– Ноги у тебя, сестра, от сидения, а знобит – так уж это от лихорадки, – тут ничего не поделаешь. Шутка ли, ты теперича ден шесть как наседка на яйцах… А ты промнись по комнате… Ведь болезнь можно иногда и разгулять.
– Ах, Дарьюшка!.. Уж ежели бы я могла променажи делать, то давно бы в баню сходила да потельдоком на полке в легком паре вымазалась. И как рукой сняло бы у меня всю болезнь. А вот в том-то и горе мое, что, как встану я на дыбы, так меня сейчас к земле и притянет. Словно у меня утроба-то свинцом налита.
– Что же вам, мамашенька, доктор-то говорит? – спросил сын.
– Да ничего не говорит, а только какое-то мычание либо хрюкание… Я ему про ноги – мычит, я ему про озноб – хрюкает, я ему про жар да про попорченность моего нутра, а он опять мычит. Ему что ни говори – у него всегда одно направление.
– Знаменитая известность… Ничего не поделаешь. Такой уж у них порядок. Чем знаменитее, тем больше дурости на себя напускают, – сказал сын.
– Уж и знаменитость! – проговорила сестра купчихи. – Вот мы про него даже и не слыхали.
– Мало ли вы чего не слыхали! А он на Калашниковой пристани так знаменит, что хоть отбавляй. Все купцы-хлебники у него лечатся. К господам он не ездит, потому что и лечить их не умеет, а вот ежели из купеческой нации кто, то в лучшем виде… На купце-то уж он привык. Он только издали взглянет на купца, так сейчас видит, что у него в нутре попорчено.
– Так не оттого ли, Мишенька, он мне и помочь не может, что он только на купце привык? – спросила сына купчиха. – Может быть, он мужской доктор.
– Нет, нет… Он и женщин лечит, а только чтобы непременно она была купеческого звания. Купеческого звания – понимает болезнь, а ежели барин или барыня перед ним – сейчас у него затмение на ум находит. К купеческой натуре привык, – пояснил сын и спросил: – Что же он прописал вам сегодня?
– Да вот что-то в трех бутылках… «Пейте, – говорит, – три раза в день по стакану. Утром из одной бутылки, в обед из другой, а на ночь из третьей». Вот надо пить сейчас, да боюсь пить-то я.
– В каких же это смыслах? Что тут такого страшного?
– А думается мне, что не тараканий ли это настой. Нынче знаменитые-то все вон тараканьим настоем лечат.
– А коли тараканий настой, то смело пей, – подхватила сестра. – Значит, это простое средство. А простое средство всегда пользительно. Только не больно-то любят ученые доктора простыми средствами лечить. Так и этот доктор. Ну станет ли он тараканами лечить!
– Боткин лечит-с, тетенька… – возразил сын купчихи.
– Тот даже живых тараканов дает глотать. А ведь тоже ученость и знаменитая известность. Вы про Боткина-то слыхали ли?
– Нет, не слыхала. А тебе, сестра, вот мой совет: чем тебе у ученых докторов лечиться, пошли-ка ты лучше к нам на Лиговку за Астафьичем. Он доктор из простых, из скрипинских коновалов, а чудеса делает. У подрядчика Смородинова все нутро было кверху ногами повернуто, а Астафьич в неделю всякую кишку ему на место поставил. И чем выпользовал-то! Лошадиной дугой тер да наговоренные корки с арапскими словами есть давал.
Купчиха задумалась.
– То-то я думаю: не переменить ли мне, Мишенька, доктора-то? – проговорила она. – Не взять ли другого какого. А то этот вторую неделю ходит, и никакой через него пользы. Придет, пощупает, похрюкает, лекарство пропишет, мадеры полбутылки выпьет, да и уйдет.
– Уж ежели менять, маменька, то менять не на коновала Астафьича, а на гомеопата, – отвечал сын. – Все-таки, по крайности, новомодность.
– На кого? – переспросила сестра купчихи.
– На гомеопата. Тут уж можно без всякой боязни.
– Это что же такое?
– А такой доктор, который ничем лечит. Таких теперь много развелось.
– То есть как же это так – ничем?
– Очень просто. Придет, пощупает, деньги возьмет и скажет: уповай на Бога.
– Это из духовенства, что ли?
