Джоник – местный барон, ему близко к пятидесяти, язык подвешен и ум проворный. Он обещает мне рассказать «все двадцать четыре цыганские хитрости», кроме тех самых, которые действительно стоит скрывать.
В авдотьинском таборе намешано, как в пицце: чучони, тошони, крестевецони – все это котляры, принадлежащие к разным кланам. Видимо, хотели создать собственный клан с отдельным названием, но единства не сложилось.
Половина табора с другой не разговаривает – все переобиженные, потому что к одним приехал под Новый год родственник откуда-то, на него напали по пьяной лавочке ребята из другой половины табора и крепко избили, им в свою очередь сейчас же наподдали в отместку за родственника, а те в ответ «поступили некрасиво – обратились в милицию», и она приезжала и разбиралась.
Это действительно совсем не по-цыгански – путать милицию во внутритаборные разборки. Такими делами, по цыганскому закону, в сущности, должна заниматься сходка (цыганский суд), но, видимо, этот исконный механизм потерял эффективность и уходит в легенды, люди разучились договариваться друг с другом. Им теперь проще вызвать посторонних, органы правопорядка, чем самим решить дело. Значит, нет больше табора, нету общины, а есть соседи, семнадцать хозяйств (по количеству домов), объединенные лишь местом проживания и национальностью, а не сознанием собственной цельности, кулака, коллектива. Не табор, а сборище.
Как старые нитки, которые не рвутся, а буквально исчезают в местах напряжения, традиция истлела и уже не держит. Даже старые цыганки, воспитанные «по закону», в этом таборе ленятся и не плетут амболдинари – характерные косы котлярских женщин, закрученные на висках и висящие «как сосиски». Это видимый знак изживания уклада, которого котляры придерживались как минимум лет триста–четыреста.
Процветает бедность и – от тяжелых условий – маргинальная угрюмость, скандалы и склоки. Нет ни газа, ни воды, а колодец далеко, в русской части Авдотьина. Свет отключили за долги прошлой осенью, и теперь электричество – от генератора (один на весь табор). В целях экономии цыгане подключают его только вечером, когда стемнеет, а днем ни воды невозможно вскипятить в электрическом чайнике, ни телевизор посмотреть – одни неудобства.
И даже земля, которая под ногами, цыганам не принадлежит – их могут выселить в любую минуту, но так уж повелось, что они тут давно и никто их не гонит (где надо – подмаслили), а выкупить землю в частную собственность у табора нет денег.
Я зашел в один дом и чуть не грохнулся башкой об печь, поскользнувшись на линолеуме, – настолько покатый и вогнутый был пол. Обстановка невзрачная, без украшений, и хозяйка одета как бедная падчерица: ни бус, ни сережек, – потому что все ценности заложены в ломбарде у автовокзала; там самовары и утварь, и золото семейное тоже туда уже все перетекло.
Один дядька торгует мне перину за пять тысяч – хочет, чтобы я сам приобрел или нашел ему клиента, – но сноха протестует, закусила губу, потому что знает: он все деньги пропьет, а у нее ребенок, и проку от продажи перины не будет – хоть за пять тысяч, хоть за пятнадцать! И вот, значит, свекор заявляет: «Продается!» А сноха: «Не продается!» Свекруха с ней согласна – она уже пургой метет против мужа, поднимая типичный цыганский хай. «Нет у нас перины! Он пропил перину!» – уверяет она меня. Муж бормочет в седые усы, но ему не перегнуть двух упершихся женщин. Они будут бодаться, скандалить, отстаивать, а раньше цыганки и слова не могли сказать поперек мужчине, не то что спорить – их бы за это кнутом избили. Но ситуация изменилась, и в этой семье свекор не добытчик, он – на содержании, и даже его беззубая, глупая и некрасивая жена зарабатывает больше (она гадает и попрошайничает на улицах города).
