римского патриарха над всеми остальными. Так, например: падение римской империи, возмущение герулов и ругиев при Одоакре, остготов при Теодорихе, греков при Нарсесе, лангобардов при Альбоине, а равно и опустошительные войны, – которые повергли Италию в бедственное положение, – способствовали истреблению миллионов людей и опустошению городов и земель. В то же время вопрос о первенстве в церкви решился в пользу римского духовного владыки, потому что константинопольский патриарх, благодаря присутствию императора в столице, играл жалкую роль; а патриархи в Александрии, Антиохии и Иерусалиме мало-помалу окончательно подпали под власть персов и магометан.

Тем не менее глава римской церкви не был пока облечен светской властью и только в VIII столетии совершилось событие, которое привело к этому печальному объединению. Папа Стефан II, уступая желанию Питана, помазал его на царство, а равно и двух его сыновей: Карла (названного впоследствии Великим) и Карломана, и за эту услугу получил от Пипина земли, отнятые им у лангобардов. Последующие папы еще больше увеличили могущество святого престола и расширили папские владения. Григорий VII в свою очередь оказал существенную услугу римской церкви, обогатив ее наследством дочери тосканского герцога.

Джироламо, читая имя папы Григория VII, невольно вспомнил многознаменательный день 23-го января 1077 года. Воображение живо нарисовало ему на горе Реджио скалу Каносса, с мрачными стенами уединенного замка, окруженного глубоким снегом; он видел босого юношу в рубище, который с трудом поднимался на холм; голова его была открыта; длинные волосы падали на плечи; толстая веревка служила поясом. Этот юноша был германский император Генрих IV, помазанный в римские короли папой Николаем II, зять маркграфини Сузской Адельгейды и кузен графини Матильды, владетельницы замка Каносса, где в то время находился папа. Генрих предпринял трудное путешествие в Италию через Альпы, чтобы вымолить прощение у папы и теперь стоял как нищий, дрожа от холода среди глубокого безмолвия, изредка прерываемого рёвом бури. Хотя бледное лицо с любопытством выглядывало из-за гардины окна, но Генрих напрасно молил о прощении; дверь замка долго оставалась закрытой, пока наконец папа, уступая просьбам графини Матильды, сжалился над кающимся грешником.

Джироламо Савонарола, взглянув на распятие, висевшее на стене, невольно сравнил Спасителя с его представителями на земле. Затем, перебирая один за другим листы рукописи, он остановился на истории Болоньи и Феррары. Папа Николай III предложил себя жителям Болоньи в качестве миротворца во время кровавой борьбы между Джеремеи и Ламбертацци; но едва открыты были ворота, как он поспешил овладеть городом. Только в 1401 году Болонья освободилась от папского деспотизма: народ поднял знамя восстания и провозгласил своими предводителями Бентиволио. Что касается Феррары, то папа Павел I превратил в герцогство эту часть земель, пожертвованных Пипином церкви и продал их в 1471 году Борзо д'Эсте, второму сыну Николая III д'Эсте. Причина подобных событий коренилась в невежестве народа, который был убежден, что не только науки, но и грамотность должна быть достоянием одного духовенства. Владетельные князья были слишком слабы и суеверны, чтобы обеспечить себя от насилия; они уступали свои земли папе, чтобы снова получить их на правах ленного владения, так что каноническое право очутилось в руках людей, которые не должны были бы знать других уставов, кроме тех, какие заключались в Библии.

Джироламо невольно задумался над прочитанным. Несмотря на свой монашеский сан он чувствовал глубокое отвращение к тем представителям духовенства, которые старались поработить народ бичом покаяния. Он мысленно поставил задачей своей жизни разорвать сети, которые опутывали нацию и, путем мучений, пыток и жестоких приговоров, отвлекали внимание общества от бесстыдной торговли церковными должностями и имуществами. Вместе с тем он решил освободить своих соотечественников от интриг духовенства и безграничной все более и более охватывавшей его страсти ко всякого рода наслаждениям.

