Милка не заметила, как стала перекидываться с новеньким колкими шуточками, а потом и хохотать над ними, как со старым приятелем. Только неделю спустя она обратила внимание на внешность парня – он оказался высоким, худым и жилистым, с непослушными светлыми волосами, коротко остриженными, но даже в таком виде умудряющимися виться. Глаза его были льдисто-синими, но когда он разговаривал, не вызывали неприятных эмоций. Когда же он молча смотрел на собеседника, казалось, что эти две внимательные льдинки проникают куда-то под кожу, и человек вздрагивал от смутной тревоги. А ещё через секунду Митька уже снова о чём-нибудь говорил, и «морозный» эффект его глаз отходил на второй план.
Митька не выделял никого из девчонок, хотя многие из них, увлечённые его манерой общения, хорошо подвешенным языком и широким кругозором, стали заглядываться на него. Он общался со всеми ровно, доброжелательно, легко и непринуждённо, и это было, наверное, самой правильной стратегией – не хватало ещё с первых дней в новой школе восстановить против себя местных ребят, да и девчат, которые решили бы, что он ими пренебрегает. А когда он всё-таки выделил, обижаться уже было поздно – Митька нравился если не всем, то подавляющему большинству новых знакомых.
– Мил, я знаю, тебе далеко от школы до дома идти, – сказал он однажды, когда Милка, уже готовая к выходу, натягивала вязаную шапку перед зеркалом в школьной раздевалке. – Давай я помогу тебе сумку донести, тяжёлая же всё-таки.
Удивлённая девушка взглянула на одноклассника, словно впервые его видела. Шутит, что ли? Или всерьёз? Она и сама сумку донесёт, он это прекрасно знает. Так зачем предлагать? Неужели понравилась? Ух ты! Сердце замерло на миг, потом забилось гулко и быстро, словно опомнившись и решив наверстать пропущенное. Понравиться Митьке – это было так просто и одновременно невероятно! Ему все нравились – и одновременно никто. Неужели это оказалось чем-то большим, чем простая симпатия? Милка перехватила выжидательный взгляд льдистых глаз, смотрела в их глубину несколько долгих секунд, а потом просто кивнула.
– Если очень хочется, давай. От помощи не откажусь.
Митька подхватил её сумку, забросил себе на плечо, охнул и с улыбочкой прокомментировал:
– Ох, ну ничего себе! Ты что тут, кирпичи носишь, что ли?
Девушка пожала плечами.
– Я давно мечтаю о своём домике, – серьёзно сказала она. – Тут кирпичик, там два – так, глядишь, и мечта сбудется.
Парень внимательно посмотрел на неё, подумал, а потом расхохотался:
– Ладно. Считай, помощник на перенос кирпичей у тебя есть. Рад буду помочь твоей мечте осуществиться.
Милка рассмеялась вслед за ним.
С того дня тяжесть сумки не имела значения: Митька таскал её с упорством, достойным лучшего применения. Он провожал Милу после школы домой, и шли они всегда медленно, растягивая удовольствие от приятной компании, интересного разговора, совпадения взглядов и мыслей. А когда мысли не совпадали, удовольствие доставлял уже спор, в котором иногда – довольно редко, правда, – рождалась если не истина, то нечто, что они оба готовы были ею считать. Митька подначивал, Милка принимала вызов и отвечала, подначивая его в ответ, а потом оба снова дружно хохотали над чем-то или кем-то – иногда над самими собой и собственными заблуждениями.
Он был умён, и Милке хотелось не упасть в грязь лицом, быть на уровне, а потому она стала прилежнее учиться, больше читать и стараться разобраться в тех вопросах, которые не давались ей с наскоку. Природное упорство оттачивалось многократными повторениями, долгими размышлениями, внимательными наблюдениями. А потом в очередной дискуссии девушка обнаруживала: она точно знает, что ничего не знает, – и всё повторялось по новому кругу. Ну и, конечно, она стала больше внимания уделять собственной внешности – соблюдала режим питания, чтобы быть стройнее; занималась физкультурой, чтобы улучшить фигуру; подобрала новую стрижку и регулярно ухаживала за кожей. Она определённо похорошела и поумнела, что отметили окружающие. Митька хорошо влиял на неё.
