Симпатичные муж с женой разговаривают. Подпись под картинкой: «Чем так знамениты эти двое военных?». «Летчик – тем, что совершил три замечательных перелета». «А артиллерист?». «Тем, что у него не бывает перелетов». Народ доверял своей армии. Мои бабушка и дедушка, наверное, были очень похожи на этих дружных супругов… Военные сборы? Всего три месяца? Ну, что делать: надо – значит надо.
Вернулся Димитрий в Москву в июне 1946 года. «С любимыми не расставайтесь…»[2 - А.С. Кочетков (1900-1953), «Баллада о прокуренном вагоне».] – эти стихи уже были тогда написаны, с 1942 года начали расходиться по всей стране в списках; не знаю, слышали ли о них мои молодые дедушка и бабушка, но к ним, как и к миллионам расставшимся надолго – или навеки! – эти слова были ох, как приложимы…
Очень скоро он стал таким:
Стояла осень (золотая? серая? – никто даже не заметил). Взяв в кольцо Ленинград, которому предстояло еще стать городом-мучеником, немцы вплотную подступали к Москве. Паника, конечно, в столице случилась нешуточная – а как иначе? Продукты исчезли из магазинов, с наступлением ночи на охоту выходили мародеры и бандиты, люди в ужасе бежали из обреченного, как представлялось в те дни, города, официальная эвакуация, по свидетельствам современников, организована была из рук вон плохо… Москва подвергалась массированным вражеским налетам, бабушка Тамара с грудным ребенком на руках бегала по тревоге в бомбоубежище… Сейчас это кажется трюизмом: в конце концов, под бомбу не попала – так и жаловаться нечего. Правда. Но… «Горе беременным и питающим сосцами в те дни»[3 - Новый Завет. Марк, 13:17; Матфей, 24:19]. Евангелисты говорили о последних муках землян при конце света – но разве легче было в те дни, когда только казалось, что конец тот пришел? Женщинам объяснять не надо, что такое грудной ребенок на руках при самых благоприятных обстоятельствах: это не только умилительные щечки-пяточки, но и бесконечные, внезапные и непонятные болезни, мокрые и грязные пеленки (это сейчас изобретены спасительные памперсы, а в сорок первом году в бомбоубежище на это дело шли рваные тряпки и носовые платки), постоянный крик по неизвестным причинам, неотступный риск ему умереть то от одного, то от другого… А вот представьте себе, что все эти «временные трудности» вы переживаете не в квартире с электричеством, горячей водой, паровым отоплением и передовой безотказной техникой – а в грязном подвале, когда сверху на твой дом летят тонные бомбы, муж на фронте, и ты о нем ровно ничего не знаешь, работы у тебя, как у кормящей матери, нет и быть не может, еды тоже – и при всем этом ты знаешь, что завтра будет только хуже, потому что по улицам уже, возможно, будет маршировать вражеская пехота… Какая разница, какой и когда будет всеобщий конец, когда вот он, лично твой, – наступает, и ты беспомощна, беспомощна, беспомощна… А эта ниточка писем, что связывает тебя с любимым мужем, – она так хрупка, уязвима и непостоянна, что и легчайшая паутинка рядом с ней – канат… Вот первое сохранившееся письмо от него.
«Рязань, Октябрьский городок
15 октября. Среда. 2 часа утра.
Любимая моя! Дорогая моя Рушенька!
Я получил, наконец, долгожданное письмо твое. Очень рад твоему решению. Я уже хотел было дать тебе телеграмму, чтобы ты выезжала, родная, но решил дождаться ответа на свою телеграмму, которую послал тебе в воскресенье, беспокоясь полным отсутствием от тебя известий. Вчера, когда я пошел на почту, ничего от тебя еще не было, но вечером Грановский принес мне твое письмо и открытку. Я сегодня в карауле и не мог сам сходить на почту. Я знаю, моя родная, что тебе будет много затруднений с билетом, но ты должна преодолеть все это и выехать из Москвы. Мне бы очень хотелось, чтобы моя мама и Мура (сестра Димитрия – Н.В.) тоже выехали с тобой. В особенности мама, которая, хотя внешне тверда и спокойна, но на самом деле все так переживает. Мура писала, что она была больна, и я уверен, что это в связи со всеми этими событиями. Но кроме их обеих, есть еще престарелые тетки, которых мама, возможно, не захочет оставить. Вообще, я не могу решить, как лучше быть, но уже писал и дал телеграмму, чтобы мама выезжала.
