– Так вот за чем ты ездил, – протянула она.
Когда-то давно Светка была просто умной и насмешливой, как многие девчонки из интеллигентных московских семей. Это я сделал ее циничной стервой. Сделал и сам испугался.
– Поговорим после, – сказал я. – Репетиции пора начинать.
– Ты уверен?
Светка оглядывала тебя и только что не морщилась. Ты же бледнел на глазах. Я знал, в чем тут дело. Ты не соврал мне: ты имел мало опыта со взрослыми тетками. Да еще с такими, как моя Светка.
В настоящих бриллиантах на гладкой шее.
– А что он может? – спросила Светка.
– Не спеши, – посоветовал я. – Вы сначала познакомьтесь.
Ты привстал и пожал светкину руку. «Митя», – пискнул тихонько. Лучше бы вообще молчал.
– Дмитрий Меньшиков, – досказал я за тебя. – Даже псевдоним не нужен.
– И правда, как поэтично, – усмехнулась Светка. – Может, прочтете нам что-нибудь, Дмитрий? Поэтическое, а? Вы же у нас Поэт Бездомный. А не хрен собачий.
Ты вздрогнул.
Тогда я сделал вот что: поднялся на ноги, пригладил светкины волосы и улыбнулся. Такой прием всегда ее обезоруживал. Удивительно, но Светка до сих пор любила меня. Это была разновидность импринтинга. А может, привычка свыше (именно так я и понимал грустную фразу Пушкина). Мы до сих пор думали, что всегда можем вернуться друг к другу. Пусть это и было иллюзией.
Успокоив Светку, я поглядел на тебя.
Ты уже умел понимать мой взгляд. И успокоился тоже.
– Я могу прочитать стихи, – сказал ты. – Хотите?
Светка пожала плечами. Ты встал и отодвинул кресло. Легко откинул прядь со лба (Светка прищурилась). Приложил палец к переносице, будто вспоминал текст. Провел ладошкой по лицу и неуловимо изменился – стал совершенно питерским интеллигентным мальчиком, каким никогда и не был.
И начал читать – небыстро и негромко:
Я должен быть всегда один.
Держись подальше от меня.
Пригревшись на моей груди,
спит ядовитая змея.
Она проснется как-нибудь,
как только станет потемней.
Она прикажет мне уснуть,
чтобы убить меня во сне.
Я следил за тобой с сомнением. Ты читал нараспев, и стихи звучали в моей голове, накладываясь на неясную мелодию. У тебя было безупречное чувство ритма. Слова можно было не слушать, но я делал над собой усилие:
Всю ночь по улице моей
неслышно бродит белый волк,
и в тусклом свете фонарей
я мог бы разглядеть его.
И воет ветер за окном,
сова уселась на карниз,
и я сходил бы за вином,
да вот боюсь спускаться вниз.
Да, очень по-питерски, подумал я. Как-то слишком знакомо. Я вспомнил юность. Друга-однокурсника в студии на Владимирском. Горели свечи, и кто-то уже пошел за вином в магазин на углу. Мы были последним поколением, которое застало ночную торговлю бухлом.
В моей квартире есть скелет,
он спрятан глубоко в шкафу.
Ему всего шестнадцать лет,
порой мы курим с ним траву.
Вот если б я тебя имел,
то посадил бы в этот шкаф
и доставал, когда хотел,
и безусловно был бы прав.
Здесь Светка еле заметно улыбнулась. Ты же опустил голову, и твои глаза блеснули из-под челки:
Ведь я любил тебя одну
и не хотел делить ни с кем.
Теперь я не могу заснуть,
и лунный свет на потолке.
А там, на кухне, день за днем
из крана капает вода.
И мне сходить бы за вином —
и всё устроится тогда.
– Чье это? – спросила Светка, помолчав.
– Не знаю. Слышал когда-то давно. Еще в театралке.
Светка хмыкнула. Она не осталась равнодушной, я видел. В этом и есть одноразовая магия стихов – в пульсирующем сигнале, проникающем сквозь барьеры жизненного опыта. Возникающий резонанс не зависит от качества сигнала.