– Нет, из немцев, как быть следует. Ведь у каждого доктора своя сибирь. Обыкновенные ученые доктора так лечат, чтоб чем больше лекарством напичкать, тем лучше, а гомеопаты на свою собственную модель – они ничем лечат. Уповай – вот с тебя и довольно.
– Да они ученые или простые?
– Нет, не ученые, а только из немцев. Из простых немцев. Кто часовых дел мастер, кто портной, кто слесарь… Науки они не знают, а своим умом дошли до всего этого, – старался пояснить сын.
– Ну, все-таки, они что-нибудь нюхать дают, что ли? – спросила купчиха.
– И нюхать не дают.
– Так, верно, словесами таинственными заговаривают…
– Ни боже мой, никаких слов. А только ежели уж человек умирает, то дадут ему вот эдакую маковую крупинку чего-то и скажут: вот тебе, раскуси надвое и съешь половину утром и половину вечером. А крупинка маленькая такая… Ну, одно слово – маковое зерно. И ежели больной человек может эту крупинку пополам раскусить, то жив останется, а не может и всю проглотит, то сейчас же умрет.
– Фу, какое лечение страшное! – махнула рукой купчиха. – Нет, я такого доктора не хочу. Лучше уж я за Астафьичем на Лиговку пошлю.
– Да ведь вам гомеопат такой крупинки, маменька, не даст, потому вы, слава богу, не при смерти… А он придет и только скажет вам: уповай на Бога. Уж от этого ничего не сделается.
– Сестра! Как ты думаешь, послать?
– Мой совет: за Астафьичем пошли.
– Ну, так я и за Астафьичем пошлю, да и за немцем, который ничем лечит. Да и мой-то доктор пускай меня пользует. Втроем-то уж они меня наверное выпользуют, – закончила купчиха.
У бабушки в Новый год
На темном и маленьком дворе многоэтажного каменного дома на Литейной улице, у подъезда надворного флигеля стоит карета с гербами на дверцах, трое щегольских саней с пузатыми кучерами на облучках и двое извозчичьих саней. На двор въехали еще сани с запряженным в них дорогим рысаком. Из саней выскочил офицер в парадной форме и направился в подъезд довольно сомнительной чистоты лестницы. Он позвонился у дверей второго этажа. На дверной медной дощечке было вырезано: «Княгиня Ксения Петровна Галикова». Пришлось повторить звонок. Ему отворила старуха в коричневом шерстяном платье и в чепце, из-под которого выглядывали совсем седые волосы.
– Граф Владимир Дмитрич… – проговорила она, пятясь в прихожую. – Так, кажется, я называю вашу милость? С Новым годом, ваше сиятельство.
– Так, так, Марьюшка. И тебя также с Новым годом… – отвечал офицер, сбрасывая с себя шинель. – У! Да у вас сегодня целый съезд!.. – сказал он, смотря из прихожей в маленькую гостиную, где виднелись генерал в ленте, несколько офицеров в парадной форме, камергер в мундире и два-три воспитанника военно-учебных заведений.
– Все, все собрались поздравить… Пожалуйте…
Офицер, позвякивая шпорами, влетел в гостиную и направился к очень древней, совсем сморщенной маленькой старушке, сидевшей в широком кресле. Старушка была в шелковом ватном капоте, но, невзирая на это, ноги ее были окутаны шалью. Голову ее украшал белый чепчик с целым ворохом мелких рюшей и темно-лиловых бантиков.
– С Новым годом, бабенька! – сказал офицер, целуя у старухи руку.
– Спасибо, спасибо, что вспомнил меня, старуху, – отвечала та, слезливо моргая глазами. – Вот все собрались сегодня, все… Очень рада. А то ведь забыли меня. Никто… Только отец Кирилл иногда… Ну, что же?.. С чем тебя поздравить? Что получил к Новому году? Хвастайся…
– Да еще ничего, бабенька… Я недавно служу.
– А ты старайся, старайся, чтобы тебя заметили.
– Буду стараться, бабенька, – отвечал офицер, пожимая руки всем присутствующим и поздравляя с Новым годом.
Все присутствующие были племянники и внуки старушки-княгини.
– Маша! Да скоро ли у тебя шоколад-то? – кричала она своей камеристке-старушке, которая отворяла дверь офицеру. – Поторопись, мать моя. Ну, рассказывайте что-нибудь. Вот сейчас шоколад подадут.
– Вы, бабенька, нам что-нибудь расскажите… – послышались голоса.
