Юстиниан сидел, уронив голову на руки. Несмотря на доспехи, он казался маленьким и жалким – дрожащие плечи, ссутулившаяся спина, было видно, как трясется его безволосый подбородок.
Потомок славных базилевсов был в отчаянии, и Феодора про себя подивилась – надо же, какими жалкими делают даже самых достойных людей страх и паника.
Он поднял голову, с удивлением обнаружив рядом с собой жену.
Она положила руку на его плечо, тихонько сжала его, после чего отошла и обвела взглядом все еще шумно спорящих меж собой мужей.
Один за другим они замолкали, под спокойным гордым взглядом императрицы стихали голоса.
Феодора ждала.
Она знала, что важные вещи ни на сцене, ни в жизни, нельзя кричать.
Их говорят уверенно – и тихо.
В звенящей тишине зала раздался спокойный голос:
– Сейчас, я думаю, не время рассуждать, пристойно ли женщине проявить смелость перед мужчинами и выступить перед оробевшими с юношеской отвагой, – Феодора посмотрела на каждого из советников императора, удостоверилась, что завладела их вниманием, выдержала паузу. – Тем, у кого дела находятся в величайшей опасности, ничего не остается другого, как только устроить их лучшим образом. По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тот, кто появился на свет, не может не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой!
Она повернулась к мужу, который, забыв страх, во все глаза смотрел на женщину, ставшую вдруг воплощением его гибнущей многострадальной Империи, вставшей перед ним не умолять о защите, но принять свою участь достойно и стоять до последнего.
– Если ты желаешь спасти себя бегством, государь, это нетрудно, – усмехнулась Феодора, – У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы спасшемуся тебе не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть – лучший саван.
Женщина замолчала, лицо ее не выражало ничего, кроме надменного величественного спокойствия.
Император встал, страх, сковывающий его волю, ушел, растворился под взглядом женщины – империи.
– Мы остаемся, я не сдам город. Велисарий! Ты и иноземные войска – на Ипподром! Выбей оттуда Ипатия. Нарсес! Бери казну, бери верных дворцу людей, обещай восставшим простолюдинам что угодно, только чтобы они перестали поддерживать мятеж! Либо победим, либо погибнем вместе с империей. Совет окончен.
– Слава императору! – вырвалось само собой из двух десятков глоток.
Мужчины пошли исполнять приказы, а меж тем в глубине дворца брела по дорожкам к своим покоям та, что еще несколько минут назад стояла перед государственными мужами.
Белые губы, белое лицо, дрожащие мелкой дрожью пальцы.
– Потерпи еще немножко, – сказала императрица женщине внутри, – осталось чуть-чуть.
Дойдя до покоев, плотно затворив дверь на засов, Феодора подошла к окну, посмотрела, как пожар продолжал пожирать город.
Сняла венец, стянула изукрашенную стулу, положила символы власти на небольшой столик – и как подкошенная рухнула на холодный каменный пол, привалилась к стене, подтянула колени к груди, обхватила себя руками, закрыв уши ладонями, зажмурив глаза, сжавшись в комочек от ужаса ревущих пожаров, звона оружия, криков мятежа, горького от дыма воздуха, черно – багрового от огня заката, страха перед смертью и неизвестностью.
Императрица выполнила свой долг, осталась только женщина.
И этой женщине было страшно.
Она не знала, сколько прошло часов, но когда Феодора открыла глаза и убрала онемевшие затекшие руки от ушей, вокруг в наступившей темноте плясали багровые отсветы затухающих пожаров.
Тьму резали нестройные крики:
– Слава императору Юстиниану! Слава!
Восстание «Ника» было подавлено.
Императрица поднялась с пола, бросила взгляд в окно и улыбнулась сгоревшему городу.
***
Постскриптум.
Императрица Феодора вошла в историю как одна из самых известных женщин Византийской империи. Она принимала самое живое участие во всех государственных делах. Юстиниан не скрывал, что всегда советовался с женой; Феодора охотно вмешивалась в супружеские дела, стараясь помирить супругов, любила устраивать браки.
Испытав в юности все мытарства актрисы и куртизанки, Феодора убедила Юстиниана издать множество законов в пользу женщин: закон о разводе, закон об усыновлении незаконнорожденных, закон о наказании за похищение монахинь, закон о надзоре за своднями, закон об освобождении комедианток от рабства… Она восстановила разрушенную мятежом и пожаром столицу, строила крепости, церкви, приюты, ясли, больницы и знаменитый босфорский монастырь для раскаявшихся грешниц.
Феодора вела дипломатическую переписку с иностранными владыками и во многом определяла политику страны, объявляя войны и заключая мир. Это она уговорила Юстиниана начать кампанию против готтов и вандалов, прославившую царствование Юстиниана и храбрость его войск, присоединивших к империи все территории, когда-то принадлежавшие Риму.
Феодора была честолюбива, жадна к богатству, как и многие люди, вышедшие из нищеты, мстительна и злопамятна. Но нельзя отрицать того, что именно благодаря этой удивительной женщине Византийская империя устояла во время восстания «Ника», а царствование Юстиниана вошло в историю как наивысший политический расцвет Византии.
Речь Феодоры на Совете приведена полностью из сочинения Прокопия Кесарийского в переводе на русский язык.
Совесть императрицы Феофано
Спит Константинополь.
Тихо плещется Босфор, перекатывает тяжелые сонные волны; задремала в небе круглая золотая Луна, и кажется, сам ветер уснул – ни листочка не колышется в дворцовом саду.
