Годар "Пьяный сон"

– Разве лучше сидеть в неведении?

– С какой-то стороны да. У нас и без того много проблем.

– Вам не интересно? – нахмурившись, Дилан оглянулся на друзей. Все молчали. – Не может быть.

– Мэрион прав, – выдохнув, произнесла Софи. – Не стоит лезть в это сейчас, особенно когда нас будут допрашивать как наиболее подходящих для роли подозреваемых. Захочешь поиграть в детектива – пожалуйста, но после того, как мы все придем в чувство и поспим хотя бы самую малость.

– А ты разве сможешь уснуть? – Дилан повернулся к девушке. Та вдруг весело усмехнулась.

– Буду спать как убитая.

Дилан попытался сдержать ответную усмешку и отвернулся, но со стороны послышался глухой смех Мортимера, и сдержаться не удалось. Усмешка переросла в улыбку, следом – в тихий смех. Они втроем смеялись, усердно игнорируя пытливые взгляды остальных, вцепившиеся в их лица и не заметившие в словах Софи ничего забавного. Наверное, у кого-то из них смех был спровоцирован внутренней истерикой, но явно не у братьев: для них никогда не существовало морали как таковой.

– Да, – протянул Мортимер, немного успокоившись, но не снимая широкой ухмылки с лица. – И мы еще задаемся вопросом, кто убил?

– Знаешь, а я ведь подхожу на роль больше остальных, – кивнула Софи. – Это же я первая увидела тело, это именно я разбудила Дилана и только я среди нас знала Мону, не так ли? Меня либо кто-то чрезвычайно ненавидит, либо это просто совпадение. А я в совпадения не верю.

Улыбка Мортимера переросла в кривую, когда он подмигнул девушке, а Софи, не поняв намека, не стала разбираться и отвернулась.

– Я тоже знал Мону, – прохрипел Мэрион, который не разделял веселье. – Она ходила со мной на лекции по философии.

– Ты же врач, зачем тебе философия? – спросил Фэлис.

– Я задаю себе тот же вопрос уже четыре года подряд.

Немного погодя, не выдержав, Фэлис вновь заговорил, накрыв слова тоном, походящим на разбитое стекло:

– Я время от времени перечитываю Достоевского, пью очень много кофе и еще больше алкоголя, плохо сплю и не сдался в борьбе за собственную личность. Суть вот в чем: я невротик. И если сейчас мы не переключим внимание на что-то другое, то вы будете ловить меня, бьющегося головой о стены, по всему корпусу. Утрировано, конечно, – он выдержал паузу, будто обдумав что-то. – Хотя нет, пожалуй, не утрировано.

– Я бы посмотрела, – послышался смешок от Джойс.

– Неужели на тебя так наркотики повлияли? – вскинул бровь Мортимер, перед этим бросив мимолетный веселый взгляд на Джойс.

– Наркотики? – криво улыбнулся Фэлис. – Какие наркотики?

– Фэлис прав, – отозвался Мэрион. – Нам действительно стоит отвлечься. У кого-то есть предложения?

Все затихли. Тишина, которая уже стала седьмым звеном в их механизме, прерывалась каплями дождя и ударами веток деревьев об окно снаружи. На достойные разговоры ни у кого не хватало благоразумия, на глупые разговоры – терпения. Страшно невыносимая практика, жестоко бьющая по самоуважению, – молчать, когда даже один выдавленный сквозь зубы, едва слышимый звук может стать последним шагом в пропасть; когда невозможно непоколебимо выстоять перед чем-то таким грозным и всеобъемлющим как слово; когда приходится отдаваться молчанию, обглодав на кончике языка кости своих почти вылетевших наружу мыслей. И все предложения, возникавшие в голове, казались глупыми, маленькими в самом уничижительном значении слова. Они наверняка так бы и просидели до темноты, если бы не три стука в дверь. Шесть голов, как одна, повернулись в направлении раздавшегося звука, дверь отворилась и пред студентами предстал нарушитель спокойствия.