Вообще тоскливо от этой бедности и неблагополучия, и аккордеон у толстяка Славы звучит невесело. А чего ему радоваться? Цыган ходом дорожит, а он хода не видит. Слава – неухоженный цыганский недотепа, диабетчик, пьяница, к тому же и лентяй – в свои пятьдесят не знает, чем заняться и кому быть нужным. У него есть жена, и живут они вместе с семьей младшего сына – вроде есть о ком заботиться и ради кого стараться (ну хоть дом подлатать!), но Слава не старается: обрюзг, поглупел, идет по наклонной – «душа косолапая»! Его толстые пальцы с трудом перебирают клавиши аккордеона, не успевая за торопящейся молдавской мелодией, и та заикается, заваливается и буксует, как автомобиль на разбитой дороге. Когда Слава играет, то часто плачет – музыка бередит в его сердце нотки, которые обычно подавленно молчат, и если он выпьет на каком-нибудь празднике, обязательно затянет любимую песню – про «душу косолапую», свой коронный номер.
В таборе над Славой привычно подтрунивают, а мне его жалко. В советское время он отсидел за воровство («Его в тюрьме пытали», – смеется Джоник), спекулировал алкоголем. Потом я как-то видел – он работал кондуктором на одном из маршрутов, следующих в Авдотьино. За рулем тоже был кто-то из котляров.
Гудит бензопила – цыгане режут тополь, потому что зима и дров нужно много. Валят и пилят, разумеется, втихую – никаких санкций на добычу леса у них не имеется.
Основной вид заработка – чермет, цветмет, сезонные строительные работы по дачам, при случае – воровство. Украсть и не попасться, обмануть и удрать – это для многих вершина карьеры, искусный пируэт, а не зазорное занятие.
Целый отряд из цыганских женщин торчит на остановке в ожидании автобуса – поехали гадать, но у них никто не верит, что они способны предсказывать судьбу или видеть будущее («Чешут, обманывают», – комментируют мужчины). Никакого ясновидения.
Еще одна картина: мальчишка неграмотный, но машину уже водит – едва достает ногами до педалей, но паркует задним ходом и не боится врезаться. За рулем он уверенный и все уже умеет. Для него эти навыки важнее, чем чтение, приоритетнее, чем пятерка по истории, географии или физике. Другие ровесники – точно такие же. Но работать не хотят. Помогать родителям у них уже немодно (а раньше помогали, как-то это воспитывалось – непроизвольно), моднее отлынивать, и пока их не попросишь, не заставишь, не прикрикнешь – не пошевелятся.
Лошадей нигде не видно. Цыгане из Авдотьина давно попрощались с лошадиной темой – у них автомобили, мобильные телефоны, дивиди-проигрыватели, никаких признаков, что табор по-прежнему уходит в небо. Он похож на птицу с подбитыми крыльями и ощипанными перьями, которая летает уже только на словах.
Артур рассуждает:
– «Табор уходит в небо» – это выражение, оно означает, что табор свободен. Мы же не как русские. Мы признаем русские законы, у нас русские паспорта, мы граждане России, но у нас немножко свой есть закон. Мы его соблюдаем, как соблюдали наши предки. Мы не можем изменить своим законам по российским законам! У нас девочка вырастает – двенадцать, тринадцать лет, мы ее выдаем замуж, мы не можем поступить по российскому закону, если у нас свой закон. У нас кара идет сверху!
Котляры набожны, но еще сильнее небесной кары они боятся осуждения соплеменников, боятся, что люди скажут: «Ты живешь не по-цыгански – значит, ты не цыган, уходи из табора!»
Браки у котляров, по нашим меркам, действительно ранние. Невесту жениху выбирают родители. «Ни одна цыганка не вышла замуж по любви», – говорят в таборах. Тут принцип другой: стерпится-слюбится. У такого подхода есть свои основания.
– Вот у вас, у русских, – я извиняюсь, конечно, за свои слова, – у вас тринадцать-четырнадцать лет все идут на дискотеку, – продолжает Артур, – а у нас – запрещено. После дискотеки парень делает что-то неправильное, ну пьет или колется, а у нас мы пресекаем. И у нас женят человека в тринадцать–пятнадцать лет, чтобы у него ребенок появился. Чтобы он сам заботился о своей семье и чтобы он не гулял по левой.