Милка летала на крыльях. Митька никогда не говорил, что любит её, но в поступках его, в том количестве времени, которое он на неё тратил, всё выражалось и без слов. Говорят же, что любовь – это глагол, а глагол – это то, что обозначает действие. Действий с его стороны было предостаточно. Но, как и многим девушкам в этом возрасте, ей хотелось, чтобы и слова тоже были. Она с удовольствием проводила с ним время, но надеялась, что он всё-таки скажет то, чего ей так не хватало…
Так прошёл учебный год, наступило лето, неожиданно разлучившее их. Отец Митьки отправил его к друзьям в Германию – получать новые впечатления, отдыхать от учебного года, а заодно и немецкий подучить. Милка провожала его со странным ощущением потери – ещё не реальной, но уже готовой проявиться. Почему-то ей казалось, что Митька не вернётся к ней, а если и вернётся, то уже другим, чужим, не её… Парень посмеивался над девичьими страхами и успокаивал:
– Что ты себе надумала? Никуда я от тебя не денусь. Буду писать и открытки присылать. А лето быстро пролетит, ты ж сама знаешь, какое оно стремительное…
Она только кивала и успокаивала себя, но почему-то не верила ни единому его слову.
Митька писал. Она получила от него несколько писем с фотографиями и открыток с живописными видами. Потом письма стали приходить реже, а потом и вовсе перестали. Милка успокаивала себя тем, что у него наверняка много дел и впечатлений, ему просто некогда, да и зачем ей все эти письма – он вернётся и сам, лично, всё расскажет… Да и вообще, чем сидеть и ждать с моря погоды, нужно получать пользу и удовольствие от каждого мига собственной жизни: купаться, загорать, читать новые книги, учить английский в пику его немецкому, ходить в гости к интересным людям…
И всё равно, как бы ни было полно событиями и интересно её собственное лето, в нём постоянно чего-то не хватало – точнее, кого-то. Она ужасно тосковала по морозным глазам Митьки, по его насмешливому голосу, его фигуре и умению находить интересное даже в самых простых вещах. Без него всё было не то.
Сентябрь начался концом – концом их отношений. Загорелый дочерна, вытянувшийся и резко повзрослевший Митька, щеголявший новым немецким акцентом и незнакомыми одноклассникам иностранными словечками, попросту проигнорировал её. Короткое тёплое приветствие, как любой из одноклассниц, – и он отправился дальше, здороваться с другими, шутить с ними и рассказывать, как прошло его лето. А после уроков он подхватил сумку Наташки из параллельного класса, такой же загорелой и белозубой, и, что-то вполголоса рассказывая, повёл её прочь из школьного двора. Милка чувствовала себя призраком, и это оказалось неожиданно больно – намного больнее, чем летняя разлука.
Она надеялась, что Митька хоть что-то ей скажет, как-то объяснит, – в конце концов, любовь проходит, это нормально, но хоть поговорить-то можно? Только ему, похоже, это было не нужно. Как любой парень, у которого прошло увлечение, он был безразличен к той, кто ещё недавно занимала его мысли. А когда Милка сама подошла к нему, в ответ на вопрос окинул её таким холодным взглядом, что больше ни о чём спрашивать уже не захотелось.
Она проревела целую неделю, сказавшись больной и пропустив школу. Было и больно, и обидно, и стыдно – и неизвестно ещё, чего было больше. Школьное увлечение, обещавшее перерасти в школьную же любовь, первую и яркую, чем особенно ценную, умерло, не успев трансформироваться. Только горечь осталась, как будто после незрелых яблок, которыми слишком жадно и торопливо набила живот, да нереально синие глаза Митьки на загорелом лице, являвшиеся Милке в тревожных навязчивых снах…
– Мам, это очень грустная история, – шмыгнула носом Ника. – Не такую я хотела. Это про несчастную любовь, а я хотела про счастливую…
Мама улыбнулась, протягивая дочери бумажное полотенце – вытереть мокрые глаза.
– А это про счастливую любовь, – сказала она хитро.
– Что ж тут счастливого? Он погулял с ней, а потом бросил, ничего не сказав, просто ушёл с другой девчонкой.
Исподволь пришла на ум картина, как Мишка с хохотом натянул той чернявой из восьмого «Б» шапку на самые глаза, а она со смехом сбросила её и напялила ему. Как они радовались тогда, как счастливы были, а Ника только стояла и с завистью смотрела…
– Ты не очень внимательно слушала, донечка. – Мама щёлкнула Нику по кончику носа – легонько, сухо и совсем не обидно. – История закончилась очень хорошо.