Не сказать, что человек этот был красив, однако статен. Дорогой отпаренный темно-коричневый костюм, чистейшее пальто, вылизанные черные туфли и гелем убранная назад челка светло-коричневых волос. Незнакомец, добросовестно чистоплотный, мог бы выглядеть на двадцать пять лет, если бы не резкие остроты помрачневшего с жизненным опытом лица. Дилан, кажется, единственный из всех обладающий ястребиными повадками, был способен заметить эти остроты, уловить то, как незнакомый мужчина скрывал последствия жестокой жизни за выпрямленной спиной, сильно напоминающей осанку Мэриона, такую же непоколебимую и надменную; и невозможно было не вцепиться в приторно снисходительный, почти перерастающий в садистский, взгляд желто-зеленых глаз. Он напоминал змею, самую проворную и с самым длинным языком.

Два зеленых стеклышка не торопясь прошлись по каждому из сидящих. Остановившись на младшем близнеце, они прищурились, и, когда незнакомец улыбнулся, улыбка не дошла до глаз, и в тот момент можно было ясно увидеть отличительную черту этого лица, которую, при всем желании, едва ли можно было забыть: правый уголок губы его был обезображен небольшим шрамом, который при любом движении губ перерастал в пугающую, злую усмешку. У людей, видевших ее, возникала одна из нескольких возможных реакций: они либо усмехались в ответ, либо отводили взгляд.

Наконец, мужчина заговорил – голос его был глубокий, с той приятной хрипотцой, которая из его рта звучала отталкивающе, в то время как манера речь была намеренно вежливой, моментами уступчивой и настолько сахарной, что даже Софи, ни дня не обходившаяся без сладкого, заметно поморщилась.

– Прошу извинить меня за беспокойство, – сказал незнакомец. – Я могу найти в этой комнате Дилана Мелтона? – помедлив и не заметив ответной реакции, он продолжал: – Меня зовут детектив Карсель. Я хотел бы задать каждому из вас пару вопросов, – поднял правую руку с документами. – Иду по списку, никаких предвзятостей.

Услышав это, Дилан, не веря ни единому слову, отметил несколько деталей: легкая улыбка на чужом лице, поднятые брови, будто бы обнадеживающие, уверенное течение речи, – и теперь, узнав, как Карсель лгал, мог сказать:

– Вы ищите меня, – юноша встал с пола, сравнявшись ростом с детективом. – Я весь в вашем распоряжении.

Карсель улыбнулся шире, обнажая белые зубы: – В таком случае, пройдемте со мной.

Надев на лицо насмешливую маску, за которой было надежнее всего прятаться, хотя она и давалась тяжелее остальных, Дилан вышел из комнаты, проходя в дверном проеме мимо детектива, который закрыл за ним дверь. Остановившись в нескольких шагах от комнаты, он обернулся и посмотрел на мужчину.

– Отойдем, чтобы нас не услышали, – произнес Карсель, отводя молодого человека на расстояние пятнадцати шагов.

– О чем вы хотели поговорить, детектив? – дойдя до середины коридора, юноша улыбнулся и спрятал руки в карманы черных брюк, поверх которых висела выправленная белая рубашка.

Детектив Карсель разделил чужую уверенность, прикрытую любезностью, когда ответил, не прекращая улыбаться и не прерывая зрительный контакт:

– Дилан, я могу задать вам несколько вопросов насчет случившегося?

– Конечно, детектив, – хитро прищурился юноша, пока его собеседник доставал звукозаписывающее устройство из внутреннего кармана пальто.

– Не против? – вскинул бровь Карсель.

– Как угодно.

– Благодарю. Так, пожалуй, начнем. Дилан, вы были лично знакомы с Моной Милнз?

– Нет, детектив.

– Где вы были сегодня с трех до пяти часов утра?

– Ближе к четырем часам я отправился спать, в то время в гостиной еще оставались люди. Я проспал почти до шести часов, затем меня разбудили.