В прежнее время самоуправство родителей в этом вопросе было крайне велико, а сейчас обычай превращается в ритуал, отец считается с мнением сына, сын может упереться и свадьбы не будет, а раньше согласие сына не требовалось.
2. История табора
Цыгане-котляры – выходцы из стран Восточной Европы, в Россию прикочевали в конце девятнадцатого века. В Румынии их называли кэлдэрары, что значит лудильщики – по роду занятий. Они, как правило, работали с металлом – паяли, лудили (мужская часть населения). А женщины гадали.
Предки котляров из табора в Авдотьине жили на территории современной Молдавии. Поэтому на вопрос «Какие вы цыгане?» у них отвечают: «Мы – молдаване, молдавские цыгане».
По словам Джоника, его дед и бабка (из рода чучони) «пели в шантанах». До революции семнадцатого года они переезжали из города в город в запряженных лошадьми кибитках и выступали в провинциальных ресторанах. Вся жизнь их, по сути, была сплошная гастроль, вся семья – артисты. Джоник рассказывает: «Знаешь, монетки у цыганок в волосах, – откуда они были? От русских купцов! Долларов не было, и вместо валюты купцы давали золото».
Для нации котляров такой вид заработка был нехарактерен (и даже исключителен!), потому что котляры традиционно занимались железом, это были работяги, потомственные ремесленники, профи в своем деле и к певцам да танцорам относились несерьезно, даже свысока.
Рабочие артели цыган-котляров кочевали по Молдавии, царской России, а потом и по Советскому Союзу вплоть до рубежа 1970–1980?х годов, когда почти повсюду на производстве произошла реформа оборудования и на смену деталям, нуждающимся в ремонте или реставрации, пришла нержавейка.
Так что про «шантаны» слышать крайне удивительно. Может, Джоник мне насвистел? Цыгане врут, как дышат. Однако исследования этнографа Николая Бессонова свидетельствуют о том, что все может быть. В личной переписке он комментирует:
1. Нашел снимки с котлярской музыкальной группой, состоящей из Деметеров, которые умотали после революции во Францию через Польшу. Профессиональный коллектив.
2. Существуют снимки котлярской самодеятельности тридцатых годов. То есть самые что ни на есть таборные котлярки выступали-таки на сцене. На этом фоне вполне возможны котлярские выступления в дореволюционных кабаках.
Теперь про монетки.
В принципе, ценились золотые талеры с Францем-Иосифом и американские 20-долларовые монеты. За большой диаметр. В России таких крупных золотых монет просто не было. Царские золотые рубли были небольшими и годились разве что на то, чтобы нашивать на край косынки. А вот серебряные монеты большого диаметра были. Они могли подшиваться к ленте, которую вплетали в косу.
Все цыганские рассказы нужно перепроверять, как шулерскую колоду!
Что же было дальше?
После революции табор чучони продолжил кочевать как ни в чем не бывало. Постреволюционная неразбериха и анархия нисколько не смутила кочевой народ, привыкший к переменам, а смена правительства и государственного строя их не заботила – цыгане вообще аполитичны по духу. Они сами с усами и везде могли ужиться, найти лазейку, свободную нишу, где их бы предоставили самим себе и оставили в покое.
Но цыганский темперамент никуда не спрячешь.
Артист – профессия как будто бы мирная, однако у чучони подход к воспитанию был чисто спартанский: если ты мальчик, должен быть боец, не имеешь права на слабость, должен заботиться о семье и охранять свой табор. Отцы сознательно воспитывали в сыновьях воинственный дух, отголоски которого сохранились по сей день (в 1990?х годах мужчин из клана чучони среди других цыган стали звать «чеченцами» – они были дерзкие, решительные и отчаянные, котлярские десперадос).
К чему я веду – прошла эпоха нэпа, шантаны закрылись, а сталинский режим стал потихоньку закручивать гайки. Вольный дух не приветствовался, и любое отклонение от линии партии считалось неправильным. В 1930?х годах затеяли коллективизацию. В табор чучони приехали чекисты с приказом сдать лошадей в колхоз. Котляры – по своему невежеству, своенравию, вспыльчивости – расценили эти действия как банальный грабеж, вспыхнула драка, и из?за нее с десяток мужчин и молодых парней – танцоров и музыкантов – отправились на срок (похожие истории – о том, как их деды не желали отдавать лошадей без боя и как их за это строго наказали, – вспоминают во многих цыганских общинах).