– А ведь это похоже… – начала Светка. – Это похоже… в общем, теперь я поняла, почему он тебе понравился.
– Понятия не имею, почему, – сказал я. – Никогда от него стихов не слышал.
Ты так и стоял, понурившись. «Не жмись, Есенин, – приказал я беззвучно. – Ну-ка, заканчивай».
Уловив сигнал, ты поднял голову и улыбнулся.
– А теперь станцуй, – попросила Светка.
Не трогаясь с места, ты смотрел на меня. Легонько развел руками, будто в недоумении. Жест получился мимолетным, скользящим, неосмысленным. Примерно как на гифке с удивленным Джоном Траволтой. Увидев это, Светка засмеялась.
– Не надо ничего, – сказала она. – Ты уже на проекте. Сергей ошибается редко… и потом, для твоей роли ничего особенного и не требуется.
«Как бы не так, – подумал я. – Мы перепишем сценарий».
* * *
Сцена была превращена в станцию метро. Даже буква «М» присутствовала – как символ. Впрочем, эта метровая «М» отчего-то была перевернута и больше напоминала «W». Что это означало, зритель мог догадаться сам.
Задник сцены изображал бесконечную каменную аркаду, за которой двигались тени высотой в полтора человеческих роста, и сполохи пламени как будто вырывались оттуда, и тогда было видно название станции, выложенное бронзовыми буквами по грязной кафельной плитке:
КРАСНЫЕ ВОРОТА
На сцене стояла скамейка. На скамейке сидели двое. Они как будто продолжали давно начатый разговор, иногда прерываясь, чтобы переждать поезд: в это время тяжелый гул накатывал откуда-то слева, шипели тормоза, огни перемещались; затем кровожадно схлопывались двери, и невидимый поезд с нарастающим воем проезжал и скрывался в кулисах, и становилось тихо. Пока тянулись эти томительные минуты, двое на скамейке сидели, словно зачарованные, и даже не глядели друг на друга.
Лунные фонари висели в воздухе. Тени позади неслышно двигались.
– Так о чем это мы? – спросил Берлиоз, поворачиваясь к собеседнику. – Я по-прежнему уверен: ваша поэзия, милейший Иван, хороша. Она актуальна. Эти ваши белые копейки, черные рублевки… простые, понятные образы, народ их любит. Но есть одна крохотная неувязка… на уровне ощущений…
Сидящий рядом поэт напрягся.
– Вы же в курсе нынешних трендов, – продолжал редактор. – Недаром вас в «Русский Крокодил» взяли («Недаром», – подтвердил поэт). – И рифмы свежие. Ну, как у вас там: под сиденьем бомба из пластика, на стекле нацарапана свастика…
– А что не так? – спросил Иван Бездомный.
– Нет, всё очень неплохо, повторяю. Долбить систему – так уж долбить. Разве что с точкой зрения надо определиться. Вот, к примеру, ваш лирический герой – он на стороне добра или на стороне зла?
– А на чьей стороне надо, чтобы напечатали?
– Ну… добро как бы в приоритете. Но зло регулярно имеет его сзади.
– Тогда добро не подходит, – огорчился поэт.
– В финале они меняются местами. Да вы не волнуйтесь так. Не воспринимайте буквально… я ведь все шучу.
– Значит, берете? – обрадовался поэт.
– Не надо торопиться. Я же сказал: надо определиться с точкой зрения. Я должен поближе узнать вашу. Вы – познакомиться с моей…
Иван ухмыльнулся:
– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду…
Не успел редактор объясниться, как на станцию с леденящим душу воем прибыл поезд. Игра теней на время отвлекла внимание зрителей. Но двое на лавке продолжали о чем-то говорить, склонив друг к другу головы.
– Вот и славно, Ванечка, что вы меня поняли, – закончил Берлиоз. – Полагаю, теперь ваш поэтический сборник будет принят в печать. Никаких препятствий к тому более нет.