Глава V

Вечный город в Средние века

Любовь принца Федериго к прекрасной Катарине Карнаро не была мимолетным капризом, и поэтому он не имел ни малейшего желания отказываться от своих надежд. По возвращении в Неаполь, он взял клятвенное обещание с своих спутников хранить тайну относительно его поездки на Кипр. Хотя положение принца крови вообще представляет большие преимущества, но вместе с тем оно связано с препятствиями и трудностями, которых не существует для простых смертных. Об открытом сватовстве со стороны Федериго не могло быть и речи, потому что подобный союз явно противоречил планам Венецианской республики. Таким образом, не оставалось иного исхода, как идти по принятому пути, т. е. все дело должно было быть предоставлено самим влюбленным. Если брак будет заключен, то Венеция должна будет примириться с ним, как с совершившимся фактом, а королю Фердинанду не трудно будет выказать мнимое удивление и объявить, что он ничего не знал о намерениях сына. С другой стороны, этот брак не должен был внушать особенно серьёзных опасений Венеции, потому что старший сын неаполитанского короля, Альфонс, имел детей; и можно было смело рассчитывать, что Федериго никогда не будет на престоле. Принц заслужил общую симпатию своей храбростью и благородным характером и искренно любил Катарину Карнаро, так что если бы её рука досталась ему с согласия Венеции, то он был бы самым надежным союзником республики. Но в эти времена господства эгоизма и корыстолюбии никто не доверял благородству и искренней любви и не придавал им никакого значения.

Принц Федериго намеревался сесть на корабль в сопровождении той же свиты, чтобы осторожно пробраться до острова Кипра. Он хотел также надеть на себя прежнюю одежду греческого матроса до прибытия на виллу принцессы Кандорас, где должен был явиться во всем великолепии, сообразно своему высокому сану. Обряд венчания предположено было совершить в капелле королевского замка. Принц Федериго хотел только заручиться обещанием своего отца, короля Фердинанда, что он ни при каких условиях не станет поддерживать притязаний Венеции, которая вероятно потребует, чтобы брак Катарины Карнаро был признан недействительным. Со стороны папы нечего было опасаться чего-либо подобного, тем более, что все итальянские государства были бы крайне довольны унижением высокомерного города лагун.

Но все эти соображения оказались лишними, так как прежде чем принц Федериго собрался в путь, пришло неожиданное известие, что Джоржио Карнаро, по поручению Совета Десяти, принудил свою сестру покинуть Кипр, и венецианское правительство объявило прекрасный остров своей собственностью.

Таким образом все надежды принца Федериго были разрушены одним ударом; но он не жалел, ни об утрате острова Кипра, ни о перемене положения приемной дочери Венецианской республики. Все горячие стремления его сердца относились к прекрасной любимой женщине, с которой он был связан нравственно неразрывными узами. Несмотря на неудачу задуманного им предприятия, он не оставил своего намерения соединиться с Катариной Карнаро; днем и ночью его преследовала одна мысль: увидеть ее и уговориться с нею относительно средств для достижения заветной цели. Сан кипрской королевы служил главным препятствием к вторичному браку Катарины; поэтому принц Федериго решил употребить все усилия, чтобы найти союзников, которые были бы заинтересованы не менее его самого в том, чтобы лишить ее всяких прав на престол Кипра. Такой союзницей могла быть Шарлотта де-Лузиньян, сводная сестра последнего кипрского короля, которая также носила титул кипрской королевы.