Ансамбль развалился, но чучони не растерялись и вернулись к традиционным для котляров занятиям: «паяли-лудили – котлы, чайники; на мясокомбинатах – фермы делали, крючки делали».
Во время Великой Отечественной войны чучони были в тылу, ни о каком патриотизме или самоотверженности с их стороны речь не идет. Правда, ходят рассказы о некоем Грофо Лебедеве, который единственный из всего табора служил, добрался до Берлина и вернулся оттуда с полной планкой орденов. Говорят, он был разведчик, приводил «языков», но документально – ни фотографиями, ни уцелевшими наградами, ни другими свидетельствами – эта история не подтверждена. В одинаковой степени она может оказаться и цыганской байкой, и действительным фактом.
Живых свидетелей военного времени в таборе не осталось. Юрка говорит, что деда у него во время войны сослали в лагерь за то, что он подделывал хлебные карточки. Ему за деда не стыдно. Вообще в этом таборе людей не интересует ни прошлое, ни будущее – это для них вещи такие же пустые и незначительные, как облака.
После войны табор чучони много переезжал. Наконец обосновались в поселке Лесное Ивановской области. У них в то время еще были лошади, но жили уже не в палатках, а строили дома – дощатые времянки наподобие тех, в которых обитают и по сей день.
Усатый цыган с татуировкой на бицепсе «Нет счастья без любви» говорит о том времени: «Мы делали кормушки, корыта для совхозов. Я пошел работать с четырнадцати лет, занимался трелевкой – обрабатывали лес. Вот у нас была лошадь – привязывали к ней дерево такое большое, его мы вывозили, грузили, штабелями складывали. С кубометра нам платили по рубль восемьдесят. Собирали по пять, по десять кубов в день».
Женщины гадали. Те, кто постарше, на всю жизнь запомнили момент, когда из Иванова в Лесное стал ходить автобус. «Мы начали ездить гадать на автобусе! – вспоминают они с радостью. – А до этого мы до города пешком ходили – с матерями, с бабушками – далеко, тяжело. Мужики все работали».
Из Лесного котляров погнала администрация, потому что русские стали на них жаловаться, мол, цыгане хулиганят, воруют сено, – и табор разъехался куда глаза глядят.
Некоторые обосновались в местечке Авдотьино (это случилось в 1968 году, основание табора), а один цыган выделился, купил отдельный дом и стал жить не в таборе. Это у котляров вообще-то не принято, но он так поступил – и далее рассказ о его младшем сыне, вернувшемся в табор спустя много лет.
Зовут его Олег. Сейчас ему за сорок, и он меня встречает, чтоб подбросить до табора, на пижонской белой «Волге» со сломанной магнитолой.
3
Судьба у Олега для котляра нетипичная – он даже в цирке успел поработать силовым жонглером, о чем свидетельствует соответствующая запись в его трудовой книжке, потрепанной и заполненной на два десятка страниц.
Вырос Олег не в таборе, но семья была цыганская, и бабушка часто брала его гадать. Ребенку это нравилось – они ехали в центр (на проспект Ленина, к кинотеатру «Центральный»), гуляли, разговаривали, наблюдали любопытные сценки из жизни, подмечали смешное и остерегались плохого.
Когда бабушке удавалось «немножко нагадать», она покупала конфеты или мороженое, и они шли в кино. Внук искренне считал, что деньги они с бабушкой заработали пополам, потому что он тоже при этом присутствовал.
Жили они рядом с ДК железнодорожников, при котором находилась цирковая секция, и летом дети из этой секции занимались на улице. Олег каждый день приходил к забору и с тоскливой завистью смотрел за занятиями. Тренер это подметил, подошел к нему незаметно и спросил строгим голосом:
– Ты чего тут делаешь?
