Der Kamerad. Один товарищ
Виктор Улин
Название книги не случайно вызывает ассоциацию с «Drei Kameraden». Роман дает инвертированное отражение Ремарка в мутном зеркале 21-го века, текст использует прямые заимствования. Герой, человек без будущего, страдающий от космического одиночества среди людей, проводит последний отпуск перед своей социальной гибелью. В Турции он встречает внезапную любовь, иррациональную и не имеющую перспектив, но в финале приходит к выводам общечеловеческого масштаба.
Der Kamerad
Один товарищ
Виктор Улин
Моему камраду Эдуарду Сырчину,
понимающему меня без слов.
Дизайнер обложки Виктор Улин
Фотограф Виктор Улин
© Виктор Улин, 2023
© Виктор Улин, дизайн обложки, 2023
© Виктор Улин, фотографии, 2023
ISBN 978-5-0060-6745-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
1. «Мы попали в артиллерийскую вилку:
самый страшный удар времени
пришелся именно по нам.»
(Виктор Улин. «Хрустальная сосна»)
2. «Конечно, сорок восемь лет
еще не ахти какая старость.»
(Энн Ветемаа. «Усталость»)
3. « – Во что же ты веришь?
– В то, что с каждым днем
становится хуже.»
(Эрих Мария Ремарк. «Тени в раю»)
4. «Знай же, что в последние дни
наступят времена тяжкие.»
(2 Тим. 3:1)
I
Небо было желтым, как латунь, и еще не закопчено дымом.
Впрочем, особого дыма тут не наблюдалось; вероятно, бензин в Турции был не таким плохим, как в России.
Да и автомобили находились в лучшем состоянии. Впрочем, машинам здесь жилось не пример легче: они не имели необходимости переживать зиму, их не мучили солью на дорогах, их даже не гноили бесконечные дожди.
Наверное, то же самое можно было сказать о людях.
И все-таки небо над городом…
Оно, конечно, не походило на латунь.
Да и вообще не было желтым.
* * *
Желтым ему предстояло стать вечером. Когда я, еще совершенно трезвый после дневного сна и вечернего купания, буду подниматься на ужин.
Приду в ресторан, как всегда, к восемнадцати тридцати – согласно большому красивому расписанию, висящему около выхода из ресепшн. Но турки, как обычно, в график не уложатся.
Что-то у них застопорится, и к моменту открытия они еще будут спешно раскладывать приборы по столам и возиться с кондиционером, который всегда включался ненадолго, лишь в начале ужина. А ближе к концу атмосфера в зале разогревалась до уровня парной бани, и почти все посетители, прихватив тарелки с недоеденным, старались выбраться наружу – на террасу в торце фасада, едва там возникали свободные места.
Но я к концу бывал уже пьян. Нет, конечно, по-настоящему пьяным я не бывал тут практически никогда – просто во мне перед ужином плескались уже два или даже три двухсотграммовых стакана бренди, внутренний градус сильно поднимался, и я становился невосприимчивым к внешней температуре.
Так вот, когда вечером, ровно в восемнадцать часов тридцать минут восточноевропейского времени… То есть в двадцать один тридцать моего города, оставшегося отсюда за две… нет, за три, если вовсе не за четыре тысячи километров… города который я изо всех сил старался вычеркнуть из мыслей на эти четырнадцать дней…
Ровно в восемнадцать часов тридцать минут восточноевропейского времени я поднимусь к ресторану. Пренебрегая лифтом, одолею пять этажей по опасной винтовой лестнице со скользкими мраморными ступенями, среди которых не находилось двух равных ни по высоте, ни по ширине. Поднимусь, шагая свободной походкой, с прямой спиной и устремленным вперед нагловатым взглядом… Напевая тихонько какой-нибудь немецкий марш… Именно напевая вполголоса, насвистывать я никогда не умел…
Поднимусь – совершенно трезвый, прямой и подтянутый, в черных шортах и черной, как ночь, футболке – на веранду шестого этажа. Шестого по нашим меркам, поскольку у турок, согласно западной традиции, первый считался «нулевым». Взгляну безразлично на голодных соотечественников, сидящих за круглым столом под ротондой в римском стиле, увенчанной довольно красивым куполом с летящей Нике на вершине и грудастыми, как Брунгильда, кариатидами, поддерживающими карниз.
Небрежно, но приветливо скажу в воздух:
– Abend!..