Милая, дорогая подруга моя! Ты ведь знаешь, как горячо я люблю тебя! Ты знаешь, что все помыслы мои о тебе и маленькой дочке моей! Уезжай же спокойно и твердо и не тревожься так, как ты пишешь, родная. Нельзя подвергать нашу малышку всему, что связано с тревогами в Москве и прочему. Что же касается известий от меня, то пусть не болит твое любящее сердечко: ты будешь получать от меня письма, чего нельзя сказать с уверенностью, если ты останешься в Москве. (Димитрий намекает на возможную сдачу города с последующей оккупацией – Н.В.). Я буду и телеграфировать тебе, и ты очень хорошо сделала, что предупредила, что брат твой пока в Москве: я смогу обратиться к нему, если будет нужно. Отцу твоему я напишу тоже, но лучше бы знать адрес его полевой почты. Радость и счастье мое, Рушенька! Еще раз прошу – не тревожься так. Мне выпало большое счастье повидать тебя, милая женушка, и мою дочурку. Теперь, когда ты пишешь о ней, я так хорошо ее себе представляю! Когда я уезжал, она лежала на подушке и смотрела на меня своими ясными глазками. Мне жаль все же, что у меня нет твоей фотографии, кроме той, о которой я уже писал тебе. Но и она так много мне говорит о моей милой и любимой, так много вызывает прекрасных воспоминаний. (…) Дочка наша похожа не только на меня, но и на тебя тоже, иначе она не была бы такой хорошенькой. Родная! Если я получу заблаговременно телеграмму, то обязательно выйду к тебе, но могут быть всякие случайности – телеграммы иногда задерживаются, например. Ты не огорчайся очень этим, помни, что с тобой всегда горячая любовь моя!
(…)
Твой навеки любящий тебя муж твой Дима. Родная, дочку мою всегда целуй за меня. Д».
Именно в этот день, 15 октября 1941 года Государственный Комитет Обороны принял постановление «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы», а 16 октября было закрыто метро. Результатом стала поначалу и вовсе неуправляемая паника. В городе циркулировали самые разные слухи: «Немцы сбросили парашютный десант за Крестовской заставой», «Все железнодорожные пути и узловые станции давно разбомблены», «Немцы в Филях» и пр. Распространяемые «Агентством ОГС» (Одна Гражданка Сказала), как новейший фольклор обозначил их носителей, эти слухи способствовали нагнетанию страха и дестабилизации обстановки. Вот карикатура из «Крокодила» тех дней – ее наверняка видела молодая бабушка.
Карикатуры – карикатурами, но, когда 16 октября исчезла возможность бегать во время бомбежек в метро, и по радио было объявлено требование держать окна открытыми, чтобы их не выбило взрывной волной, когда будут взрывать заводы, многие поняли окончательно: город готовят к сдаче. А 19 сентября все с ужасом узнали из сводок: немцы взяли Киев. Давно ли по этому поводу смеялись, читая любимый «Крокодил»? «Из сводки германского штаба: "Наши войска тесно сомкнутыми рядами вступили в Киев"» – так написано под этой оптимистичной карикатурой – и что же? Отдали! А если и Москву?!
Тревожно-мнительная по складу характера Тамара не могла не представить себе в красках, что ее ждет в случае оккупации, и вместе с матерью Капитолиной Алексеевной, свекровью Ольгой Павловной и золовкой Марией (Мурой) собралась ехать с ребенком на руках к своей тете по матери в Самарскую (тогда Куйбышевскую) область, захолустный поселок Кинель-Черкассы…
Тамара решила эвакуироваться, вслед за многими другими посчитав, что «на земле», в случае чего, выжить будет легче… Лично меня всегда поражало такое убеждение: кому на земле легче «прокормиться» – жителю благополучного мегаполиса, который корову только на картинке видел? Но заблуждение это настолько крепко в народе, что и до сих пор ревностные ожидатели конца света верят, что смогут пересидеть его именно в деревне… Тамара ошиблась – но нам ли судить ее? Немцы тогда еще шагали по нашей земле едва ли не победоносным маршем – почему, вопреки логике, она должна была верить в то, что найдется сила задержать их? Спустя семьдесят пять лет я знаю, что, останься бабушка в Москве – и уже через три месяца жизнь ее могла бы стать пусть трудной, но сносной, она избежала бы двух лет нечеловеческих, запредельных каких-то страданий. Но как угадать было тогда, когда сама земля из-под ног уходила, а с неба летела смерть? Димитрий поддержал намерения жены.