– И чем же? – словно провоцируя мать, воскликнула девочка, вскинув гордый подбородок.
– Милка проплакала неделю, а потом встала и пошла дальше.
– И у неё была новая любовь?
– Была. И не одна. Но, что важнее, у неё осталась старая – на всю жизнь.
Недоумевая, Ника высморкалась в полотенце. Чем дальше говорила мама, тем меньше она понимала её.
– Она что, всю жизнь любила Митьку? Дурочка, что ли?
Мама расхохоталась, и Нике даже стало немножко обидно – неужели мама над ней смеётся, считает её маленькой и глупой?!
– Нет, малыш, – уверенно сказала мама. – Самой главной любовью Милки всегда была она сама – и когда она поняла это, жить стало намного лучше.
– Но как это? Разве это не эгоизм?
Мама покачала головой.
– Эгоизм – это когда тебе никто в мире, кроме себя самой, не нужен, когда на остальных тебе плевать. А Милка смогла оценить свои достоинства и поняла, что плакать и зацикливаться на плохом – это не любить себя. И что бегать за мальчишкой, которому ты больше не интересна, – это не любить себя. И что связывать своё счастье с каким-то одним человеком, пусть даже прекрасным и чудесным, – не любить себя. А любить себя – это из любой ситуации выносить урок, принимать его, использовать себе во благо и идти дальше. И когда Милка поняла, что учиться, изучать новое, улучшать себя ей интереснее, чем лить слёзы по ветреному красавчику, её жизнь заиграла новыми яркими красками.
Мама задумчиво посмотрела в окно, куда-то поверх дочкиной головы, и взгляд её затуманился.
– Что бы ни произошло в жизни, как бы она тебя ни била, нужно оставаться верной себе самой, любить себя – и остальное приложится. Рано или поздно.
– Кстати, про «поздно», – раздался в кухне громкий и сильный папин голос, – я всё ещё жду ужин, а они тут разговоры разговаривают. – И отец улыбнулся, наклоняясь поцеловать сначала маму, а потом и Нику.
– Это наше, девчоночье, тебе не понять, – ответила мама, одновременно подмигивая дочери.
Только тут Ника осознала, что Милка – это, как и Люда, сокращение от Людмилы, маминого имени. А мама продолжила улыбаться, приложив к губам палец, и девочке ничего не оставалось, кроме как понимающе улыбнуться ей в ответ.
Пора домой
Сегодня так жарко! Стою на обочине, ошалело смотрю на проносящиеся мимо машины. Асфальтовое покрытие автострады издает резкий, проникающий прямо в мозг запах, плавясь от солнечных лучей и количества трущихся о него шин. Все мчатся куда-то по своим делам. Кажется, даже если кто-то сейчас перепрыгнет ограждение и бросится на проезжую часть, в самую гущу, по нему пролетят еще с десяток торопливых водителей, пока кто-то остановится и увидит тело – или то, что от него останется.
Какая заманчивая мысль, черт подери…
Случилось то, чего я всегда боялась.
Я потеряла работу. Снова. Всё мой кошмарный характер и неумение держать язык за зубами. Люди мудреют с годами, а я… Я только нарабатывала опыт. Да, специалистом я была отменным, и это всегда признавали. Но вот характер всё портил. Сколько я ни пыталась с ним работать – результата ноль. Что думала, то и говорила. В лицо. Всем. Невзирая на звания, чины и заслуги перед отечеством.
Единственный, кто мог держать меня в узде, мой муж, давно предупреждал, что, если я не возьмусь за себя всерьёз, останусь без работы. И, что принципиально, содержать меня он не будет. В воспитательных целях, так сказать. Ну, вроде того: хочешь кушать – учить сначала думать, а потом говорить.
И когда меня уволили в очередной раз, домой я плелась, как на Голгофу. Знала же, чувствовала: что-то будет.
Такого скандала у нас не случалось за пятнадцать лет брака. Он бросал в меня колкие, ядовитые фразы, полные боли, и я, даже в огне собственного бешенства, видела, как ему плохо, как он страдает от того, что я снова наступила на давно знакомые и любимые грабельки. Он ругался. Я рыдала от обиды и швыряла в ответ злые, черные, пахнущие ядом и кровью слова.