– В котором часу вы обнаружили убитую?

– Вскоре после того, как проснулся.

– Вы были один?

– Нет.

Вопросы детектив задавал размеренно, не спеша, времени для него вовсе не существовало. Тон его был медленный, заискивающий, но довольно отстраненный от преступления.

– С кем же?

– С Софи Тинкер.

– Она обнаружила тело первая?

– Это вам стоит узнать у нее, я не привык говорить за других людей.

– Безусловно, – кивнул Карсель. – Так, вы ничего не можете больше сказать о Моне Милнз?

– Зависит от того, что вы хотите знать.

– Вы можете, например, предположить, почему ее могли убить? Недоброжелатели или враги у нее были?

Дилан усмехнулся шире: – Я видел Мону издалека один раз, даже не помню когда и при каких обстоятельствах, знал о ее существовании, но не более. Впрочем, в Ганне все кишит различными слухами, прислушайтесь к ним.

– Разве слухи бывают когда-то правдивы?

– Вы, как детектив, должны знать, что вне зависимости оттого, правдивы ли они, слухи нередко бывают источником информации более полезным, нежели допрос, показания и факты. Вы не пользовались ими в своей практике?

– Не приходилось, – Карселю резко, в одно мгновение перехотелось улыбаться: было нечто издевательское в словах юноши, что превращало проверенную ухмылку детектива в кривую, насильно натянутую. Дилан пожал плечами.

– Детектив, могу теперь я задать вам вопрос?

– Он касается темы нашей беседы?

– Конечно.

– Вперед.

– Вы впервые работаете с чистыми убийствами, я прав, детектив? Уверен, что до этого дела вы служили в другом отделе, – хотя лицо Дилана было расслабленным, улыбка пропала; голос его стал ниже и приглушеннее.

– При всем уважении, Дилан, это нашего разговора не касается, – слегка нахмурился Карсель, уголки его губ медленно опустились.

– Я все думал, как такого молодого офицера допустили до серийных убийств, вы же, право, не из книги вылезли и явно действуете по учебному плану. У вас нет ни метода, ни гения, так в чем же причина?

– Простите меня за мою невнимательность, – Карсель сделал жест рукой рядом с головой и как бы смущенно улыбнулся, – но я мог вас неправильно расслышать. Серийные убийства?

– Серийные? – Дилан повертел головой по сторонам, будто кого-то ища, и наконец вернувшись к детективу, он усмехнулся: – Вы о чем, детектив?

– У нас есть одно тело, Дилан. Вы знаете, что те убийства, про которые говорите вы, как правило, начинаются от трех жертв, и то, единственно в том случае, если их объединяет одинаковый образ действия?

– Я не люблю официальности, но, если вы так хотите, тела будут.

– В каком смысле?

– Из какого отдела вы прибыли, детектив? – спросил Дилан. – Я угадаю, хотите? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – Наркотики? Оружие? И то, и другое? – вскинул бровь, как бы догадавшись. – Неужели! Вы ловили контрабандистов! И как, захватывающее зрелище?

– Я еще раз повторяю, – отчеканивая каждое слово, но не слезая с мягкого тона, произнес Карсель, – что мое прошлое не имеет никакого отношения к нашему разговору. Но ваши слова о серийных убийствах… расскажите об этом, пожалуйста, подробнее.

– Убийцы, особенно серийные, – это порода совершенно другая, детектив. Тут мало просто иметь чуйку на людей, которые перевозят товары, тут важны детали. В общем и целом вся информация, которая вам необходима, находится в учебниках – они к вашим услугам. Я могу сказать одно: тело – это подсказка, оттуда можно многое узнать, только вот из-за отсутствия опыта вы едва ли успеете это сделать. У убийцы мало времени, ведь он заперт в этом университете, поэтому, вероятнее всего, будет действовать быстро.

– С такой уверенностью говорить о подобном… – задумчиво протянул Карсель, на что Дилан слабо рассмеялся. – Извините, что смешного?