Они должны был проезжать через Рязань, где муж ее был еще в неустойчивом положении – в части, мучительно ожидая назначения, которое вскоре, как мы увидим, получил, и путь его, военного инженера, лежал на Кавказ: Горький – Сумгаит – Баку – Грозный…
«Грозный, 26 сентября 41 г.
Дорогая Тамарочка!
Нахожусь ныне в Грозном. Получил назначение в качестве инженера-ремонтника. Пока все благополучно – не тревожься. Сумгаит я покинул 21-го. Перед этим был в командировке в Баку, откуда послал тебе письмо. Для себя нашел только открытку твоего отца. Как живешь ты с дочкой, не знаю ничего с тех пор, как покинул Горький. Не знаю также, что мама и Мура. Нет сведений и о mestantes[4 - Моих тетушках (фр.).] и о Роме (брат Димитрия – Н.В.). Не знаю, когда же наладится наша переписка… Здесь подыскиваю себе частную квартиру – комнату, конечно. Жизнь здесь по сравнению с Горьким очень дешева. Много помидор и слив. Винограда и инжира, как в Сумгаите, правда, нет. С питанием очень хорошо. С непривычки к обильной пище мой желудок «вышел из синхронизма» – вчера пришлось не обедать и не ужинать. Это, конечно, временно. Будь здорова, целую тебя крепко. Любящий тебя твой Д.».
«Ты сбережешь дочурку мою…»
Хочу сразу сказать: война та далась бабушке более тяжко, чем дедушке, хотя он вернулся с орденом Красной Звезды и медалями за взятие и того, и другого, и третьего, а она получила только медаль «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны». Он перенес тяжелые военные лишения, она – беспросветные страдания. Конечно, в письмах супруги друг друга берегли, сглаживали углы. Но у Тамары – невероятно мужественной женщины, совершенно железной, такой навсегда оставшейся, – все-таки прорывались иногда, как вопль боли сквозь стиснутые зубы – отчаянье, ужас и безысходность… Муж тревожился за нее, не всегда вполне понимая, что именно приходится ей переносить. Возможно, ему до поры до времени казалось, что гражданские вне зоны немецкой оккупации не подвергаются прямой опасности для жизни, – потому он пока и задумывался над тем, хорошенькая ли его дочка, гордился, что стал отцом, – и как-то не очень думал о том, что и дочки, и жены в любой момент может лишиться. Ну, понятно: «на войне»-то – он, а они где-то там, в мире и покое… Для дочки он боялся пока лишь простуды:
«Рождественский майдан,
Пятница, 28 ноября 41 г.
Голубка моя Рушенька! (Руша, Рушенька – это, наверное, сокращенное от «Тамаруша»; в письмах вообще очень много нежных слов и признаний в любви, интимных подробностей, потому что эти двое истинно любили друг друга, что доказали всей последующей жизнью, – но я опущу эти не нам с вами предназначенные слова; и сама старалась, в подлинных письмах на них наткнувшись, отводить взгляд: пусть они навсегда принадлежат тем, кто их писал и читал; эти места будут заменены традиционным (…) – Н.В.)
Тревога за тебя и за маленькую нашу дочку не покидает меня. На сердце тяжело от неизвестности всякий раз, когда я возвращаюсь мыслью к тебе, моя радость, когда думаю о судьбе твоей и Оли, когда думаю о том, что, возможно, вы еще не достигли Кинель-Черкассов, что так много шансов нашей малютке простудиться и еще больше захворать во время путешествия.
Последний раз я писал тебе, когда мы подъезжали к Касимову на нашей барже, нет, тогда, когда мы были, кажется, километрах в 30-ти от Горького. Письмо было, помнится, от 11 ноября. Ближе к Горькому и не доехали. Мы остановились в затоне у пристани Павлов. Вернее, с трудом добрались туда из-за льда, который окончательно сковал там наш транспорт. Письмо тебе я бросил в ближайшей деревушке к затону, в почтовый ящик, конечно. Я не писал никому, кроме тебя, да простят мне мои родные. Мне не до писем теперь, пока я не узнаю, что вы благополучны. Последним воспоминанием о тебе, дорогая, был пароход «Мария Ульянова», на котором я видел тебя в последний раз. Он также был в этом затоне.