– Как же ты меня достала, – наконец простонал он и уронил лицо в дрожащие ладони. – Ты портишь жизнь себе, ладно, сама себя не жалеешь, так хоть о ребёнке подумай. Легко ли ему слушать, что о тебе говорят, тем более в таком возрасте? Сколько я буду его успокаивать и объяснять, что мама на самом деле добрая, просто вспыльчивая очень? Ничему же ведь не учишься! Ничему!
Упоминание о ребёнке добило меня окончательно. Словно в сердце выстрелили. Жгучее чувство вины пронзило насквозь, дыхание сбилось: кислород словно отказывался поступать в лёгкие. Я застыла, не в силах ни сделать вдох, ни сказать что-либо в ответ. А что говорить? Он прав. Я не только невоспитанная и неуравновешенная, я еще и хреновая мать. Без меня всем будет только лучше.
Как в угаре, я схватила с вешалки куртку и, как была, в джинсах и футболке, выбежала из дому, успев лишь сунуть ноги в сапожки, так и валявшиеся у двери, потому что, увлечённая скандалом, я так и не убрала их в шкаф. Метнулась на улицу. Апрельский ветер был ещё прохладен и неласков, но его порыв вернул мне дыхание, а с ним и очередной приступ рыданий.
Полночи я бродила по городу, плача и глотая прямо из горла водку, которую купила в каком-то из многочисленных магазинов. Где-то между третью и половиной бутылки я выяснила, что не взяла из дому ни телефона, ни ключей, ни документов. Только деньги были во внутреннем кармане: кажется, пара тысяч разнокалиберными купюрами и монетами.
Мысли пожирали меня. Я кляла всё и вся: и родителей, не сумевших воспитать меня среднестатистическим человеком, способным понимать, где нужно сказать, где промолчать, а где и схитрить; работодателей, знавших, что я не умею скрывать и изворачиваться, но заставлявших меня наступать на горло собственной песне; мужа, угрожавшего мне отсутствием денег и не желавшего понять моих чувств; правительство, церковь, ИГИЛ[1 - Экстремистская организация (также ДАИШ или ИГ), запрещена на территории РФ.], жидомасонов, рептилоидов… А больше всех – себя саму. Я же прекрасно понимала, что я и только я виновата во всем том, что со мной происходило.
Заглушить этот хор мыслей, звучавший в моей голове под аккомпанемент большого симфонического оркестра эмоций, сумел только алкоголь. Я пила горькую гадость, морщилась, давилась, утирала рот ладонью, плакала и снова пила…
Очнулась я в незнакомом месте. Какой-то то ли парк, то ли сквер, то ли роща… Деревья, скамейки, скудное освещение. Что это за место, я не знала, равно как и не понимала, который сейчас час, какой день и кто я такая вообще. Самочувствие было отвратительным. Голова раскалывалась. Во рту словно ночевало стадо слонов, объевшихся гороха и капусты. Тошнило, мотало из стороны в сторону. Я кое-как встала и пошла искать хоть кого-нибудь, кто мог бы подсказать мне, где я и куда идти.
Выглядела я, видимо, весьма специфически, поскольку никто из немногих людей, попавшихся мне на пути, разговаривать со мной не стал, все только презрительно фыркали и, брезгливо поджав губы, быстро уходили. И как-то так вышло, что только случайный бродяга подсказал мне, что я оказалась в городе, находившемся почти за полтысячи километров от моего родного города.
Я совершенно не помнила, как туда попала, с кем, кто меня довёз и что вообще произошло. Но чувство вины перед семьей и собой снова поднялось из глубины едва проснувшегося сознания, и это было так мучительно, что я не отказалась от щедрого предложения бродяги присоединиться к нему и его приятелям за распитием очередной бутылочки. Тем более что у них был костёр, а я замерзла.
Так я стала бродяжкой. Вина, мучившая меня, заставляла постоянно прикладываться к спиртному – только так мысли из головы уходили. Мои новые соседи научили меня просить милостыню и находить съестное и выпивку там, где я бы даже не подумала их искать.
