Николай Иванович Наковник "Охотники за камнями. Дорога в недра"

– Зачем приплел! Всё казах знает, Успенка знает, только твой план не знает!

Конус-Бай стоит на окраине Тагалинских гор, которые тянутся от него на северо-восток насколько позволяет охватить бинокль – на десятки верст.

– И все это огромнейшее поле – из лав и туфов! И только там, где нагромождение матрацевидных глыб, смотрите! – указал начальник на верховье ключа Айса-Там – выходы гранитов.

– А где же самый кратер? – спросил я, заинтригованный местоположением вулкана.

– По рельефу нелегко сказать, потому что это – древние породы. За сотни миллионов лет размыв затушевал черты конуса и кратера. Только детальная, а не наша рекогносцировочная съёмка или счастливый случай покажут их следы. Вот учитесь геологии и разыскивайте корешки вулканов. Благодарнейшее поле деятельности! Половина Иртыш-Балхашского водораздела залита лавами, но где, в каких местах работали вулканы, никто еще не показал.

Мы набрали образцов с вершины, полюбовались на зеленые лога, заросшие осинником и березнячком, сфотографировали гребень Тагалы и потянулись к стану.

    19 июля

Позавчера приехали на речку Кайракты – место разведочных работ и исходный пункт наших геологических исследований. Добирались с Павлодара чуть ли не месяц!

Я забыл сказать, что за околицей Успенки к нам пристал черный кудлатый пес Буян, который, говорят, сторожил контору рудника при англичанах. Теперь он караулит палатку, в которой помещаюсь я с начальником, и подпускает к ней только Джуматая и Баймуханова. Отчасти это хорошо, а отчасти – плохо, потому что нас навещают гости. Казахи из тех немногочисленных аулов, которые кочуют по юго-восточной окраине Тагалинских гор, приезжают к нам, кто просто посмотреть на инженеров, кто в гости, а кто – наниматься на завод. При этом они путают, принимая меня за «бас англичан джинджинер», а небольшого ростом начальника – за младшего инженера. Начальник взыскивает за это с Баймуханова, которому поручена не только охрана экспедиции, но и вверены обязанности проводника и драгомана[20 - Драгоман – переводчик.] в сношениях с коренными обитателями края.

Казахи привозят в дар кумыс, айран, овечий сыр. Сначала мы отдаривали хлебом, чаем, сахаром, но сегодня прикатила кавалькада человек в 20 – где же всех одарить! Лагерь превратился в ярмарку! Баймуханов сбился с ног, наводя порядок, а Буян совсем охрип от лая, потому что визитеры крайне любопытны. Это уже вторая партия гостей; первая – послы-джигиты Асанбека – приезжала утром, привезла турсук[21 - Турсук – кожаный конический мешок для молока.] прекрасного кумыса и просьбу навестить Асанбека на его кочевке по ручью Сюн-баю.

Вчера начальник осмотрел медно-серебросвинцовую залежь и приказал десятнику расчистить английский шурф и проходить новый, а мне – снимать полуинструментальный план месторождения.

Сегодня я снимал, волновался и оскандалился. Уже перед концом работы положил буссоль Шмалькальдера на землю и, зазевавшись, наступил на неё со всего размаху. Стекло рассыпалось на мелкие кусочки, а костяшка с агатовым гнездом лопнула на остром стержне. К моим промахам по дороге прибавился еще один чувствительный: выведена буссоль из строя – шутка ли!.. Меня обдало жаром, потом – холодом! Я продолжал съемку с помощью горного компаса, обдумывая план и доморощенные средства реставрации прибора.

Вернувшись в лагерь, я отпилил кусочек костяной ручки зубочистки, потом взял коробку негативов, планшет, циркуль и, захватив напильник и обломок кварца, отправился под обрыв на речку. И там, вдали от пытливых глаз начальника, которые, казалось, спрашивали: «А что же вы, товарищ инженер-географ, опять устроили?» – я вырезал кварцем круглое стекло, испортив четыре негатива, обточил костяшку, выскреб гнездышко и поставил все на место.