Родная, я не был также и в Арзамасе, но те, кто был там он нас, не привезли мне ни писем, ни телеграмм от вас. Говорят, что все пересмотрели, всю корреспонденцию до востребования. Это уж совсем мне непонятно и внушает тревогу. Я послал тебе отсюда «молнию» в Кинель, но вот уже неделя, как нет ответа…
Путь от затона до Рождественского Майдана мы проделали частично пешком, частично по железной дороге. Мы прошли 35 километров, ночевали в деревне, затем ехали от Зименки до Сережи по ж.д., затем опять шли километров 25 досюда.
Здесь я живу вместе с неким Валяжкиным на частной квартире, в избе, даже в половине избы. Одна половина принадлежит бабке Пелагее Моряковой, другая – ее снохе. Избенка незавидная, грязноватая, но, в общем, ничего. Мы временные гости здесь. Мы строем будем продвигаться по трассе, конечно. В первое время было небогато с нашим питанием, но теперь все налаживается, все будет хорошо. Мы были предоставлены самим себе одно время, а майдан, или, что одно и то же, село, здесь такое, что, как говорят, «снега зимой не выпросишь», не то что картофеля или молока, например. Впрочем, мы все же купили здесь коллективно баранину, и наша бабка варила нам похлебку. Сперва в эту похлебку она клала немного картофеля, а потом перестала даже солить. Но теперь мы уже получаем неплохие обеды и завтрак по утрам, так что домашнее питание уже не является основным. Мы не имели здесь ни сахара, ни чая, но это, милуша моя, уладилось. Мы все получили, что необходимо.
Здесь уже установилась зима, которую в Москве мы назвали бы ранней. В дополнение к теплому белью и той экипировке, которую ты видела на мне в Рязани, я получил еще валенки с калошами. Пожалуй, я теперь так тепло одет, как никогда раньше.
Как видишь, родная, у тебя нет причин беспокоиться обо мне. Я боюсь, ненаглядная моя женушка, дорогая моя супруга, что много горя выпало на твою долю, много испытало нежное твое сердечко. Да и кончились ли эти испытания?! Ангел мой, целую тебя, жена моя, целую крепко и горячо. Ты будешь здорова сама и сбережешь дочурку мою.
Передай моей маме и твоей, передай и Муре мой привет и надежду, что и они живы и невредимы.
Милая моя женушка! Помни о твоем всегда любящем тебя горячо муже Диме».
Итак, по дороге в эвакуацию Тамара все-таки повидалась с мужем, но испытания, увы, только начинались. А уж как ей удалось сберечь «дочурку» – знает только Бог, потому что не обо всем, повторюсь, она мужу писала…
Не писала, например, – да и цензор все равно вымарал бы! – о том, что в грязную дыру под названием Кинель-Черкассы эвакуировались не только мирные жители, но и военный завод, немедленно ставший объектом налетов фашистской авиации. Завод охраняли, естественно, зенитки – и немецкие самолеты особенно близко к нему не подпускали: лупили почем зря. Но немцы, как известно, народ педантичный, и, если уж что в голову заберет… Летали и летали, хотя и понятно было, что завод практически недосягаем. Но не везти же бомбы обратно, в конце-то концов! Поэтому истинные арийцы сбрасывали их на крыши мирного поселка – и на головы женщин и детей, под тревожный рев заводского гудка (сирены – это в городах!) метавшихся по улочкам в поисках укрытия… Спустя семьдесят один год после Нюренбергского процесса мы, конечно, уже не удивляемся, в очередной раз читая о том, как белокурые и голубоглазые наследники и пользователи великой немецкой культуры, опечаленные тем, что боевое задание в очередной раз бесславно провалено, из пулеметов расстреливали со своих самолетов мирных жителей, которые спасались от них в камышах, поздней осенью – по горло в ледяной воде Большого Кинеля… (Насчет культуры: Гёте, Шиллер, Бетховен, Бах, Вагнер, кто там еще… – интересно, предполагалось, что они одобрили бы это? А мой любимый Кнут Гамсун, написавший бессмертный «Голод», норвежец, назвавший в своем некрологе Гитлера «борцом за права народов» – он тоже считал, что это было нормально?) Стоя в этой неширокой реке в конце ноября, когда уже вода начинала схватываться первым льдом, бабушка держала мою завернутую в теплое одеяло будущую маму над головой – и молилась. Сверху строчили пулеметы, но закрыть ребенка собой Тамара не могла: кругом было по грудь воды. Она даже не могла молиться о том, чтобы убили ее, а не дочь: в таком случае малышка бы неминуемо утонула… Не попали ни в кого. Об этом Димитрий узнает только после войны; его полагалось щадить: ведь это он – герой, воин, а она кто? Просто женщина, спасающая свое дитя, – ничего необычного.