Пока я привыкала к новой жизни, наступило лето, и хотя бы одной проблемой стало меньше – холод ушел. Но не уходили из головы проклятые мысли. Скоро их даже спиртным было не унять. Я казнила себя за глупость, за эгоизм, за все те годы, что испортила мужу, за слёзы, пролитые моим ребёнком из-за меня… Я понимала, что они искали меня, переживали, и от этого было еще больнее: от меня всем одни проблемы. Всем. Включая меня саму. Это копилось, копилось, бурлило – и когда-то должно было вылиться…
И вот теперь я стою на обочине автострады, уже почти не похожая на бомжиху, – скорее небогатая путешественница или паломница, ищущая способ подешевле добраться из точки А в точку Б. Летом хорошо – можно хотя бы в речке искупаться и тряпки сполоснуть. Я даже волосы причесала и кое-как заплела в косу: за эти несколько месяцев они заметно отросли.
Учитывая, что именно я собираюсь сделать, какая разница, как я выгляжу сейчас? Но, как бы там ни было, уходить за грань вонючей и грязной мне не хочется.
Еще раз воскрешаю в памяти родные, но немного стершиеся лица моих мужчин. Поднимаюсь на ограждение…
И —
вскидываю руку в универсальном жесте всех, кто путешествует автостопом.
Хватит убегать от себя. Пора становиться взрослой и нести ответственность за свои поступки.
Пора домой.
Истинная любовь
Мы будем жить с тобой в маленькой хижине и жечь костры по ночам, призывая богов и духов, танцуя с ними изменения в собственном настроении и в строении нескольких ближайших вселенных. Боги и духи будут неуступчивы и капризны, но твоя гитара и мой голос, движения твоих рук и моего тела подкупят их, и танец станет животворящим. Вспыхнут новые созвездия, закружатся в танце галактики, будут биться новые сердца и сиять глаза новых жителей новых миров.
Мы уйдём от людей – на годы или дни, как повезёт. Мы будем разговаривать только с птицами и травами, слушать звуки ветра, запутавшегося в листве, пить родниковую воду и умывать ступни ледяной утренней росой.
Мы будем словно одни на всей планете, ты и я, тёмная и светлая половинки одной сущности. Это больше, чем любовь, чем семья, чем дружба. Это – единство. Единство душ, дыханий, мыслей, ощущений и намерений.
Я начинаю движение – ты продолжаешь его. Ты придумываешь песню – я расширяю её танцем. Ты извлекаешь из небытия новый мир – я придумываю ему имя. Я сплетаю яркие нити в пёстрый узор – ты ловишь им идеи и сны, витающие в воздухе.
Кто знал, что такое бывает? Кто знал, что после всех несчастий, всех бед и болей, свалившихся на наши головы, мы можем обрести такое счастье? Счастье быть. Счастье быть собой. Счастье быть в унисон с другим – таким и не таким, как ты. Огромное, всепоглощающее счастье быть и поддерживать своим существованием бытие другого.
Я не знала, что так бывает. А ты? Мой тёмный двойник, моя светлая душа. Един в своей небесной красоте и грешной страсти к жизни. Мой друг и противник. Мой падший ангел и раскаявшийся демон. Моё дыхание в другом теле. Мои мысли в другой голове. Моё сердце в другой грудной клетке. Мой.
Ты обещаешь мне не рай и не ад – что-то большее, пахнущее амброзией и нектаром, выглядящее как самый глубокий и тёмный кошмар. Я обещаю тебе адские муки творчества и райское наслаждение полёта по созданным нами мирам. Боги и духи хитро улыбаются и ждут новой ночи, чтобы присоединиться к танцу.
Ты идеален. Нам хорошо вместе. Так хорошо, как никогда ни с кем не было до того.
Мы будем жить с тобой в маленькой хижине и в знойный полдень ловить солнечных зайчиков сплетёнными мною сетями. А потом под твои песни будем выпускать их на свободу, дурачась и не вспоминая о том, что мы вообще-то взрослые серьёзные люди с важными делами и обязательствами перед обществом.
Мы будем жить счастливо и очень ярко – так же ярко, как горят падающие звёзды, каждая из которых подарила и подарит нам исполнение желания. Моё желание уже исполнилось: у меня есть ты, у тебя – я. Мы будем жить в маленькой хижине на берегу очень тихой реки и купаться в этом счастье.
Всё это, обещанное, будет у нас. Если доктор всё-таки сжалится и не пропишет мне более сильные лекарства. Я не хочу тебя терять. Ни за что.
Странный сон Людмилы