Отвечу на поклон турка, который раскладывает салфетки с вилками и приветливо помашу ему рукой.
И после этого подойду к западному краю балюстрады.
К тому, что смотрит на улицу Ататюрка, вьющуюся вдоль берега, тающую между горами материка и гористым островом, где находятся очень дорогие виллы между развалинами турецкой крепости. Увижу солнце, которое падает в эту расселину ярко-красным ломтем, отрезанным полосой туч, всегда висящих над морем у горизонта. Правда, не здесь – где-нибудь над Родосом или еще дальше.
И вот тогда, в этот короткий момент: за время, которое требуется мне на подъем со своего «первого», то есть второго, этажа на крышу, солнце успевает погрузиться во мрак ровно наполовину – в этот момент небо, меняющееся столь же быстро, будет именно желтым, как латунь.
Сияющим, блестящим, словно отполированным пастой ГОИ – зеленой окисью хрома, применяемой в точном приборостроении.
И блеском своим напомнит латунь авиационной детали.
* * *
А сейчас небо было обычным, как и положено небу Средиземноморского побережья. Голубым, чуть более светлым, чем море, затянутым по краям полупрозрачными облаками. И полным утренней дымки, которая обволакивает окружающие предметы: горы, по которым карабкался курортный город, и остров турецкой крепости, казавшийся на первый взгляд очень близким. Хотя я еще в первый день визуально определил, что даже по прямой до него минимум двадцать километров.
И солнце, поднявшееся за моей спиной, еще не жгло, а ласкало нежными, как девичьи пальцы, лучами.
Я сверился с часами. До восьми оставалось пятнадцать минут, я пришел на пляж раньше обычного.
Да, я всегда приходил сюда рано, поскольку являлся на завтрак так же по-военному, как на обед и на ужин. Сегодня турки не мешкали с открытием и к морю я спустился ни свет, ни заря.
Я подкрепился в первых рядах, причем достаточно плотно. Выпил пять… нет, шесть чашек черного кофе, который тут оказался не очень плохим – точнее, очень хорошим, в кофе турки знали толк. И сжевал три колечка с кунжутом. Для утра этого хватало, особенно с учетом того, что после завтрака я сразу шел купаться.
Пляж был безлюден, лежаки стояли в линейку, еще не растащенные по сторонам.
Я сидел на прохладном пластике, пока без матраса, и бездумно смотрел вдаль. Ближе к горизонту море казалось ровным и гладким, словно застывшее стекло. Хотя у берега – как всегда в этих местах – шумел довольно высокий накат, время от времени бросая с гребней брызги белой пены.
– …Morgen!
Я поднял голову.
Надо мной стоял турок в белой футболке, с пластмассовой метлой, мешком для мусора и еще каким-то приспособлением – пляжный уборщик Шариф, который по утрам устранял не всегда скромные следы любителей ночного бдения.
Пляжных уборщиков в отеле «Романик» имелось целых два. Шариф прилично говорил по-немецки и тем меня радовал. Второй – Хабибулло – появлялся позже, с тем приходилось общаться на не любимом мною английском: он был совсем молоденьким парнишкой и к традиционной немецко-турецкой культуре не приобщался.
Я кивнул с улыбкой:
– Морген, Шариф-бей!
Турок был симпатичен своим мягким, сдержанным достоинством. И кроме того, хорошо ко мне относился. Выдавая зонтики: строго по браслетам, поскольку наш отель был четырехзвездным и не имел закрытого пляжа – он выбирал для меня лучший из отдельной кучки. А всем другим русским, я видел точно, всегда старался подсунуть сломанный.
При этом он, кажется, знал, что я русский.
Улыбнувшись, Шариф подхватил на совок окурок со следом помады, валявшийся около моего сланца. Я невольно проследил глазами и понял, что на самом деле то был не окурок, а пластмассовая застежка от бюстгальтера. Не от купального лифчика: те делались из металла и вшивались насмерть – обычная бельевая, белая с овальной прорезью и пучком красных ниток, вырванных с мясом. Тут кто-то торопился, хотя мне не хватало ума понять, зачем ночью идти на пляж, поддев белье.
– …Wie geht’s?
Вежливость Шарифа укладывалась в самые строгие европейские рамки.
«Как я поживаю»…
Я зачем-то опять взглянул на часы.
И отметил дату.
Двадцать второго июля две тысячи седьмого года.
– Gut, – ответил я.
Хотя никакого «гут» не ощущал.
II