Эта принцесса жила в Риме по близости Ватикана, где она приобрела великолепный палаццо и окружила себя двором, который большею частью состоял из греческих изгнанников или греков добровольно проживавших в Риме для своих научных занятий. В это время в Риме и во всей Италии вошло в моду изучение классической Греции; поэтому потомки древних эллинов пользовались большим почетом в знатном итальянском обществе. Остатки классических произведений искусства собирались с усердием, доходящим до мании. Средневековый Рим не уступал в великолепии древнему городу, хотя это была пышность другого рода. Вместо языческих храмов возвышались величественные базилики с примыкавшими к ним гротами и катакомбами, богато разукрашенные патриаршие церкви, в которых хранились памятники первых времен христианства. Дворец прежних римских императоров, сделавшийся достоянием немецких королей, все еще носил следы старого великолепия; за ним виднелся ряд прочных крепостей, которые, наперекор высшим властям, были воздвигнуты независимыми знатными родами: Орсини, Колонна и пр.

Во время переселения пап в Авиньон средневековой Рим дошел почти до такого же упадка, как древний город лежавший в развалинах.

Когда папа Евгений IV вернулся в Рим в 1443 году, то город представлял печальный вид запустения; жители почти не отличались от местных крестьян и пастухов. Они покинули холмы и жили на равнине вдоль извилин Тибра; в узких не мощёных улицах, которые еще больше прежнего были затемнены балконами и арками, бродил скот. На холме, где воздвигнут древний Капитолий, паслись козы; Форум Романум был обращен в поле для коров; с немногими уцелевшими памятниками связывались самые наивные предания; церкви св. Петра грозила опасность обрушиться. Когда папа Николай V снова принял господство над христианским миром и разбогател от приношений богомольцев, прибывших в Рим, по случаю юбилея для получения индульгенций, то у него явилась мысль украсить свою столицу новыми зданиями и придать ей значение мирового города.

В предыдущих столетиях великолепные произведения древнего зодчества были отчасти намеренно разрушены ордами варваров и частью обречены на гибель фанатизмом христиан. Старые колонны были употреблены на сооружение христианских церквей; мрамор обращен в известь; языческие храмы переделаны в базилики и капеллы. Образцовые произведения греческой скульптуры зарывались в землю с целью уничтожения волшебных чар, так как при господствовавшем невежестве люди видели демоническую силу в обаянии художественной красоты. Все, чему приписывали языческое происхождение, должно было подвергнуться переделке или полному забвению. Таким образом нерадение людей соединилось с разрушительным действием времени, чтобы скрыть от удивленных взоров потомства несметные сокровища древности, которые мало-помаху были забыты и исчезли с лица земли. Простой народ равнодушно относился к этому делу разрушения и даже способствовал ему по своему неведению. Но в описываемое время образованная часть культурной нации переменила образ мыслей; и как это часто случается, перешла от одной крайности в другую, так что в обществе вошел в моду настоящий культ древнего мира, и именно греческих произведений искусства.

Уже при папе Каликсте III, первом представителе фамилии Борджиа, носившем тиару, высший духовный сан принял светский характер, который еще больше усилился при его преемниках. Стремление обогатить ближайших родственников и по возможности доставить им почетное положение в свете достигло крайних размеров благодаря полновластию пап, и все более и более отвлекало их от духовных дел. С другой стороны светскому характеру папской власти способствовало необычайное богатство римской церкви, так как сюда стекались сокровища целого мира.

Таким образом, благодаря избытку, совместно с любовью к роскоши, развилось понимание художественных произведений. Папы окружили себя талантливыми людьми по различным отраслям искусства, отчасти, чтобы способствовать их творчеству, а частью с тою целью, чтобы с их помощью вызвать на свет божий бессмертные произведения великого прошлого. При Сиксте IV любовь к роскоши и интерес к искусству достигли крайнего развития; но он и его преемники были еще связаны церковными воззрениями, так что художники должны были избегать светского направления. В произведениях Луки Синьорелли, Мантенья, Гирландайо, Сандро Ботичелли, а равно Филиппо Липпи и Пьетро Перуджино во Флоренции, Франческо Франчиа в Болонье, братьев Беллини, Джоржионе де Кастельфранка и Витторе Карпаччио в Венеции, – виден тот же характер христианской простоты и смирения, который постепенно уступает место более смелому и светскому мировоззрению.