Борис Александрович Алмазов "Деревянное царство"

трубу ствол ёлки. Елка шумит, роняет шишки и машет ветвями, как на ветру. И даже сквозь бензиновую гарь улицы прорывается запах хвойного леса.

Отец шёл, заложив руки за спину, и сосредоточенно смотрел себе под ноги. Петька шагал рядом, старательно копируя походку отца.

–

Ну-ка давай сходим в музей! – сказал вдруг Столбов- старший.

–

Закрыто всё: сегодня вторник – музейный выходной…

–

Для нас откроется! – сказал отец.

Музей был недалеко.

Они влетели в будку телефона-автомата. Отец торопливо набрал номер.

–

Слушаю, – сказала трубка.

–

Будь готов! – рявкнул отец.

–

Всегда готов!– бодро ответила трубка и коротко загудела.

–

Порядок!

Они нырнули в подворотню рядом с тёмной глыбой музея, прошли в чёрном колодце двора и оказались перед маленькой дверцей в глухой стене.

Петька ахнуть не успел, как отец втолкнул его в огромный зал. Сильные лампы светили над столами, штабелями лежали какие-то плиты, пахло красками, а посреди комнаты стоял огромный бронзовый Пётр I. Голова его еле виднелась в сумраке под потолком. Из-за бронзовых сапог самодержца выскочил маленький человек в белом халате, с биноклем на лбу.

–

Дорогой товарищ вожатый! – сказал отец. – Звеньевой шестого отряда, то есть второго звена шестого отряда, прибыл! А это Столбов-второй! Рапорт сдан!

–

Рапорт принят! – ответил белый халат жутким прокуренным голосом и отдал пионерский салют. – А тебя я, Петька, знаю! Правда, когда я тебя видел в последний раз, ты ещё «папа-мама» не говорил. Меня зовут Николай Александрович! – И Петькина рука словно попала в клещи.

«Ого! – подумал он. – На вид слабаком кажется!»

–

А ты рожу не криви! – сказал Николай Александрович Петькиному отцу. – Именно Николай Александрович! А не Коля-вожатый! Ты ещё папа, а я две недели как дедушка! Твой отец, Петька, был звеньевым самого расхлябанного звена в моём отряде.

–

Коля! – сказал отец. – Ты меня компрометируешь!

–

И картошку воровал! – перебил Николай Александрович. – И врун был отчаянный! Ужасный был врун! Фантастический! – Они вдруг кинулись и стали тискать друг друга, щекотать, давить, хлопать по плечам. Бронзовый Пётр I стоял над ними, надменно опираясь на трость и делая вид, что его всё это не касается.

«Взять и сказать сейчас про завтрашний сбор! – подумал Петька. – Оказывается, отец тоже приврать любил. Значит, эта черта у меня наследственная».

–

Ух ты! – Отец поскользнулся и двинул лбом в петровский ботфорт. – Ой-ой-ой!..

–

Вот так всегда! – вздохнул вожатый. – Ещё хорошо, очки мои не разбились. То, понимаешь, теряю, то разбиваю… Имею чай! – добавил он виновато. – Чайку, может?

–

Предъявите!

–

Момент! – И они пошли в глубь комнаты, мимо икон в белых наклейках, мимо каких-то совершенно чёрных картин с деревьями.

Под светом сильной лампы на столе лежала чёрная доска, в ней, словно маленькие окошки, светились яркими красками квадратики.

–

Вот! – сказал гордо вожатый. – До тринадцатого века добрался. Четыре слоя! И подозреваю – есть ещё один. Может, это Киевская Русь… А? Представляешь? – И он гордо блеснул биноклем на лбу. – А это вот…

Он осторожно достал большую кожаную плитку.

–

Вот! Видал – книга…

–

Какая же это книга? – удивился Петька. – Это же кирпич какой-то.

–

Она вся склеилась, – пояснил реставратор. – Листы пергаментные. Кожа на окладе очень старая. Скорее всего это летопись не позднее тринадцатого века!

Он осторожно положил фолиант.

–

А вдруг там «Слово о полку Игореве»? Представляешь?

–

И что вы с ней будете делать?

–

Раскрывать будем. По листочку отклеивать – и на рентген. Года через два прочтём!

«С ума сойти! – подумал Петька. – Это два года пергамент колупать. Помешаться можно!»

–

А вдруг там карта с кладами! – сказал он. – «Пиастры! Пиастры!»

–

Пиастры нам и даром не надо. Восемнадцатый век, механическая чеканка – художественной ценности не представляет… Вон в Новгороде на раскопках сапог двенадцатого века нашли! Двенадцатый век – это, брат, не пиастры! А грамоты берестяные! Я когда их разворачивал, сердце где-то в голове от радости колотилось… Они скрученные были, – пояснил он Петьке, – ну как кора скручивается.

Николай Александрович быстро и ловко расставил посуду. На резном деревянном блюде с надписью «Хлеб да соль» лежали бисквиты, в смешном шестигранном чайнике заваривался чай.

У Петьки глаза разбегались: он никогда не видел так много старинных вещей! Серебряные с чернью ложечки, сахарница – на ней было нарисовано улыбающееся и подмигивающее лицо. Прусский солдат-щелкунчик в полметра высотой. Кладёшь в его зубастую пасть орех, нажимаешь сзади на косу – крак – и выскакивает ядрышко.

Вся посуда была разная и немножечко порченная – щербатые края, трещинки… Но Петьке эти вещи казались прекрасными, – наверное, у каждой из них была своя тайна, своя история. Они были живыми.

–

Вот если бы все эти ложки-плошки заговорили, можно было бы книгу написать, – словно читая Петькины мысли, задумчиво сказал отец.

–

Много бы я дал, чтобы эти вещи заговорили! – сказал Николай Александрович. – Вот эта ложечка, например, открыла бы секрет своего изготовления: видишь, чернь по серебру? А как это сделать, теперь никто не знает. Если бы вещи спросить можно было, учёные бы жизнь за это отдали. Вон в Индии столб железный стоит две тысячи лет, а не ржавеет и не окисляется. Нынешние металлурги сколько ни бьются, а сделать, чтобы железо без специальной обработки не портилось, не могут…

–

Это инопланетяне столб поставили, – прихлёбывая чай, сказал Петька, – я кино смотрел.

–

Сами мы инопланетяне! – вздохнул реставратор. – В Костроме да в Ярославле ещё в двадцатые годы изразцы делали, которые цвет не теряют и ни от солнца, ни от мороза не портятся. Лет десять назад хватились – а мастеров нет. Кто от старости умер, кто в войну погиб… Секрет изразцов утерян! Как вспомню про это, плакать хочется. Ведь я уже жил тогда, можно было этих людей встретить, расспросить. Мне же в войну уже четырнадцать лет было, я всё понять мог!.. Сами как инопланетяне: ничего про себя не знаем!

–

Ты преувеличиваешь, – сказал отец.

–

Что преувеличиваю? Кто твой дед был? А прадед? То-то,

что не знаешь! Ну ладно! Вы пейте чай, а мне… кое-что доделать надо. Тут работа механическая… Я буду разговаривать и делать… Это из Польши привезли.

На верстаке в углу стояла деревянная статуя – голый человек в венке из колючек пригорюнившись сидел на пенёчке.

–

Куда я лупу задевал? – начал шарить реставратор на столе.

–

Да вон она у тебя на лбу.

–

Спасибо! Склероз у меня!

Он спустил свой бинокль на глаза, взял длинный шприц и стал совсем похож на доктора. Реставратор шприцем вливал в червоточины и трещины статуи какую-то клейкую жидкость.

–

Совсем статую червь изъел…

–

Ну как, – подмигнул отец Петьке, – нравится?

–

Ничего, – ответил сын, прикидывая, к чему весь этот разговор.

–

Вот завтра закончу, – говорил сам себе реставратор, – а послезавтра на самолёт – ив Польшу…

–

Как в Польшу? – закричал отец. – Меня на сборы воинские отправляют, я же хотел у тебя отпрыска оставить!

–

Дела!.. Можно его Люське оставить, но у неё, сам понимаешь, внук двухнедельный… Хочешь дитё понянчить?

«Что я, Ванька Жуков?» – подумал Петька.

–