– Я, друзья мои, только и могу рассказывать, что жить нынче уж очень трудно стало. Ох как трудно!.. Что за ножовый народ нынче стал, так это просто удивляться надо! Вот только одна Маша… Она меня покоит, а все остальное – разбойники какие-то. А все оттого, что вожжи ослабли. Вообрази, Павлуша, – обратилась старуха к генералу, – сегодня только первое число, а уж управляющей два раза за деньгами приходил… И вчера приходил, и сегодня приходил. И некому выгнать. Машенька не может. Она и кричит на него, но толку никакого… Хоть бы ты попугал его хорошенько.
– Да ведь это, ma tante[1 - Тетушка (фр.).], как же… Ведь это… – Генерал крякнул и развел руками.
– Нет, ты пугни. Он тебя испугается. Хочешь, я сейчас пошлю за ним?
– После когда-нибудь, ma tante, после. Вы за прошлый-то месяц платили ли за квартиру?
– Нет еще. Но ведь я не сбегу… Я заплачу… Откуда мне взять сейчас? Вот пришлют из деревни – я и заплачу. Из пенсиона я не могу. Велик ли мой пенсион! Опять же, и эти лавочники! Каждый день за деньгами… Пугни ты хоть лавочников-то!
– Пугну, ma tante, пугну… Я нарочно как-нибудь заеду к вам… Мы их созовем всех – я и пугну. А сегодня неловко, сегодня Новый год.
– Да ведь они и сегодня ко мне лезли. Вот и дворники… Подай им за воду. Приходят поздравлять с Новым годом и за воду требуют… Маша им дает три рубля на чай, а они за воду… Все, все… словно сговорились. Ездила я тут к Спасителю на Петербургскую сторону… Брала карету… Приехала и говорю: а за деньгами потом зайди… Так что же ты думаешь?.. Не уходит кучер из прихожей, да и только. Бились, бились – отдали. И то уж Маша ему из своих… Звание не уважают… Как с простой мужичкой… Только отец Кирилл да Маша и услаждают мою жизнь. Вы Машу-то у меня не забудьте… Суньте ей на Новый год.
– Мы уж дали ей, бабенька… – послышались голоса.
– Ну, то-то… Кабы не Маша, то мужики ко мне в комнаты врывались бы… Вот какие нахалы! Посылаю сегодня в сливочную лавку за молоком, чтобы шоколад сварить… Не дают молока. «Деньги подайте». Молока не дают! На что же это похоже! А полотеры? Полотеры меня замучили, совсем замучили… Месяц уже как полов не натирают, а за деньгами ходят. И ведь как нахально…
– Да ведь вы, бабенька, должно быть, за прежние месяцы им не заплатили?
– Не заплатила, но заплачу. Не господа, могут и подождать. Да ведь, в сущности, ежели рассудить, так тут и платить им не за что. Что такое полотеры? Купцы разве они? Товар они мне разве какой-нибудь отпускают? Ведь полы-то им ни копейки не стоит натереть. Только разве маленький кусочек воску… Говорю: «Натирайте». А они не хотят. «Деньги, – говорят, – пожалуйте…» Так и не натерли ни к Рождеству, ни к Новому году. А сегодня поздравлять пришли. Маша насилу их выгнала. Вот и прачка тоже… Это уж совсем мерзавка… Вообрази, Павлуша, она мне даже белья моего не отдает. «Заплатите, – говорит, – деньги, тогда я и белье отдам», – рассказывала старуха-княгиня генералу. – Постращай ты мне хоть прачку-то. Она и теперь в кухне сидит.
– Мы уж порешили, тетенька, все это сделать в один день, в один день и сделаем, – уклончиво отвечал генерал.
Старуха Маша вошла с подносом, на котором стояли чашки с шоколадом и лежали в сухарнице бисквиты.
– Ну, вот по чашечке, по чашечке… – заговорила княгиня и прибавила: – И бисквиты Маша насилу могла из булочной добыть. Не отпускают без денег, да и кончено.
Все взяли по чашке и принялись пить. Княгиня не отставала от генерала.
– Ну когда же, Павлуша, ты приедешь народ-то мне попугать? – спрашивала она.
– А вот как-нибудь на будущей неделе, тетенька. Уж вы не беспокойтесь, я приеду, – отвечал он.