– Ничего. Смотрю, – испугался мальчик.
– Нечего смотреть! Завтра приходи к нам тренироваться!
Олег обомлел – ведь у него даже обуви нужной не было (а у родителей не попросишь – «какой такой цирк?», все равно не купят), и в первый раз в тренировочный зал он зашел босой, жутко стесняясь своего положения. Кто-то, может, и посмеялся, но тренер поставил цыганского мальчишку в ряд, и тот занимался наравне со всеми.
Потом родители купили ему обувь, и так Олег попал в особый мир цирка, потому что циркачи – отдельная каста, и мы об их жизни часто знаем не больше, чем о жизни цыган.
Несмотря на покупку, папа и мама к увлечению сына относились несерьезно – они в этом видели лишь полезное развлечение, – а лодырей в доме у Олега не жаловали.
– Я начал работать с четырнадцати лет. Пошел на Дзержинку, была такая фабрика – ткацко-прядильная, два года отработал, потом была такая трудкоммуна, детскую обувь делали – я каблуками занимался. У меня был специальный станок, я на нем штамповал. Ботинки шли по конвейеру, а я не успевал – меня там сначала ботинками заваливало, а один дед смеялся, он меня научил, что нужно делать, чтобы все успевать. Потом нас от фабрики направили на картошку. Знаете, раньше от работы посылали? На тракторе мешками мы собирали картошку, деньги были с Лениным: рубли, копейки, – но мы получили по двенадцать рублей! Для ребенка это была огромная сумма, потому что взрослые тогда получали по семьдесят–восемьдесят рублей за месяц.
– На что потратил свой первый заработок?
– Я купил мопед! Двухскоростной! Жили мы не в таборе – я вырос с русскими, у нас был отдельный дом, все соседи были русские, у них были мопеды, а мне было в зависть. Естественно, на первые деньги я купил себе мопед. Потом его продал – детство прошло, я пошел в армию…
– Ты и в армии служил?!
– А как же! Два года отдал России. Город Саратов.
– А из этого табора, кроме тебя, еще кто-нибудь служил?
– Никто не служил. Я единственный такой! – говорит Олег с удовольствием. – Из армии вернулся – устроился в цирк и ездил на гастроли в Москву, Ярославль, в другие города. У меня был номер – силовой жонглер гирями.
– А сколько тягал?
– У меня в воздухе летало шестьдесят четыре килограмма – по шестнадцать кэгэ гиря, четыре штуки, – вспоминает цыган.
Но Союз развалился, артистам цирка платили мало, а Олег к тому времени обзавелся семьей – женился на русской («Жил бы я в таборе – мне б цыганку подсунули»). Семья требовала денег, а с концерта давали по десять рублей, при этом концерты проходили редко и нерегулярно.
Олег попробовал себя в качестве гитариста – играл на танцплощадках в ансамблях «Молодость» и «Верный путь», известных в Иванове, познакомился с солистами популярной в будущем «Дискотеки „Авария“», но живая музыка в городе умерла – так же как и цирк, на рубеже 1990-х. Олег толкнулся туда, толкнулся сюда, а потом волей случая попал в водители маршрутного такси, и на этом поприще он задержался. Уже больше десяти лет он крутит баранку, но машина не своя, работает на хозяина. А когда-то был артистом – оркестр, сцена, костюм был с блестками!..
Я его спрашиваю:
– Олег, не царапает что-то внутри, что ушел из цирка?
– Конечно, царапает. Некоторые из тех, с которыми я начинал, стали популярными, работают по записи – за границей, в Японии, – им за выступление дают по двести долларов. Еще бы не царапало! Здесь таких денег не заработаешь. Это, конечно, немножко больно.
Вот оно, цыганское, – в первую очередь настоящий цыган думает не о романтике путешествий, а об упущенных деньгах. Во сне он видит не сказочные дали, а ведерко с золотом, которое он нашел и надежно спрятал.
Пока мы разговариваем, жена Олега рубит мясо на полу – на ней нет ни золота, ни других нарядных цыганских украшений: худенькая, неприметная женщина с усталым лицом. Гадать она умеет, но к вокзалу не ходит – муж обеспечивает, они не нуждаются.