На первый взгляд буссоль как буссоль, но достаточно было приглядеться, как вылезали все дефекты: зазубрины по краям костяшки и стекла и подозрительно неровный ход магнитной стрелки.

Когда я в сумерках подходил к палаткам, начальник, ухмыляясь, спросил меня:

– Снимали Кайракты? Покажите, как выглядит на плане речка!

    26 июля

Со дня приезда на Кайракты у нас много визитеров с соблазнительными предложениями показать места заявок на руду. Некоторые привозят для убедительности образцы зеленого «кок-таса»[22 - Кок-тас – зеленый камень, медная руда (каз.).], бурого железняка, каменного угля, а то и простого камня. Такие предложения оценивают на предмет серьезности и добросовестности сначала горный десятник и Баймуханов и, если заподозривают обман или легковесность, то не допускают к начальнику и даже выставляют за пределы лагеря.

Конец пшенной размазне! Перешли на мясные блюда, если так можно называть дымящий паром бараний суп, который мы вчетвером дружно хлебаем из ведра. Добыванием баранов – мы их вымениваем у казахов на чай и ситец – занимается Баймуханов и, надо сказать, занимается с отменным удовольствием, потому что начальник отдает ему все шкурки.

20-го приступили к геологической съемке, которую ведем с Кайрактинского лагеря в бассейне Кайрацты, берущей начало из многочисленных ключей по юго-восточной окраине Тагалинского порфирового поля.

Рабочий день начинаем в шесть утра. Подымает всех начальник – сначала будит десятника и забойщиков, а потом – нас.

Джуматай теоретически караулит ночью лошадей, а днем – отсыпается, потому что Баймуханов сопровождает нас в маршруты. Практически же он спит и днем и ночью, за исключением часов, когда варит пищу.

– Опять забрался под телегу! Где кони? – слышится сердитый голос начальника.

Я одеваюсь и через широко раскрытый вход в палатку вижу обычную картину: на краю лагеря лицом к речке – на восток – семеро забойщиков совершают утренний намаз.

– Смотри! Смотри! – показывает Баймуханов на склоненные к земле фигуры, обращенные к нам задом. – Какой мортирный артиллерий заимелся! Прямо целый батарей!

Баймуханов – коммунист, религиозных обрядов не выполняет и подтрунивает над забойщиками.

Я отправляюсь за водой, а босой Баймуханов, накинув халат на плечи, присаживается около потухшего костра и начинает разводить огонь. Это одно из его любимейших занятий. Разводит сосредоточенно, методично, молча и так искусно, что костер вспыхивает от первой спички даже в сильный ветер.

Когда я возвращаюсь с речки, огонь уже пылает. Баймуханов макает тряпочку в мою коробку зубного порошка и надраивает эфес шашки. Он – аккуратист и чистюля. Начищает до сияния все, что относится к оружию, и даже пустые гильзы от патронов, которых у него – целая коллекция.

– Сейчас! Сейчас!.. – сердится он, сплёвывая на тряпочку, когда начальник выкликает к завтраку. – Последний грязный гильз остался.

Мы завтракаем, а солнце только лишь показывается из-за Биш-Чеку. Длинные тени, пересекающие Кайракты, подтягиваются к руслу. Пора в маршрут…

Джуматай седлает коней, я рассовываю по переметным сумам мешочки, бумагу для образцов, Баймуханов навешивает на себя оружие, рисуясь перед забойщиками и придираясь к Джуматаю. Начальник строчит в клеенчатой тетради, отхлебывая остывший чай, заправленный клюквенным экстрактом – вода из Кайракты худая.

Ранние часы маршрута проходят оживлённо. Мы бодро взбираемся на сопки, оставляя Баймуханова внизу, при конях. Я с непривычки выдыхаюсь на полпути к вершине, обливаясь потом, а натренированный начальник прет вперед, словно у него в груди не сердце, а мотор, работающий на очищенном бензине. Я часто останавливаюсь, задыхаясь, приглядываюсь к обнажению, будто передо мной необыкновенная горная порода, и начинаю демонстрировать признаки высокого интереса к камню: отбиваю образец, рассматриваю в лупу, царапаю по нему концом финского ножа, прикладываю компас и… тем временем – передыхаю.

– Можно подумать, что вы алмаз нашли – покажите! – кричит начальник сверху.

– Это же обыкновенный жильный порфирит!.. – разочаровывается он, когда я, подтянувшись, показываю темно-зеленый камень с вкрапленными белыми кристаллами, потом бросает мне: – Из вас, инженер-географ, вижу, выйдет толк! Переходите-ка лучше на геологию!

Случаются, как, например, сегодня, особенно горячие и притом почти безветренные дни, и тогда полуденные часы мучительны. Куда деваться от ослепительных лучей! В логах душно, а на вершинах, в коротких тенях нависших скал, нет прохлады. Латунный диск компаса сияет так, что больно смотреть на цифры румбов. Баймуханов топчется внизу, скинув с себя тяжелую винтовку, а мы с начальником ползаем по голым склонам, обтирая обильный пот, глотая тягучую липкую слюну. Пить!.. Вода преследует меня своей соблазнительной прохладой, мерещится в степных речушках, родниках, графинах, покрытых жемчужными росинками.

Мы ощупываем биноклями мелкосопочник, такой живой, рельефный утром и такой мертвый, плоский в полдень. Кажется, он тает в полупрозрачной розоватой знойной мгле. Простор, безмолвие!.. Далекие горы плавают над горизонтом в молочном мареве, над щетиной ковыля дрожит, струится горячий воздух…

Мы пересекаем лога, долины, гряды сопок. К заходу солнца переметные сумы вздуваются от камней и жесткость седла становится непереносимой. Рубцы вчерашнего маршрута так чувствительны, что я, стиснув зубы, ерзаю на седле. Начальник корчится в седле, оглядываясь на конвоира, а тот трусит себе на Вороном, будто сидит на подушках.

– Какой ты кавалерий есть! – зубоскалит он, сплёвывая через плечо зеленовато-бурую табачную слюну. – Тибя армейский пихот ходить, а не джигитский кавалерий ездить!

    29 июля

Перебрались к Тагалинскому массиву. На разведке остались одни забойщики да пароконная подвода на всякий случай.

Стоим у прекрасного ключа на северо-восточной окраине Кызылджальской гранит-порфировой гряды. Съемку ведем пешком, потому что за неделю верховых маршрутов разбередились ссадины у коней.

Вчера начальник дал мне самостоятельный маршрут на 30 верст, который оказался интересным совсем не в геологическом отношении. Мне посчастливилось наткнуться на воровскую башню, убить орла и найти загадочный патрон с полустертой английской надписью, о чем расскажу потом.

    3 августа

Заканчиваем съемку юго-восточной окраины Тагалин-ского массива и, слава Богу, второй день не видим ослепительного солнца и отдыхаем от изнурительной жары. Но небу ходят тяжелые синие тучи, которые задевают вершины гор и даже спускаются на склоны. Видневшийся вчера на севере пик Сарджала совсем исчез.

Прохладно, перепадают редкие дожди.

    4 августа

Сегодня утром перевалили через Тагалы на север, и, когда спускались в бассейн Джаксы Сарысу – «Хорошей Сарысу», выглянуло солнце. К полудню небо совсем очистилось, и перед нами развернулась шириной в 10 верст мелкогорная депрессия, сложенная сплошь гранитами. И вот мы пересекаем эту розовато-серую каменистую ложбину, всю в белесовато-желтых пасмах щетинистого ковыля.

Ведём маршрут на север, подтягиваясь к Асанбеку. Баймуханов и Джуматай в телеге, а мы с начальником – опять в седле. Я разглядываю окрестности, прислушиваясь к шуршанью под колесом дресвы гранитов – характерному мягкому шуршанью, которое я уже научился отличать от жесткого сухого хруста порфировой дресвы.

Мы двигаемся вверх по речке, поросшей тальником. Вода отражает безоблачное голубое небо. Она вкусна и так прозрачна, что на метровой глубине видна порфировая галька. Бледно-зеленая лента низкорослых кустиков бежит к зубчатому гранитному хребту, путаясь в мелкосопочнике. Поблёскивают зеркала тихих плесов, окруженные пышными метелками камыша.

Пейзаж похож на акварель – так нежны краски неба, камня, травы, кустов и так мягки переходы одной в другую.

Вот и подножие хребта. Какой резко подчёркнутый рельеф, какое причудливое нагромождение обточенных гранитных плит и какая тщательность в отделке камня! Можно подумать, что его вырезывал искусный скульптор, а не резец природы – выветривание. Перед нами – ощерившиеся зубцами гребни, сложенные из матрацевидных плит, из-за которых выглядывают колонны, башни, и кажется, что это средневековый замок, обнесенный рядами стен с бойницами. За гребнями крутая лестница уступов, зажатая между балюстрад и перил из даек гранит-порфира – лестница, покрытая темно-зеленым ковром арчи. Над лестницей ребристые усеченные и островерхие конуса и пирамиды, перемежаемые 5—10-метровыми столбами из караваеобразных глыб, неизвестно как удерживающихся друг на друге. И всё это пестрит прихотливой пещеристо-ячеистой резьбой, в которой мерещатся очертания неведомых зверей, чудовищ и непонятных знаков.

Когда поднялись к истокам речки, оставив за собой хребет и Джуматая с Баймухановым, увидели невдалеке пик Кос-Чеку, к которому и направились, чтобы поглядеть с вершины на северную границу Успенского района и подправить карту.

Восхождение на Кос-Чеку предстояло далеко нелегкое, и мы, покинув коней у подошвы, отправились пешком.

Хотя высота вершины оказалась по анероиду всего 350 метров над подножием, на подъём ушло более двух часов. Еще ни разу не приходилось одолевать таких крутых склонов – они доходили до 50—60° С.

Как я ни пыхтел, нагруженный рюкзаком с камнями, карабином и анероидом, все же начальник опередил меня. Когда, пошатываясь и обливаясь потом, я взобрался на вершину, он уже сидел на ней и строчил в клеенчатой тетради, поглядывая на панораму северного мелкогорья, исчерченного тенями. От Кос-Чеку тянулся высокий пузатый массив Бугалинских гор, похожий на слона или мастодонта. Назвали его так потому, что воображению казахов он рисовался «бугу» – маралом, или потому, что в старину сюда заходил марал.

Мы опять попали в полосу лав и туфов. Вулканические породы начались от Кос-Чеку и, судя по рельефу, слагают Бугалы и все северное и северо-западное мелкогорье. Мы долго разглядывали северный рубеж района, сверяясь с картой, и убедились, что напутаны горизонтали и смещены главные высоты. После засечек Кос-Чеку оказалась ближе к рамке карты, а могилы у подножия – дальше к югу.

Потом стали ощупывать биноклями лога, спускавшиеся к Сарысу, верховье речки, по которой вели маршрут, и здесь заметили большой аул, джигитов, суетившихся около белых юрт, верблюдов, баранов, жеребят… Вот где Асанбек! Вот где напьемся кумыса!

Так думал я, спускаясь с пика, не подозревая, что Вороной готовит мне сюрприз и, если бы не счастливый случай, то не видать мне ни Асанбека, ни кумыса.

Гнедой и Вороной – мы их стреножили поводами от уздечек – бродили у подножия, пощипывая травку. Они растреножились, и повода тянулись между ног. Усталый, я подошел к Вороному, надо сказать, привыкшему и благоволившему ко мне. Только я наклонился за концом уздечки, как мелькнули задние копыта, вооруженные блестящими подковами… Удар пришелся по левому бедру. Одновременно под левым ухом лязгнула разболтавшаяся левая подкова, но рассекла не лицо, а воздух. Так я и не поднял конца уздечки, «зашедшись» от удара.