В кондитерской
Время – перед праздниками. Рождество на дворе. В Гостином дворе толпы. Игрушечные лавки осаждаются приступом. Кондитерские битком набиты.
В кондитерскую Жоржа Бормана на Невском вваливается купец в енотовой шубе. Откинув воротник, поднятый кибиткой, купец обчистил бороду и усы от ледяных сосулек и стал озираться по сторонам, стараясь протиснуться между покупателями к прилавку.
– Кириллу Максимычу! – раздалось над его ухом.
Купец в еноте обернулся и увидал другого купца, молодого, с усиками и в шинели на собольих лапках.
– А! Сеничка! Живая душа на костылях! Какими судьбами?
– Тем же манером, как и вы, Кирилла Максимыч. Сел у Глазова моста на желтоглазого и говорю: вези за двугривенный к Борману на Невский.
– Да ведь ты новожен и без приплода, так зачем же тебе елочное удовольствие?
– Новоженам-то, Кирилла Максимыч, к Борману и ездить.
– Или свою собственную законницу елкой потешить хочешь?
– Совсем не тот коленкор-с. Мы к Борману ездим на манер как в аптеку-с: лечебный фураж для супруги возьмем и сим снарядом ее пользуем. Я насчет щиколада-с…
– Это в каких же смыслах?
– А чтобы оным предметом ее откармливать и в тело вогнать. В пансионе ее уж очень заморили, ну, вот мы и стараемся, чтобы на купеческий манер раскормить. Я ведь, Кирилла Максимыч, взял образованную. Они у меня и при фортепьянной игре, и при французском языке. Даже стихи французские читают и гимнастику знают-с. Пение всякое по нотам могут. Ей-богу-с… – рассказывал молодой купец в собольих лапках. – Конечно-с, вся эта образованная эмблема для мужа очень приятна, потому завсегда и перед гостями похвастаться есть чем, но зато от науки этой самой телу большой ущерб вышел. Заморили уж очень в науке-то.
– Зачем же такую брал? – спросил купец в еноте. – Ведь на то глаза во лбу.
– Образование ихнее уж очень прельстило. Вообразите – по-французски стихи так и садят, по нотам всякие цыганские песни поют и сами себе на фортупьяне канканируют. Всякому лестно.
– Что же тут лестного, коли в теле изъян.
– Изъяну, Кирилла Максимыч, в них никакого. Только одно – тощи они очень. Судите сами: эдакую науку в пансионе выдержать! Семь учителей из академии наук их обучали. Кормежка была плохая… Ну и вышли они оттелева девицей во всей своей телесной тонкости и на офицерский вкус…
– Купец, а на офицерском вкусе женился! – подмигнул купец в еноте.
– Позвольте-с… Они хоть и на офицерский вкус, а с хорошим купеческим приданым. У нас, Кирилла Максимыч, губа-то не дура. И с образованием, и при хорошем купеческом приданом! Только телесности не хватает, купеческого вида нет; но купеческий вид мы им в полгода дадим. И вот для этого-то сюда за щиколадом и ездим, – прибавил молодой купец.
– Толокном надо раскармливать, а не щиколадом, – сказал купец в еноте.
– Толокно, Кирилла Максимыч, только брюхо толстит, а для всего тела круглоты не дает. Поверьте совести… Это мне лекаря и коновалы сказывали. Коновалы в этих смыслах даже лучше ученых докторов знают. Вот овсяный кисель – дело другое… Но овсяный кисель, опять-таки, краски не дает. От него тело нагулять можно, но яркости в лице нет, а щиколад бормановский и телу круглоту придает, и лик румянцем подкрашивает. Изволили видеть борманские патреты одной дамы?
Купец вытащил из кармана две хромолитографированные картинки, прилагаемые к шоколаду Бормана, с изображением на одной тощей, как селедка, женщины и на другой – толстой и круглой, как тыква, женщины.
– Вот сия дама до откормления оной щиколадом в таких тощих смыслах была, а на сей карточке оная же дама уже после откормления щиколадом. Изволите видеть, какой карамболь неожиданный с дамой-то вышел! Пуда три весу прибыло. Хоть сейчас в балагане показывать…
– Да ведь это, может быть, все наврано, – усомнился купец в еноте.
– Амфилоха Степаныча изволите знавать?
– Еще бы… Наш же, ярославский. Четырнадцать верст от нас.
– Ну, так вот в таких же смыслах свою законную бормановским щиколадом раздобрил.