«Рождественский Майдан
Суббота, 6 декабря 41 г.
Моя родная Рушенька! Решил написать тебе сейчас – все легче станет на душе. Пока на работе, время идет не так тягостно, как наедине с собой, – со своими думами о тебе и об Оленьке, о моей маме и Муре. Из Арзамаса, куда вы должны были писать мне до востребования, нет от вас ни строчки. Туда уже много ездили от нас по этому вопросу, но все с одним и тем же для меня результатом. Это меня особенно подавляет и заставляет предполагать недоброе. Вчера привезли из Рязани сюда письма. На мое имя было одно письмо, также меня удручившее, от твоего отца, и несколько открыток для Муры. Твой отец 22 ноября был в Москве и написал мне тогда же письмо. Оно дошло, как видишь, случайно очень быстро. Отец твой пишет, что его очень убивает и лишает сил отсутствие известий о Капитолине Алексеевне (мать Тамары – Н.В.) и о тебе, и просил меня известить о вашем местопребывании. Но что я мог сказать ему? Я хотел было вчера же ответить, но говорят, что письма, адресованные на Москву, не принимают и возвращают обратно. Воинское, наверно, дошло бы, но он не сообщил своего полевого адреса и просил писать на старый московский. Все же попытаюсь написать наудачу. Он сообщил также адрес сестер твоей матери и свой телефон, по которому можно звонить ему из Москвы. В Москве он бывает часто. Брат твой Валентин находится на фронте при штабе армии, а где находится Рома, мне неизвестно.
Тебе я послал письмо в Кинель-Черкассы 27 ноября и послал тебе молнию 21-го ноября со своим адресом. Ответа нет.
Я работаю здесь целыми днями на воздухе, в лесу. Здесь много снега, и последние дни стоит морозная погода, но одет я тепло, и я здоров. Здесь я пробуду неделю или полторы, максимум две недели. Потом мы выберемся из этой глуши, куда – не знаю, но надеюсь, что у меня больше будет больше возможностей узнать, где ты, моя дорогая. Неужели твоя тетка Вера Степановна не ответила бы мне на мою телеграмму, если бы вас не было в Кинели? Знаю, что в Горьком вам пришлось тяжело, пришлось испытать то же, что и в Москве, много горя и волнений, но были бы вы живы и невредимы. Очень боюсь за Оленьку, родная моя. Женушка моя горячо любимая! Будь здорова и счастлива. Крепко обнимаю и целую тебя. Любящий муж твой Дима».
«Рождественский Майдан
19 декабря
Моя родная, горячо любимая!
Почему же ты ничего мне не пишешь? Разве ты не знаешь, что ты мне дороже всех не свете? Что же с тобой случилось? Пойми, как невыносима мне мысль об этом! Ты и прекрасная дочка моя – ведь это все для меня! Чем больше проходит дней – тем больше тяжелых сомнений закрадывается мне в сердце. Нет, вы не попали в Киннель-Черкассы, хотя я и пишу сейчас туда. Но вы и не в Горьком, вы куда-то уехали, но куда – Бог весть… Маленькая дочурочка моя! Где же ей-то перенести все мытарства, которые выпали на вашу долю! Горький, как мне рассказали, 4 и 5 ноября пережил тревожные дни, подобные московским. И это как раз в то время, когда вы там были! С трудом заставляю себя заниматься своей повседневной службой – все валится из рук. Представляю себе все ваши мучения и беспокойства!
Завтра я буду в Арзамасе, отправлю это письмо и письма Муре и маме. Несколько дней назад я вторично отправил «молнию» в Кинель, на этот раз уже на имя твоей тетки, с просьбой ответить на Арзамас, где же вы. Этого ответа, который я жду все эти дни, я стал бояться теперь.
Целую тебя крепко и горячо, милая моя супруга, моя дорогая Рушенька! Помни о любящем муже твоем Диме. Дочурку мою поцелуй за меня. Д.».