Начальник сам справлялся с лошадьми, погрузив на Вороного карабин, рюкзак с камнями, анероид – я не мог подняться на седло.

И вот потянулись к истокам речки я, долговязый Дон Кихот, ковылявший за Россинантом и флегматичный коренастый Санчо на Гнедом – благоразумный Санчо, который всю дорогу наставлял меня в благоразумии и осторожности.

Подводы оказались недалеко от Кос-Чеку и. когда мы втянулись в лог главного истока, там уже блестел огонь костра и белели две палатки, раскинутые Джуматаем и Баймухановым.

Я пошёл к ручью, вытекавшему из родника под сопкой. Здесь я стал накладывать холодный бинт на темно-синий след подковы – к счастью, удар пришелся с левой стороны четырехглавой мышцы. У родника оказался Джуматай, набиравший воду в ведра. Когда я рассказал о приключении, приятель поглядел на чёткий темный отпечаток, потрогал рану корявым черным пальцем и проронил: «Я думаю, Ваныч, это за то, что ты стрелял беркута».

Возвращаясь в лагерь, я заметил, как со склона сопки скатился джигит на рыжем степнячке и помчался в нашу сторону. Подъехав к Баймуханову, он лихо изогнулся над шеей лошади и, проговорив что-то скороговоркой, полетел к устью лога.

Баймуханов бросился к начальнику, раскладывавшему за палаткой камни, потом сунулся к телеге, и, схвативши шашку, револьвер, винтовку, стал лихорадочно вооружаться.

– Куда ты? Что случилось?! – крикнул я.

– Асанбек идет!.. – отрезал конвоир и, показав на лог, повернул затвор винтовки.

В самом деле, по логу двигались десять верховых в сопровождении худых рыжеватых борзых.

«Если Баймуханов хочет показать, что он важная персона при русских инженерах, или, как это заведено степным церемониалом, задумал оказать особое почтение первому богачу Акмолинской области, то какого чёрта он зарядил винтовку?» – недоумевал я.

Группа приближалась, верховые перешли на шаг. Впереди выдавался рослый грузный человек в черном длиннополом, с длинными рукавами ватнике и черном малахае, подбитом рыжим мехом. В отличие от прочих всадников на нем были не азиатские сапоги с байпаками, а русские с блестящими новыми калошами. «Не иначе как Асанбек…» – подумал я.

Левее Асанбека гарцевал джигит на рыжем степнячке, а правее перебирал тонкими ногами, вздергивая красивой головой, серый породистый жеребчик, которого горячил франтоватый парень в серой «тройке». Из-за жеребчика выставлялось оцинкованное новое ведро, придерживаемое на весу последним всадником.

Начальник шагнул навстречу, а Баймуханов, отскочив от меня налево, приподнял винтовку. Асанбек, сдержав коня, махнул рукой свите. В тот же миг раздался гулкий выстрел, от которого у меня зазвенело в левом ухе.

Всадники порхнули в стороны, как воробьи, встревоженные кошкой. Начальник яростно замахал на Байму-ханова, потому что конвоир готовился пальнуть еще раз.

Когда Асанбеку разъяснили, что стреляли в честь его прибытия, высокий гость, сияя, заявил, что приехал к нам с визитом дружбы и просьбой навестить его аул, который сочтёт за большую честь визит английских горных инженеров. Потом взял оцинкованное ведро из рук джигита и передал начальнику.

– Шампан![23 - Шампан – так казахи называли кумыс, может быть, от слова «шампанское».] Кароший! Первый сортный! – аттестовал Асанбек, коверкая русские слова.

На три четверти ведро было наполнено кумысом, оказавшимся, как потом мы убедились, действительно отличным: холодным, чистым и в меру кислым и хмельным. Как он не расплескался во время суматохи!

Разговор велся через Баймуханова и парня в сером, хорошо говорившего по-русски. Парень отрекомендовался сыном Асанбека – «комсомольцем и гимназистом».