– Я не виновен, детектив. Был бы я таков, вел бы себя иначе, как минимум, не рассказывал бы вам о том, что убийства – по убеждению.

– В таком случае, вы не хотели бы оказать помощь следствию?

– Смешно, – со снисходительной улыбкой кивнул Дилан. – У вас есть ко мне еще вопросы, детектив?

– Я уже задал один.

– Ну, раз вопросов нет, я тогда пойду. Вы не против? Понимаете, у меня был тяжелый день, хотя время только близится к обеду, ужасно, не правда ли? Я хотел бы отдохнуть. Благодарю за беседу, мне было довольно интересно.

С издевательской усмешкой на лице Дилан развернулся, не доставая рук из карманов, и поплелся обратно в комнату; за спиной послышались шаги – детектив пошел за ним. Юноша прекрасно понимал, что теперь его не оставят в покое, что, впрочем, было ясно еще с момента обнаружения, но сейчас, после проведенной беседы, Дилан превратился в главную мишень. Карсель не спустит с него глаз, более того – вскоре вновь наведается к юноше, попытается сыграть на доверии и не забудет про свое предложение о помощи. Тот уже запутался – все-таки недостаток опыта в подобных делах играл роль, – поэтому цеплялся даже за намеки какого-то студента, любому здравому человеку показавшиеся бы обыкновенным способом ввести собеседника в заблуждение. Впрочем, отчасти так оно и было, но истина в его словах явно проглядывалась: в университете завелся человек, отличающийся крайней жестокостью, и убийство – его рук дело. Тот факт, что Мона была первой, но не последней, был очевиден для юноши с самого начала и прочно укрепился в сознании после объявления о вырезанном на коже символе. На то существовало несколько причин: во-первых, положение тела: на девушке не было синяков – значит, она не упала в драке, ее положили поперек стола, придавая этой детали определенный смысл; к тому же, такая пошлость, как избиение, привела бы к оплошности, нелепо аннулируя все старания, так что убийце это было попросту невыгодно; во-вторых, тончайший разрез на теле был настолько аккуратным, что без преувеличений мог называться работой ювелирной, казалось, он был сделан бумагой, – значит, в него небезосновательно вложили много сил и терпения; в-третьих, убийство было тщательно продумано, сработано быстро, никаких улик, никаких лишних движений – идеальное хладнокровие. Но, прежде всего, отличался именно круг как деталь выдающаяся, как образ, с помощью которого виновник передавал мотивацию, способ и свою личность; вероятно, именно в этой вырезанной фигуре крылся смысл совершенной жестокости. Выведение этих догадок заняло у Дилана какие-то несчастные минуты наблюдения за телом, так что теперь ему оставалось отследить связь между жертвами после второго тела, а после третьего подтвердить свои домыслы. «Ставлю на то, что это не займет много времени, – подумал юноша. – Карсель явится после третьей жертвы». С этими мыслями он вернулся в комнату и, спокойно пожав плечами друзьям, сел на свое место, как бы погрузившись в свою голову, но краем глаза наблюдая за нахмуренным детективом, зазывающим поочередно всех остальных.

Юноша незаметно усмехнулся. Наконец-то, впервые за долгие годы, в жизни назревало что-то, достойное внимания.

***

В Ганне было место, одно из таких, куда ученики не решались заглядывать. Ничего особенного в нем тем не менее не было – холодный квадрат, к которому вел один из коридоров в одном из учебных корпусов, слабо освещенный и одинокий, со стенами, увешанными картинами, что вызывали неудобства у многих студентов. Мортимер любил здесь находиться в большинстве своем именно потому, что сюда практически никогда не ступала нога человека, а если лекции и читались в кабинете за углом, совсем близко, то крайне редко, и в основном предназначались для изучающих искусство, а таких, к счастью, в Ганне было немного. Картины, смотревшие с четырех стен на сидящего на полу юношу, вызывали у того чувство наполненности, которое он редко встречал где бы то ни было. В университете почти везде стены пустовали, часть из них и вовсе была отполирована так же, как в комнате Мэриона, – и это вызывало у Мортимера тошноту. Здесь же он чувствовал себя почти спокойно, настолько, насколько вообще мог оставаться сейчас спокойным.

Он достал из кармана пачку сигарет и трясущимися пальцами подцепил одну, закурив. Воздух вмиг окутался полупрозрачным дымом с ненавязчивым вишневым запахом. В этой части корпуса не было окон, но тихая ночь чувствовалась на коже, бесшумная ночь, в которую, наверное, многие не могли спать, но посторонних шагов слышно не было. Это место, к счастью, не сторожили: стражи порядка сосредоточились на центральных частях жилых корпусов, махнув рукой на коридоры и коридорные отростки, где не было ни окон, ни дверей, видимо, потому что думали, что сюда незачем было пробираться.

Мортимер не мог уснуть битые часы, ему ничего не хотелось сильнее, чем выспаться, но голова его предавала – она не утихала, и что-то в ней постоянно возникало такое, что заставляло держать глаза открытыми, лишь бы не видеть того снова. Понаблюдав недолго в своей комнате за темнотой на улице, за мерными шагами патрулирующих местность полицейских, он быстро выскочил через окно, улочками скользя меж деревьев и кустарников в этот корпус. Ему очень повезло: старый охранник, работающий в Ганне дольше, чем прожил Мортимер, спал, громко храпя и сопя, и не заметил, как юноша пробрался на второй этаж. Ноги сами привели его сюда.

Думать ему оказалось совсем трудно, поэтому он сидел, уложив локти на согнутые колени, как замерший, и уткнулся в полотно напротив уровня его глаз. То был «Демон летящий» – картина, которую Мортимер любил, пожалуй, сильнее всех остальных в этом мире. Может, на него так действовали цвета, может, что-то в этой картине было такое, внутри нее, что приковывало к месту и не позволяло отвести взгляд. Слово «летящий» у юноши бессознательно ассоциировалось с самым приятным в этом мире – с неприкосновенной свободой; с независимостью, за которую не надо было бороться, которая давалась при рождении и которой никогда у него не было; с морским воздухом, который защищал. Представлялось ему в тот момент, что он летает, обозревает с высоты бескрайние зеленые луга, похожие на облака, а потом быстро будто падает, но останавливается перед самой зеленью и летит опять – вдоль луга, так близко к нему, что роса с травинок полностью покрывает его ладони и чуть затрагивает подбородок. Он летит, и для него не существует конца. Луг зовет его к себе, заманивает прыгнуть в свежую траву, у которой не виднеется дна, и погрязнуть в запахе сырой земли, и глядеть снизу на недостижимую радугу; но юноша не хочет предавать небо, поэтому он опять взлетает наверх и отправляется дальше, в поля, где растут прекрасные цветы, подсвеченные яркими, теплыми солнечными лучами. Тепло окружает все вокруг. Небо, переливающееся оттенками голубого, тоже теплое, оно мягкое и родное, не холодно-величественное, каким кажется обычно, а дружественное, так же, как и луга с полями, готовое обнять Мортимера. И солнце! Солнце, оно так близко, но не обжигает; юноша мог подобраться к нему вплотную и не сгореть, он мог протянуть руки, обнять, поцеловать солнце, и то бы сделало то же в ответ. Солнце его любит, небо прощает ему все его деяния и возникающие в голове неправильные мысли, а поля и луга по всему свету жалеют его и защищают. Впрочем, это все ему только представлялось; наяву же он был уверен: все было настроено против него, и он стоял один против целого мира.

Он еще долго смотрел, не отрываясь, подносил сигарету к губам, вдыхал дым через рот и выдыхал через нос, а затем, услышав неуверенные и осторожные шаги со стороны, затоптал носком оксфордов окурок и выкинул его подальше от себя. Как бы ему ни хотелось наорать и прогнать неизвестного идущего, он вряд ли смог бы от бессилия повысить голос; он даже не думал, что был способен промычать или выдавить хоть какой-нибудь звук. Прождав не более минуты, юноша увидел того, кого не ожидал увидеть вовсе. Фэлис, выйдя из-за угла, поймал глазами сидящего друга и неохотно выдохнул, явно почувствовав то же напряжение, что чувствовал Мортимер. Они оба хотели тишины, но тишина, разделенная с кем-то, – это тишина совершенно иная, не та, которая была им сейчас нужна. Однако юноша не развернулся, он молча прошел вперед и уселся недалеко от Мортимера, уперевшись в картину и игнорируя лицо, смотрящее на него справа. Сглотнув, Мортимер наконец отвернулся, и спина Фэлиса расслабилась, согнувшись. Странно было это все. Ужасно непривычно. Неприятно было ощущать неловкость, пустоту, не находить слов даже для какой-то безобидной шутки, чтобы воздух наконец перестал давить. Не хотелось прислушиваться к каждому шороху, прятаться, бояться выйти из комнаты и чувствовать себя закованным в своем же теле. Мортимер понимал, что человек слева боялся, руки у того тряслись сильнее, чем у него, при каждом выдохе тот хрипел, наверное, от усталости, и искривленная спина казалась ненастоящей; увидь он сейчас в темноте лицо Фэлиса, то наверняка нашел бы на чужом лице остатки от влажных полос на белых щеках. Он снова потянулся к бумажной пачке, на этот раз доставая две сигареты, и молча протянул одну из них в сторону, не глядя на приятеля. И тот, не глядя в ответ, принял ее, прикурив собственным огнем – видимо, не хотел, чтобы следы на щеках, пойманные оранжевым светом чужой зажигалки, стали чем-то большим, чем предположение Мортимера.

Фэлис был первым человеком, с кем познакомились братья по прибытии в Ганн. Осень тогда стояла теплая, сухая и безветренная. Близнецы, ближе к вечеру, решили прогуляться по округе – осмотреть местность, узнать корпуса, где будут учиться, познакомиться с людьми, которых здесь, в Ганне, было неимоверное количество – так, по крайней мере, им тогда казалось. Гуляя по широкой дороге (они не любили тротуары, потому что дороги были просторнее и свободнее, не стесняли движения), они доходили до поворотов в улочки, сворачивали туда, пробираясь между корпусами, и выходили на другую дорогу. Ганн был огромен и запутан, точно лабиринт. Так, несколько раз походив кругами, братья пробрались в очередной, не слишком широкий промежуток, но не спешили выходить – они встретили молодого человека, который, облокотившись спиной о стену, в ненасыщенном свете вечернего солнца курил папиросу. Мортимер, уже тогда пристрастившийся к курению, но еще не втянувший в это своего брата, остановился около того черноволосого юноши с болезненно-бледной кожей и спросил сигарету. Рядом с юношей стоял коричневый прямоугольный чемодан, который, как выяснилось впоследствии, был наполовину забит наркотиками. Молодой человек раздраженно зыркнул черными глазами на незнакомца, что прервал его уединение, но сигарету из кармана достал. Он неохотно представился Фэлисом Чейзом. Они одновременно выдохнули дым, пока Дилан молча наблюдал за их разговором: Мортимер что-то рассказывал, а Фэлис изредка бурчал в ответ, что, однако, нисколько собеседника не смущало – он лепетал, не затыкаясь, хотя видел, как отстраненно держался странноватый, закрытый парнишка со взъерошенными волосами. Потом, через несколько учебных дней, выяснилось, что у Фэлиса совпадали некоторые лекции с Диланом, другие – с Мортимером, так что деваться тому было некуда: мало-помалу, они стали друзьями. И сейчас, четыре года спустя, Фэлису очень хотелось верить, что друзьями они все еще оставались.

– Я даже не знаю, как на это все реагировать, – начал вдруг он, собираясь с мыслями. – Сначала я думал о том, чем же Мона заслужила такую жестокость и заслужила ли вообще? Я ее не знал, но все равно жалко. Тяжело видеть вокруг себя смерть, тем более когда раньше никогда с ней не сталкивался. Совсем не к месту ее убили. Столько проблем, а тут еще и это, – он усмехнулся сухо и помолчал с минуту. – А потом я начал думать, что же делает людей такими жестокими? Природа или другие люди? Все перемешалось: когда думаю о людях, все смещается в сторону природы; когда думаю о природе, прихожу к выводу, что это окружение влияет на человека; а потом я полагаю, что ни то, ни другое, что, может, все вместе, но разве возможно, а если и возможно, то от чего зависит? Не вижу ответ. Ищу либо «черное», либо «белое», а в конце концов так выходит, что они друг друга вытесняют, и вообще ничего не остается.

– Нет смысла думать об этом, Фэлис, – отвечал Мортимер. – Действительно, делаешь только себе хуже. Этот мир просто есть, такой он, каким ты его видишь. Несправедливый, страшный и жестокий, но в то же время красивый, необъятный и безграничный. Понимаешь? Зачем что-то искать? Здесь нет одного, здесь нет другого. Все уживается вместе. И люди такие же. Кому-то везет, кому-то нет; кто-то рождается в элитном роддоме, кто-то – на улице, в грязном переулке, да так и живут всю жизнь. Не разберешь уже, кто хороший, кто плохой, да и каких какими считать, и надо ли это делать. Если и есть в людях что-то стоящее… – он хмыкнул, исправившись. – Если и было в Моне что-то стоящее, то не осталось этого больше: на том свете все равны. Да, вот она, единственная правда – перед смертью все равны. Там нет ни роддомов, ни улиц, ни денег, ни власти.

Фэлис сглотнул: – Ничего непонятно.

– Да, – улыбнулся Мортимер, очень уязвимо улыбнулся, впрочем, испугавшись этого и быстро сняв улыбку со своего лица, – мне тоже.

Фэлис незаметно повернул голову в сторону друга. Привыкнув глазами к полутени, он почти не видел чужого лица, но за эти годы запомнил его наизусть. Мортимер был чрезвычайно красив, точно высечен из хрусталя: бледная тонкая кожа, острые скулы, едва заметные веснушки на щеках, нос его был вострый и аккуратный, нижняя губа была пухлее, верхняя – острее, а глаза его… им можно было простить все. И ведь в обоих братьях таилась та прирожденная сила, которая приказывала всем замереть на месте, когда те входили в комнату, повернуть свои головы в их направлении и следить за ними. И все же в голове юноши металась одна назойливая мысль о близнецах, как бабочка в стеклянной банке: чтобы добиться таких безупречно ломаных углов, мастера, должно быть, этот хрусталь сначала вдребезги разбили и только потом принялись склеивать обратно – оттого, наверное, осколки шатались, но удивительным образом продолжали держаться вместе.

Фэлис не заметил, как засмотрелся. Он вздрогнул, когда услышал чужой голос, и отвернулся.

– Но меня, знаешь, интересует другое.

– Что же?

Мортимер приподнято усмехнулся: – Что заставило тебя променять бокалы вина в Бордо, закаты и рассветы Франции, прогулки вдоль реки? Неужели там было хуже, чем здесь? – юноша улыбался, но в голосе слышался едва заметный упрек, который Фэлис, в силу своей ведомости и глубокой неуверенности, правильно заметил и принял на свой счет.

– Я не знаю, где хорошо, а где плохо. Такое ощущение, будто мне плохо везде, потому что я – это я.

– Лучше мириться с собой, гуляя вдоль реки Гаронны. Красиво, словно в фильме.

– Да, наверное, – пожал плечами Фэлис. – Хорошо там, где нас нет.

От Мортимера послышался слабый смех: – Эта фраза должна принадлежать мне, я же все-таки филолог здесь.