В доме бедно, но прибрано – нехитрый скарб, мебель, которую не жалко бросить и нажить такую же на новом месте. На диване развалился плюшевый медведь.
Жена Олега – Люба – ведет себя скромно. Пока в доме чужой, она как невидимка. Следит за ребенком, чтобы тот не раскапризничался, жарит картошку.
С русской женой Олег давно развелся, а Любу привез из табора в Чудове (Новгородская область). Когда-то он был состоятельным человеком, дельным и оборотистым, но обанкротился на бизнесе, возвратился к своим, сосватал себе женщину не первой молодости и теперь живет с ней в такой же хибаре, как и все остальные, с тем только отличием, что в подсобке у Олега оборудован душ, а под окнами красуется белая «Волга».
Тут он отчасти первый парень на деревне. Занять сто рублей – все идут к Олегу, инструмент позаимствовать: молоток, клещи, – опять к Олегу. Он себя понимает, у него ум расторопный, но не всем это нравится и не всем это понятно. Была бы возможность, Олег бы отсюда давно свалил – тяжело жить с дураками, возникают проблемы, – но и драмы особой он из своей жизни не делает. Джоник, барон, – его старший брат, и влияние их семьи здесь достаточно весомо, чтобы предотвратить решительные конфликты. И блатных Олег знает (русских блатных), и в таборе все помнят, что когда-то у него в воздухе летало четыре гири по шестнадцать килограмм. Весьма возможно, кто-то из местных даже познакомился с его кулаками, и именно поэтому в дом к «огурцам» (клан крестевецони) Олегу вход заказан – даже на праздники, когда у котляров положено обходить все таборные дома и поздравлять хозяев, он к ним не ходит. И они к нему не ходят. А белая «Волга», которую «огурцы» ежедневно наблюдают из окна своего дома, им как бельмо на глазу! Один из «огурцов» так всем завидовал, что даже окривел. Я с ним познакомился – тип неприятный, жирный и грубый, похож на борова, но когда он поет – это что-то медовое, голос у него течет мягкий и густой, – это так не вяжется с его отталкивающей внешностью, что диву даешься.
4
Цыганское гадание – предмет многих споров.
Большинство фактов говорит за то, что это чистой воды шарлатанство, однако даже самые рационалистически мыслящие и не склонные к мистике исследователи и этнографы признают, что были случаи, наукой не объяснимые.
Я ни разу с такими случаями не сталкивался, но вопрос остается открытым.
Спрашиваю у Олега, как сами цыгане относятся к тому, что некоторые их женщины способны видеть будущее.
– Есть такие женщины, – отвечает он важно, заранее зная, что тут нужно рассказывать, чтобы не разочаровать русского собеседника. – Из тысячи – одна!
– Ванга, – смеясь, подсказывает Люба.
Уж она-то получше разбирается в гадании!
Но Олегу, конечно, удобней сделать вид, что он ее не слышит.
– У меня бабушка, царство ей небесное, была такая, – продолжает Олег. – К ней черные «Волги» обкомовские приезжали! Вот она гадала – у нее была книга, она брала эту книгу, набирала из ведерка стакан воды – обычную воду, простую, питьевую, – что-то над ней говорила, и вода в стакане начинала кипеть! Как? Из ведерка была обычная вода!
– Антигриппин туда бросила, – замечает Люба.
Видимо, не такая уж она и невидимка!
Но Олег категорически не согласен с женой и всем своим видом хочет показать, что близорукий скептицизм тут неуместен:
– Какой еще антигриппин? Тогда не было антигриппина. Или вот она делала – говорила женщине: «Принеси мне иголку – если на тебе есть порча, иголка почернеет». Женщина приносила из дома иголку, бабушка брала ее в руки, смотрела, говорила заклинания, и иголка чернела!
По этому поводу у Любы нет желания высказываться, и Олег, ободренный, завершает торжественно и с гордостью за бабушку:
– Она знала человека наизусть! Она могла приворожить!
Мне интересно:
– Откуда у нее был такой дар?