В это время тень возникла в отдаленной арке, возникла и приблизилась. Сполохи огня послушно улеглись, и стало понятно, что тень принадлежит солидному господину лет сорока, в темной двойке, с залысинами и косичкой цвета воронова крыла, отменявшей его полное (во всем остальном) сходство с портфельным инвестором докризисных времен. И верно: был он при портфеле и при чрезвычайно дорогом галстуке. Ботинки на кожаной подметке стучали по мрамору, как копытца.
Замедлив шаг, человек с портфелем поравнялся с сидящими. А там и вовсе остановился.
– Так, стало быть, так-таки и нету? – спросил он грозным мефистофелевым басом. Но тут же сменил гнев на милость и сытно рассмеялся, вызвав гулкое эхо.
– Простите? – растерялся Берлиоз.
– Это вы меня простите, господа, – отвечал неизвестный. – Просто вспомнилось кое-что из классики.
Редактор и поэт вздохнули с облегчением.
– Профессор Волан-де-Морт, к вашим услугам, – отрекомендовался пришедший, слегка грассируя. – Или, по-русски, Воланд. Можно просто: W… Дубльве.
– Дубльве? – повторил Иван.
Трое с повышенной любезностью пожали друг другу руки. W. присел на краешек скамьи – но как-то очень точно между поэтом и редактором. И оказался на голову выше обоих.
– Я в Москве недавно, – заявил он. – Буквально… последним поездом.
Иван с беспокойством оглянулся. Поезд, похоже, и вправду был последним. Вот уже лишних пять минут на станции царила тишина.
– И вот, вы знаете, сразу… с корабля на бал… в белом плаще с алым подбоем… – гость словно забыл, о чем хотел сказать. – Да: вот. Книга. Меня интересует книга одного вашего автора.
– Но чем же мы могли бы… – начал Берлиоз.
– Могли бы. И даже очень могли бы. И вот именно вы – могли бы! – вскричал профессор. – Вы могли бы пресечь это безобразие. Вы, как редактор! Своими острыми ножницами! Да-да, любезнейший Михаил Александрович!
Иван Бездомный вновь ощутил легкое беспокойство. Берлиоз же взволновался и того больше. Откуда гость мог его знать столь коротко? Фигурой он был непубличной. В сценарии значилось: «редактор во втором по значению издательском доме». С первым по значению мы заключили рекламный контракт, поэтому его упоминать не следовало.
– Меркурий во втором доме… – забормотал меж тем загадочный W. – Луна взошла… сто тысяч на баннеры… SMM… наружка… тридцать процентов откат… откат спишем, так и быть… но вот что, – он вдруг сделался суров. – Я проплачиваю рекламу серии не для того, чтобы вы выпускали в свет гнусные пасквили на мою фирму.
– О чем вы, профессор? – спросил осторожный Берлиоз, который, впрочем, уже начал догадываться. – Я не занимаюсь коммерческой стороной вопро…
– И не нужно, – перебил Воланд. – Зато вы лично знаете этого… Мастера. Ведь вы его знаете?
– Не имею чести… – начал было Берлиоз, но осекся, убоявшись горящего взора W. – а тот даже головой замотал:
– Не лгите мне! Ох, не лгите!
Берлиоз молчал. Вот так, молчаливо он признал старшинство страшного гостя. Казалось, тому способствует и блеск перстня, неведомо как оказавшегося у того на пальце – со здоровенным алмазом, рассыпавшим вокруг искры. Иван Бездомный мог бы поклясться, что минутой раньше никакого алмаза не было.
А W. произнес глухо и со значением:
– Вы остановите допечатки «Алого Подбоя». Немедленно. Сейчас. Если не ошибаюсь, роман до сей поры в продаже? Отпечатано сто тысяч? Так вот: весь тираж изъять и уничтожить. Далее, вы обеспечите мне встречу с автором.
– «Алый Подбой» экранизируется, – напомнил несчастный Берлиоз. – Сегодня вечером закрытый показ в галерее Гельмгольца. Презентация фильма. Фуршет.
– Превосходно, – отозвался профессор. – Вот и поговорим… на фуршете. За кубком старого доброго фалернского… ха-ха.