Дедушка, конечно, понимал, что его жена и ребенок не на курорте, но весь объем постигшего их бедствия он долго еще и представить себе не мог. А тем временем его дорогой «Руше» в нетопленой крестьянской избе, где она квартировала с матерью, маленькой Оленькой и родственницами мужа, приснился вещий сон. Она вновь увидела себя, стоящей среди камышей под пулеметным обстрелом, только кругом была не вода, а глубокая черная грязь, и в этой грязи на глазах ее с воплями тонули люди – женщины, дети, военные – их просто засасывало вглубь, несмотря на крики и сопротивление… Тамара же могла только сначала прижимать к себе дочку, потом – поднимать ее все выше и выше, а грязь все прибывала – вот-вот захлестнет совсем! И тут прямо перед молодой бабушкой появился седой бородатый старичок с охапкой жердочек под мышкой и, не говоря ни слова, кивком позвал за собой. Жердочки свои он стал класть молодой женщине под ноги одну за другой, образовалась некая хлипкая гать, по которой Тамара и пошла – осторожно-осторожно. Так и шла, оскальзываясь и еще крепче обнимая ребенка, не отрывая глаз от спины аки по суху идущего вожатого, что иногда оглядывался и будто призывал не сомневаться… Вывел на твердый берег с зеленой муравой – и, как положено, исчез – а бабушка проснулась. Во сне был просто «старичок», а, проснувшись, она сразу вспомнила добрый лик Николая-Угодника. С того дня Тамара знала наверняка, что переживет войну и сохранит девочку, – не задумалась правда, как я бы на ее месте: а вдруг тот зеленый берег – не земной мир, а посмертный покой для них обеих?
«Арзамас, 20 декабря.
Дорогая Рушенька!
Приехал сегодня в Арзамас и сразу получил Мурину телеграмму из Толкая. Счастлив, что все благополучно. Словно гора с плеч свалилась. Телеграмма, оказывается, лежит давно здесь. Меня же уверяли, что нет ничего для меня, пока сам не приехал. Здесь я по делам из Рождественского Майдана. Целую тебя крепко, жду дальнейших известий. Привет маме, Муре и Капитолине Алексеевне. Твой Д.».
«Рождественский Майдан
Вторник, 23 декабря
Моя дорогая Рушенька!
Я уже знаю, что вы, как телеграфировала Мура, доехали благополучно. Ты можешь себе представить, как порадовало меня это известие, хотя и запоздало больше, чем на месяц. Все это время я очень беспокоился за вас всех, в особенности за мою дочурку. Я был под влиянием мрачных высказываний твоей мамы еще в Рязани, тем более что совершенно так же уверенно высказался и мой сосед по комнате Валяжкин, и я серьезно опасался за жизнь Оленьки. К этому были, конечно, основания, да и сейчас я не вполне спокоен и не буду спокоен, пока не получу подробного письма от тебя о состоянии ее здоровья. Малютка была простужена, и за время пути это могло усугубиться. Правда, доехали вы чрезвычайно быстро, если верить этой телеграмме из Толкая, которая помечена 13 ноября. Я уже писал, что буду считать чудом, если вы в Кинель-Черкассах, и сейчас все кажется мне удивительным стечением обстоятельств с самой Москвы. Во всем было так много риска и неопределенности – и все вдруг так хорошо вышло! Значит, оправдался этот маршрут на Горький, который мы избрали? Из Горького, моя милуша, вы доехали до Куйбышева на пароходе, конечно. И попали на один из самых последних пароходов! Ведь уже 13 ноября навигация стала невозможной. Я сам тому свидетель. Не может быть, чтобы вы уехали из Горького поездом. В Горький вы приехали 4-го и пробыли, возможно, 5 и 6 ноября. Как говорят, в эти дни в Горьком была очень тревожная обстановка в связи с налетами вражеской авиации. Воображаю твои треволнения, моя родная. Напиши мне обо всем подробно. Сейчас у тебя, да и у всех вас, другие заботы, продовольственного порядка, а может быть, даже и квартирного. Не исключена возможность, что твоя тетка уже имеет квартирантов, не дождавшись вашего прибытия вовремя. Мне следовало бы упрекнуть самого себя, да и тебя, за то, что вы не эвакуировались раньше, – тогда все было бы удобнее и проще. Несмотря на то, что я писал тебе и маме из Новгорода и Валдая о необходимости выезда из Москвы, я никогда не настаивал на этом, тая в душе надежду свидеться с тобою, моя дорогая женушка. Эта надежда была обоюдной, она оправдалась, и я не жалею, что мы не поступили по-другому. Все это время я живу лишь догадками о том, как ты живешь и что с тобою. Все это может быть далеко от действительности. Мне так недостает твоих писем, нежных писем дорогой жены моей!
(…) Всегда любящий муж твой Дима.
Приписка от 25 декабря:
