Виктор Иванович Зуев "Легенда о восковых людях"

– Успокойтесь, это мы, школьники! Что случилось у вас?

Явно перепуганный их знакомый по совместному бегству водитель признал ребят и опустил монтировку, а когда они подошли к нему поближе стал торопливо рассказывать:

– Понимаете ребята, как всё случилось, я выехал из-за того поворота, они как кинуться с вон той сопки, прямо мне под колёса, я резко затормозил, но не успел остановиться и раздавил их штук пять-шесть в лепёшку.

– Кого их? – переспросил дрожащего водителя Алексей.

– Ну ваших снеговиков, которые были там на вашей поляне. А паренёк, сидящий со мной в кабине, закричал от страха, выхватил из рюкзака фонарик, выскочил из машины и побежал вперёд, освещая себе дорогу. Но тут прямо перед ним появился белый здоровяк с топором и хрясть его по голове, и вон он лежит у дороги, а здоровяк исчез, – закончил водитель и ткнул пальцем на распростёртого человека впереди, не далеко от машины, под колёсами которой лежала огромная куча раздавленного снега.

– А Настя где? – заорал на него Денис.

– С девочкой всё в порядке, не беспокойтесь, она из машины не выходила и сейчас там сидит, только очень напугана.

Алексей с Денисом подошли к лежащему на дороге телу и увидели в свете фонариков перекошенное от страха лицо Ильи и всё тот же топор, воткнутый ему в голову, как в чурку. Денис сразу же отвернулся и отошёл в сторону, а Алексей с трудом подавив в себе тошноту, подступившую комком к горлу от увиденного, сказал подошедшему водителю:

– Надо бы прикрыть тело чем-нибудь, чтобы девчонки не видели, а то в обморок попадают.

Затем ещё раз внимательно посмотрел на труп, увидел лежащий рядом с ним злополучный фонарик Марьи Сергеевны, поднял его и сунул себе в карман куртки, добавив:

– Ему он больше никогда не понадобиться, – и выразительно посмотрел на водителя.

– Да-да, я сейчас, принесу брезент, – торопливо ответил испуганно шофёр и побежал рыться в кабине.

– Ну что, про напавших на лесовоз снеговиков, я думаю, надо опустить, – сказал Лёша Денису отойдя в сторону, – скажем ребятам, что кто-то выскочил из кустов и убил Илью, когда они остановились по нужде. А то все с перепугу и в панике по лесу разбегутся, ищи их потом в темноте. Пусть лучше полиция разбирается, что тут произошло.

– Хорошо, – согласился Денис.

Парни заглянули в кабину к Насте.

– С тобой всё в порядке? – спросил её Денис.

– Да, – дрожащим голосом ответила она и разрыдалась.

– Ну успокойся, всё уже позади, посиди пока здесь, а мы позовём остальных, – попросил её Алексей и захлопнул дверцу.

Алексей с Денисом вернулись к ожидающим их одноклассникам и вкратце рассказали им о страшной трагедии. Две девочки разрыдались, и классная стала их успокаивать.

Когда все подошли к машине, и увидели впереди на дороге накрытое тело брезентом, Альбина попросила:

– А нам можно на него посмотреть?

– Лучше не надо, – сурово ответил возмужавший вдруг, Алексей.

Все школьники стояли у заведённого грузовика сбившись в кучу и тревожно переговаривались, а девочки находились на грани паники и нервного срыва. В это время два луча света фар и проблески синей мигалки в темноте со стороны города оповестил о идущей к ним машине. Действительно, через пять минут к ним подъехала «скорая помощь». Из неё вышли в халатах мужчина и женщина и мужчина бодрым голосом спросил:

– Ну где у вас тут травмированный? У-у, сколько вас тут много, что вы тут делаете ночью, в такой глухомани?

– Девочка у нас ногу подвернула, в кабине сидит, – ответил за всех Алексей, – а основной травмированный дальше, на перевале, и ещё у нас есть один труп, вон там лежит накрытый брезентом, вы мимо него проехали.

Женщина пошла в машину осматривать Настю, а мужчина-доктор подошёл к лежащему телу, приподнял брезент, присел возле него, пальцами пощупал пульс на шее, но вскоре встал и опять прикрыл тело брезентом.

– Да, впечатляюще. Что можно тут сказать, медицина здесь бессильна, – и добавил, оглядываясь по сторонам, – так где, вы говорите, второй пострадавший?

Девчонки опять заплакали, а Марья Сергеевна сказала:

– Там на перевале, туда ещё ехать надо, минут десять-двадцать.

Вышедшая женщина-доктор из кабины лесовоза сказала:

– У девочки сильный вывих коленного сустава, ей идти нельзя, она бредит про каких-то снеговиков, напавших на них, я сделала ей обезболивающий и дала успокоительного, надо помочь ей пересесть в «скорую», мы возьмём её с собой. Ребята осторожно перенесли Настю в машину «скорой помощи» и усадили там в кресло.

– Ну что ж, оставайтесь здесь ждать автобуса, – сказал доктор, сочувственно вздохнув, – или добирайтесь до станции пешком, тут около часа ходьбы. А мы поедем на перевал, постараемся спасти второго пострадавшего. – Врачи сели в машину, и скорая помчалась на Берёзовый перевал.

– Ну, что будем делать? – спросила ребят Марья Сергеевна, – когда «скорая помощь» уехала, мигая голубыми огоньками.

– Я считаю, что нам надо идти на станцию, – решительно сказал Алексей, – в любом случае мы придём домой раньше, чем будем здесь сидеть и ждать, когда за нами автобус приедет. Встретим его по пути – хорошо, а не встретим – и так дойдём. Рюкзаки оставим пока в кабине грузовика, с собой возьмём только фонарики. Правильно я говорю? – обратился он к водителю,

– Да-да, конечно, пусть лежат, куда они денутся, – согласился шофёр. – а вы идите, здесь через три поворота сотовая связь появиться, вызовите сюда полицию и машину, забрать тело, а мне всё равно их ждать, присмотрю тут, – и кивнул в сторону трупа, накрытого брезентом.

Все посмотрели за ним на бездыханное тело Ильи, и сразу согласились с доводами Алексея.

Ребята выстроились двумя цепочками, впереди девушек пошла Марья Сергеевна, а впереди юношей – Алексей. Он попытался вернуть классной фонарик, но она наотрез отказалась, тогда Лёха отдал ей свой.

Они шли быстро, иногда переходя на лёгкий бег для согрева, дорога была хорошая, чистая от снега, и шла всё время под уклон, поэтому передвигаться относительно было легко. Бегущие светили только себе под ноги, и со стороны темноты могло показаться, что две группы людей выстроились в затылок друг другу и бегут, держа в руках светящиеся палки. Две цепочки по шесть человек бежали сосредоточенно и молча, только изредка парни разом выкрикивали в темноту: «Ур-р-ха!», а девушки, выталкивая из себя страх, вторили им: «Хо-хо!».

Повзрослевшие за одну ночь школьники бежали в темноте навстречу неизбежности, и в сердце у каждого теплилась слабая надежда, что всё плохое уже закончилось, или может скоро закончиться.

Учитель Эльза

Будущее – в руках школьного учителя. Виктор Гюго

Как и прошлое…

Елизавета Захаровна задержалась вечером в школе за проверкой школьных сочинений учеников девятого «В» класса, где она была классным руководителем, и исправив наконец все ошибки последнего опуса школьного сочинителя, подняла голову. За окном уже стало темнеть.

– Опять придётся тащиться домой по этой слякоти в темноте, – с тоской подумала она, надевая тяжёлое, сырое от утреннего дождя пальто, так и не высохшее за день.

Автобуса, как всегда, на остановке не было, и она, зная, что его можно прождать час, пошла до дома пешком, заметно прихрамывая на левую ногу, под мерзким липким дождём со снегом, от одного тускло-жёлтого фонаря к другому, осторожно ступая по снежной каше на тротуаре. Порывы ветра ещё утром сломали спицы её старенького японского зонтика, и она даже не стала брать с собой эту бесполезную вещь, отчего мокрый снег сейчас слепил ей глаза и приходилось постоянно вытирать лицо носовым платком, чтобы не упасть в проложенный вдоль тротуара водосточный жёлоб без решёток, которые стащили металлисты ещё года два назад.

По привычке, чтобы не раздражаться от всего этого безобразия, она продолжала рассуждать про себя о прочитанных сегодня сочинениях её подопечных на тему лишнего человека, имея в виду Чацкого в «Горе от ума» Грибоедова. Ученики её класса были на редкость сообразительными и самостоятельными, так как их собрали из трёх закрывшихся в округе школ с целью экономии городского бюджета (да и нечего пытаться учить всех балбесов, не желающих ничего, кроме развлечений). Её подопечные учились с удовольствием, не зацикливались на официальной школьной программе и всегда старались самостоятельно докопаться до правды через интернет.

Но эта, казалось бы, положительная черта у любознательных детей стала давать обратный эффект. Ученики всё чаще стали задавать неудобные вопросы о правдивости предложенных школьных знаний по истории, литературе, естествознанию, физике и даже математике, на которые у преподавателей не было достойных ответов, так как они и сами знали о лживости и однобокости учебников, а чтобы не быть уволенными за вольнодумство, продолжали врать, убеждая учеников в величии апостолов демагогии или превосходстве одного народа над другим.

И сегодня Коля Строев в своём сочинении подробно расписал, откуда взялась фраза, вложенная в уста Чацкого Грибоедовым: «И дым отечества нам сладок и приятен», сказанная им во время возвращения в Россию после трёхлетнего пребывания в Европе. Грибоедов её взял, немного изменив, из стихотворения «Арфа», написанного Державиным в 1798 году, имея в виду свои ощущения при возвращении из Персии через степи в Россию. В степи жгли костры для приготовления пищи из соломы и кизяка, от которых дым был едкий, вонючий и горький, а когда он проезжал уже через российские долины, костры жгли из хвороста и веток садовых деревьев, что во множестве росли вдоль тракта, и они при горении давали приятный сладковатый дурманящий запах. Мало того, это выражение, приписываемое учебниками Державину, который почерпнул его якобы у Гомера в «Одиссее», на самом деле было произнесено российским императором Павлом I во время посещения им Казани 27 мая в 1798 году. Прогуливаясь в садах казанских дворян – чиновников Лидского и Волкова майским солнечным днём император вместе со своей свитой около двух часов наслаждался цветением яблонь и вишен, слушал игру арфы крепостных музыкантов и затем обратил внимание на душистый запах дымков, доносящихся от костров, разожжённых челядью по краям садов, и спросил у сопровождавших его местных чиновников:

– Откуда, господа, этот сладковатый запах доносится?

Волков, стоящий рядом, объяснил:

– Ваше императорское величество, это крестьяне дымокуры разожгли от комаров и гнусов, да и вместо благовоний приятно.

Император Павел I, будучи человеком высокообразованным, процитировал Гомера из его «Илиады»: «Et fumus patriae dulcis». И добавил от себя:

– Как хорошо тут. Отечества и дым нам сладок и приятен.

Гаврила Державин находился в свите приглашённых, записал очередное изречение императора и использовал его потом в своём стихотворении «Арфа». Но все школьные учебники постарались забыть о просвещённости Павла I, представляя его придурком, за его гонения на еврейских банкиров после его восшествия на престол, и естественно, этот эпизод постарались стереть из памяти потомков, но видимо не до конца стёрли.

– И что мне теперь с этим сочинением делать? – пробормотала Елизавета Захаровна, проходя мимо последней автобусной остановки по направлению к дому, на которой три мокрые старухи жгли газовую плитку, грея озябшие корявые пальцы рук в ожидании автобуса. – Или вот недавно на уроке истории задают нетактичный вопрос: «Зачем Ленин с дружками перекрошил в лапшу всех российских дворян?» И что мне им отвечать? Что все дворяне были плохие и лишние люди? Да вроде нет, самая умная часть общества, надежда и опора государства. Правда зажрались «маненько» помазанники божьи – «Ваше благородие», «Ваше высокопревосходительство», «Дозвольте ручку, Ваше преосвященство». Вот и перестрелял их озверевший родной народ под идеей марксизма-ленинизма, но детям ведь этого не скажешь, и приходится всё время врать, изворачиваться, про революционность масс…

Изрядно продрогнув, Елизавета Захаровна через час добралась наконец до своей однокомнатной квартирки, расположенной на первом этаже пятиэтажного панельного дома. Она с трудом открыла разбухшую от сырости входную дверь при помощи топора, припрятанного для этого в нише, привычно воткнув его лезвие в щель проёма, навалившись грудью на топорище, подвернула на себя полотно двери и щёлкнула настенным выключателем в прихожей, но свет не загорелся, в квартире по-прежнему было темно и холодно, как в могиле. Ещё утром свет погас от того, что в очередной раз замкнуло электрощит в коридоре, от протекающей крыши дома во время дождя, обещали починить за день, да так видно и не смогли.

– И что теперь делать? – спросила она у темноты, а так как ответа не последовало, Елизавета Захаровна вздохнула, нащупала на полочке спички, зажгла огрызок свечи и, пройдя в комнату, достала из холодильника кастрюльку со вчерашними макаронами с тушёнкой, поставила её в сумку и пошла из мрачной ледяной квартиры, заколотив обратно неподатливую входную дверь обухом топора.

На улице по-прежнему шёл мерзкий мелкий дождь со снегом, а порывы холодного ветерка, казалось, пронизывали насквозь замёрзшее тело, причиняя Елизавете Захаровне невыносимые физические страдания.

Она как можно быстрее дошла до автобусной остановки, где по-прежнему грелись три старушки, отодвинула их и молча поставила свою кастрюльку на газовую плитку. Старушки суетливо посторонились, освобождая место у огня, и продолжили греть костлявые пальчики рук. На ногах у них были надеты целлофановые пакеты, и аккуратно завязанные шпагатной верёвочкой выше щиколоток, чтобы обувь не промокала, да и ноги так меньше мёрзли.

Из-за поворота медленно выполз длинный жёлтый старый автобус без дверей, освещая себе дорогу мутными фарами. На остановке он шумно выдохнул, затрясся всем своим ржавым старческим телом и встал.

– Вон кондуктор припёрся, мать его! – выругалась одна из старух и сплюнула в сторону машины.

В ярко освещённом салоне без стёкол сидели, развалясь и положив ноги на соседние лавки, пятеро крепких молодых парней в кожаных куртках. Один из них, самый высокий, встал и медленно вышел в проём двери, держа в руках здоровенный солдатский закопчённый чайник. В отличие от остальных, на нём было одето длинное, до самых пят, чёрное кожаное пальто нараспашку, под которым виднелась чёрная рубашка и черные кожаные штаны. Он в раскачку подошёл к стоящим на остановке бабулькам и повелительно сказал:

– Ну, где?

Одна из старушек торопливо достала железную кружку из своей брезентовой сумки, перекинутой через плечо, высыпала из неё все монеты в огромную ладонь кондуктора и подставила ему пустую ёмкость. Здоровяк заглянул в неё и, убедившись, что она пустая, плесканул туда из чайника мутной дымящейся жидкости, медленно повернулся и зашёл обратно в дребезжащую машину. Автобус взревел, как раненый зверь, выпустил облако ядовитого дыма, дёрнулся пару раз и с трудом потащился дальше. Когда он отъехал, старушка выплеснула вонючую жидкость на дорогу, вздохнула и вернулась к огню.

– Зачем же ты все деньги ему отдала, хватило бы и половины, – недовольно пробурчала одна из старушек.

– Ага, отдай половину, узнают, шкуру сдерут. На нижней остановке, видели, поломанный жёлтый грузовичок японский стоит со спущенными колесами?

– Ну стоит, и что?

– А то. Иду мимо на прошлой неделе, а у него борта откинуты, украшены гирляндами из цветов, а на кузове толстый зеленый ковёр, усыпанный белыми цветочками, что-то прикрывает. Я зашла сзади, посмотрела, а из-под него три ноги голые торчат с жёлтыми пятками, и все левые.

– А правые тогда где? – ужаснулись её подружки.

– То-то и оно! Поэтому пусть подавятся, – и добавила без всякого перехода, тихо, сплюнув себе под ноги: «А в овощной магазин вчера, селёдку свежемороженую завезли, алюторскую говорят».

– В какой магазин? – переспросила её Елизавета Захаровна.

– Да вон в тот, через дорогу, напротив, – и махнула рукой в сторону неоновой вывески «Овощи и фрукты», приветливо подмигивающей буквой «ф», косо прикреплённой на первом этаже пятиэтажного панельного дома, стоящего почти напротив остановки.

– Я пойду, схожу туда, а вы присмотрите пока за макаронами, чтобы не пригорели, – попросила старушек Елизавета Захаровна и, подняв воротник промокшего пальто, пошла через дорогу, с трудом преодолевая сопротивление обжигающего колючего ветра…

– Или вот Шарова Римма из девятого «В» недавно заявила, – продолжила по привычке рассуждать Елизавета Захаровна, таким образом отвлекаясь от мерзкой реальности: «А почему я должна, как все, восхищаться картиной «Мона Лиза» работы Леонардо да Винчи? На ней изображена, по моему мнению, хитрая злая торговка подпорченным товаром, а я должна умиляться так называемой загадочной улыбкой Джоконды. Нет там никакой загадочности, сплошное надувательство». – Мне самой, вообще-то, больше нравятся работы простого примитивного лубочного художника Филимонова с его летящими по небу бабами и мужиками или чёрточки, квадратики и кружки Кандинского, Пикассо и подобные художественные произведения, граничащие с ремеслом. Всё просто и понятно, – как жирные лебеди или олени с ветвистыми рогами на настенных ковриках в крестьянских избах. Эта простая мужицкая аляповатая живопись, больше радует глаз и умиротворяет. Так уж у нас мозги устроены, что ли? – подытожила про себя Елизавета Захаровна, подходя к мини-маркету.

В маленьком магазинчике было людно, человек десять толпились у прилавка под видом выбора необходимого овоща, а на самом деле, наверное, просто грелись и прятались от непогоды. В тесном помещении было душно, воняло гнилой картошкой и испорченной рыбой, на прилавке в пластиковых корзинах лежали: сморщенная морковка, похожая на свиные хвостики, чёрненькие свекольные головки, склизкие остатки капусты, в алюминиевой ванночке плавали в собственном рассоле полуразложившиеся рыбки неизвестного вида, а в углу за прилавком догнивала сваленная в кучу на полу мокрая перемороженная картошка. Перед продавщицей стоял зелёный пластмассовый бачок, вертикально набитый замороженной селёдкой, которая поблескивала среди общего гнилья и напоминала почему-то новый год.

– Взвесьте мне, пожалуйста, две штуки, – сказала Елизавета Захаровна и показала продавщице на бачок с селёдкой.

– Одну секундочку, – сказала продавщица, женщина крупного телосложения, с хитрой улыбочкой Джоконды, одетая в синий грязный халат поверх пальто. Она быстро нагнулась, подняла из ящика, стоящего на полу, смёрзшийся блок сельди и сильно, с размаху бросила его на пол перед собой. Блок с треском раскололся на несколько кусков, а две селёдины вылетели из-под прилавка к входной двери. Старичок из очереди быстро подхватил их, обтёр об свою замазученную телогрейку и подал продавщице.

– Смотри-ка, как живые прыгают, – хихикнула она и положила отлетевшие селёдки на весы.

– А из бачка нельзя взвесить? – брезгливо спросила учительница.

– Интеллигентка, что ли? Нельзя, они для витрины. Эти-то чем хуже? Всё равно мыть будешь, – недовольно пробурчала продавщица, заворачивая селёдины в обрывок бумаги, оторванной от большого рулона, стоящего рядом с ней.

Елизавета Захаровна обиженно поджала губы, сунула купленные селёдки в сумку и под недовольный ропот присутствующих, осуждающих её чрезмерную требовательность, вышла на улицу…

На самом деле она никогда не была брезгливой. С самого детства, сколько себя помнит, ей было всё равно, что есть, где есть, где жить, с кем жить. Когда была ещё ребенком, отец внушил ей:

– Самое главное, Эльза, чтобы брюхо всегда было набито и чтобы задница была прикрыта, а как ты это сделаешь и чем, совершенно не важно.

Её отец, Зиновий Львович, всю жизнь проработал в маленькой обувной лавке, стоявшей у автобусной остановки, рядом с газетным киоском, где с утра до вечера чинил всевозможную обувь прохожим и приторговывал водкой, изготовленной из технического спирта его приятелями в заброшенном бараке на окраине города. У него было четыре дочери, и работать приходилось каждый день до позднего вечера, а иногда и ночевать в лавочке на полу среди всякой рухляди и старой обуви, раскатав старый матрац и укрывшись лоскутным одеялом.

Но Эльзе, так звали Елизавету Захаровну в детстве, нравилось бывать у отца на работе, она часто сидела там, строила из всевозможного хлама, валявшегося на полу замызганной лавки, фантастические города и замки, слушала, как отец договаривался о цене ремонта с клиентами, всякий раз называя разную цену за одну и ту же работу, как отдавал заказ, прося добавки за якобы дополнительные непредвиденные работы, и вообще вся эта атмосфера взаимоотношений заказчика с башмачником умиляла её.

– Наши предки тысячелетиями угнетались другими более сильными народами, на территории которых им приходилось жить по воле печальных обстоятельств, – учил её отец, – и нам приходилось жить где придётся, есть что попало, и эта привычка к жизненным неудобствам закрепились у нас на генетическом уровне. Но самое главное – за время скитаний мы усвоили, что только имея деньги можно купить всё: и честь, и совесть, и правду, и власть.

Эта неприхотливость передалась от отца и к Эльзе, ей даже больше нравилось находиться в убогих загаженных местах дворовых подворотен, чем ходить в школьные кружки пения и вышивания. Она получала плотское наслаждение от посещения общественных туалетов города, разрисованных извращенцами порнографическими картинками и расписанных похабными стишками и выражениями, где некоторые слова были даже намазаны на стенах пальцем фекалиями. Эльза подолгу разглядывала рисунки, читала стишки и даже иногда сама писала что-нибудь подобное, с тайным упоением вдыхая омерзительные запахи уличных уборных. Там, где у других людей посещение таких заведений вызывало чувство тревоги и беззащитности, хотелось как можно быстрее, справив нужду, выскочить оттуда и забыть увиденную грязь, у неё же вызывало восторг и подъём жизненных сил. Эльза при этом возбуждалась так же, как навозный жук при виде кучки навоза, оставленного скотиной в поле, захлёбывается от счастья, залезая внутрь нагаженного, так и она получала удовольствие от каждого посещения общественной уборной.

– Ты что там так долго сидишь? Там у тебя что, мёдом на стенах намазано? – спрашивала её подружка, Сонька Селезнева, ожидавшая снаружи, так как ненавидела общественные туалеты.

– Нет, говном, – весело отвечала Эльза, выходя из уборной и внимательно осматривая своё платье со всех сторон.

– Оно и видно, от тебя так и прёт туалетным парфюмом.

Соня была скромная и благовоспитанная девочка, в отличие от Эльзы, «оторви да выбрось», как говорится, но так как они жили в одном доме, учились в одной школе и сидели за одной партой из класса в класс, то кажущаяся дружба их сохранялась всю школу, и даже в педучилище, куда они вместе пошли учиться, хотя Эльза втайне мечтала стать полицейским.

Ей всегда нравилось командовать, повелевать, издеваться над слабыми и беззащитными, и это неутолимое желание она хотела реализовать, работая дорожным полицейским. Но Эльза была слаба здоровьем, и одна её нога была короче другой, отчего она заметно прихрамывала, так что по медицинским показателям никак не могла туда попасть. И когда её подруга сказала, что хочет пойти учиться на учителя, то Эльза сразу же решила тоже пойти учиться туда вместе с Соней.

– А прикольно будет командовать глупыми школьниками, когда я стану их учительницей, – мечтательно сказала она Соне.

– Эля, их учить надо будет, а не командовать ими.

– Да что там учить, для этого учебники есть, пусть учат, а я буду повелевать и наказывать тех кто не выучил домашнее задание, – сладострастно сказала Эля и щёлкнула воображаемым бичом. – Ты только помоги мне поступить в педучилище и закончить его, а там уж я их выучу, они у меня все шёлковые будут.

Училась Эльза из рук вон плохо, гуманитарные науки она ещё кое-как одолевала, могла болтать без умолку бесконечно долго о чём угодно, пока ей не поставят тройку, а вот с точными науками была проблема, и только Соня ей помогала, делала за неё домашние задания, классные и контрольные работы.

Сонька была девочкой умненькой, и точные науки давались ей легко, для неё не составляло большого труда решать все задачи и примеры за себя и за Эльзу. Эля всегда доминировала в их дружбе, заставляя Соню делать разные нехорошие и стыдные вещи, но Соню это не только не пугало, а даже в какой-то степени нравилось подчиняться глупой, но настырной девчонке, постоянно изумляться её наглости, бесстыдству, лживости и бесцеремонности. Эля рано повзрослела, уже в четырнадцать лет грудь у неё выросла и вызывающе торчала из-под школьного платья своими сосками, будоража воображение школьников, а лёгкая хромота, как у Мерилин Монро, придавала ей эксклюзивность и трогательную беззащитность. Легко возбуждаемые сверстники, как молодые секачи стада, бегали за ней на переменах по коридорам школы, а более удачливые тискали её в полутёмных закоулках под притворные приглушённые повизгивания и угрозы типа:

– Убери руки, нахал, а то я всё расскажу директору школы!