Начальник ответил Асанбеку, что мы не англичане, а советские русские горные инженеры и даже показал мандат, в котором было обозначено по-русски и по-казахски, кто мы и зачем приехали. Гость живо возразил, что это даже лучше, что «советско-русские», потому что англичане – чужаки.

Дар пришлось отдаривать и, чтобы не портить добрососедских отношений, начальник, скрепя сердцем, отвалил по совету Баймуханова полкирпича чая – царский дар по тому времени, потому что за полкирпича мы выменивали на Кайракты «тохтушку» – годовалого барашка.

Вопреки ожиданиям, визитеры не задержались и через какие-нибудь полчаса отправились назад. Мы дали слово Асанбеку навестить его завтра утром.

    5 августа

«Завтра» началось безоблачным, безветренным прекрасным утром. Погода, видимо, установилась надолго, если не до конца сезона.

Отправились с визитом втроем: начальник, Баймуханов и я. Джуматая оставили караулить лагерь. Несмотря на близость Асанбека, двинулись верхами, так как Баймуханов категорически был против пешего хождения.

– Никакой казах пихотом гостям не ходит! Верхам идет! Пихотом только до ветра ходит! – горячился конвоир, седлая коней.

– Мы же не казахи! – сердился начальник. – Зачем лошади, если до аула полторы версты, не больше! И потом не забывай, что мы – геологи.

– Какой ты умный есть! Казах подумает, что ты джатак!

Я предложил комбинированный способ передвижения: конвоир едет верхом, а мы – пешком…

– Придумал тоже!.. – фыркнул начальник. – Хотите походить на арестантов, которых конвоирует охранник!?

Пришлось пойти на уступки, потому что Баймуханов заявил решительно, что иначе не пойдет. Потом возникла проблема экипировки конвоира, который пожелал явиться непременно при полной форме и требовал винтовку, а начальник говорил, что винтовка ни к чему. «Асанбек подумает, что мы не доверяем такому почтенному лицу. И потом, какой же хороший человек ходит с винтовкой в гости к хорошему приятелю!» доказывал начальник.

Баймуханов сдался и, пристегнув «вессон», навесил шашку, начищенную до сияния.

За перевалом, отделявшим наш лог от соседнего, показались кучки баранов, пастухи с сойлами, кобылы с жеребятами, казашки с вёдрами. С вершины второго перевала развернулся овальный лог, в котором мы увидели аул из десятка юрт: трех больших белых, стоявших кучкой посредине, и семи – поменьше, посерее и победнее, разбросанных вокруг.

Аул казался оживленным больше, чем это я наблюдал в других местах. Около юрт топтались привязанные к кереге[24 - Кереге – складная деревянная основа юрты.] оседланные кони, а между юрт шныряли верховые, бабы в шароварах и белых паранджах, полуголые ребятишки, рыжие борзые. Из-под больших чугунных казанов вились дымки, затягивавшие голубым прозрачным флером юрты, вершину лога, склоны сопок. Нос приятно щекотал терпкий кизячий дым, к которому я уже привык, как к «дыму своего отечества». Потом мне показалось, что понесло бараньим варевом – показалось, вероятно, потому что пять дней мы сидели на затирухе, подправленной сушеной воблой.

Как только мы поднялись на перевал, по борту лога покатился вниз лихой джигит на рыжем степнячке (видимо, дозорный) и полетел в аул.

Перед большой юртой из новых кошм, украшенной под конусом красно-чёрной вязью восточного узора, нас встретил Асанбек с чадами и домочадцами и вчерашней свитой. На этот раз он был эффектен в своём костюме. На голове красовалась тюбетейка из золотой парчи, а из-под черного широкого халата выглядывала розоватая пестрая рубаха, спускавшаяся на широченные, как у Тараса Бульбы, шаровары из голубого ситца, разукрашенного красными пионами. Шаровары нависали над ичигами канареечного цвета, а ичиги кончались новыми галошами, сиявшими на солнце.