Спят, уронив голову на грудь, дворцовые стражники, на дереве зашевелился и пронзительно вскрикнул фазан, один из стражников встрепенулся, но, поняв, что это всего лишь птица, успокоился и снова уткнулся подбородком в грудь.
Лишь одно окно светится в этот поздний час во дворце – окно покоев императрицы.
Красивая, статная женщина меряет шагами комнату, поджимает губы.
В эту ночь ей не спится – не удается избавиться от гнетущих мыслей, не выбросить из головы встречу, что была сегодня на площади.
Феофано наконец успокоилась, присела за невысокий письменный столик, в задумчивости постучала пальцами по гладкой поверхности дерева.
– В конце концов – кто она и кто я? – сказала она сама себе, – Я – Феофано, Богом оглашенная и избранная!
Слова прозвучали не слишком уверенно.
Снова вспомнилась девушка, почти девочка, босая, в небесно-голубых одеждах, что назвала ее сегодня другим именем – тем, что в далекой прошлой жизни дали родители.
Анастасо.
Ее отец Кротир, родом из Лаконии, плебей темного происхождения, держал кабак в одном из бедных предместных кварталов города. От имени «Анастасо» пахло закопчённой кухней и пережаренной в специях слегка протухшей дичью, которую она, дочь трактирщика, выносила изрядно выпившим гостям, а они, не стесняясь, хватали ее на руки и грудь, пьяно хохоча, увлекали в комнаты. Это имя лоснилось тысячами толстых, нездоровых, опухших, сизых лиц, что чередой текли мимо юной Анастасо, пока однажды шутница-судьба не послала на трактирный двор уставшего с дороги юного наследника престола Романа.
Уж она не растерялась! Уж она в тот вечер наизнанку вывернулась, чтобы угодить будущему императору! И ведь получилось, зацепила, закружила парню голову, и из придорожного кабака оказалась во дворце.
Как говорится, из грязи да в князи.
Когда в октябре 959 года Константин VII умер, Феофано, естественно, вступила вместе с Романом II на престол.
Ей было тогда восемнадцать лет, юному императору – двадцать один.
Все поменялось, и она уже почти забыла старое имя свое, и тут – она, Параскева.
Она пришла в Константинополь неизвестно откуда, и сплетники замололи языками, обсуждая и додумывая то, чего не знали точно.
Говорили, что она знатная родом, и что добро свое она раздала страждущим, оставив себе ровно столько, чтобы самой не стоять с протянутой рукой. Говорили, что пост и молитва – вот ее занятия, и что цель ее – уйти в Святую землю и молиться там за всех живущих.
Пусть бы говорили, толпа всегда говорит, но дело пошло дальше – их начали сравнивать!
Ее, императрицу – и эту непонятную, неизвестно откуда явившуюся девушку.
В бессильной злости Феофано стукнула кулачком по столу – куда бы она не пошла, всюду говорили о той, пришлой.
И сравнение толпы было далеко не в пользу императрицы.
Какая она красавица!
Как чиста, как юна и невинна, как жертвенны ее дела!
Из-за Параскевы все будто с ума сошли – лучшие юноши города хотели взять ее в жены, но она ни на кого не обращала внимания. Монахи молились за ее здравие, да что монахи – патриарх! Патриарх Полиевкт, суровый и непреклонный, попал под очарование этой воплощенной невинности.
А девушке было все равно. Девушка ходила по Константинополю, заходила в храмы, говорила тихим голосом своим о добродетелях, и слова ее прорастали в душах людей светлыми цветами.
– Змея, – прошипела императрица, – сущая змея!
И тут же одернула себя – злись или не злись, но слова Параскевы разносил ветер по всему городу.
И никакая сила не могла заставить ее замолчать.
Феофано старалась не замечать голосов сплетников. Стремилась не слышать, как спорили на улицах и в закоулках дворца о том, кто же она – святая? Волшебница? Вила лесная?
А сегодня она, не боясь, вышла к ней, к самой императрице! На площадь вышла, перед всеми, перед замершей толпой протянула к ней, всесильной, руки и тихим голосом своим сказала:
– Покайся! Омой грехи свои слезами покаяния…
Внутри у Феофано все окаменело от этих слов.
Огромные, синие как небо, глаза смотрели в самую суть, крупные слезы жемчугом струились по чистому, одухотворенному лицу; лишь нечеловеческой силой воли императрица молча отвернулась от них и, гордо подняв голову, вошла в паланкин.
Негоже ей, императрице, удостаивать беседой неизвестно кого.
Но отчего же так муторно?
Отчего не идет сон?
Почему она прокручивает в голове несостоявшийся диалог, и раз за разом ищет аргументы, словно оправдываясь перед этой никчемной?
– Что ты ведаешь о грехах? И о тех, кто их совершает из любви или ради того, чтобы помешать свершиться другим, гораздо худшим грехам? – тихо сказала Феофано, будто бы девушка в голубом могла ее услышать, – Тебе ли меня судить?
Какое право имеет эта бродяжка призывать ее, императрицу, к покаянию? Патриарх Полиевкт, и тот не смел так дерзить ей в лицо, хоть и был обличён патриаршей властью, и в любой момент мог сослаться на Божью волю.
Императрица усмехнулась – патриарх был достойным врагом. Умным, хитрым, вызывающим уважение.
Хотя – не всегда они были в разных лагерях.
Сразу после смерти Романа именно он помог вознести на престол Никифора Фоку, с его подачи народ на площадях скандировал: «Никифор, хотим Никифора!».
Как будто бы народ мог чего-то хотеть, глупое стадо, идущее туда, куда направляют.
А после Полиевкт возвестил себя отцом церкви, и не было ему более необходимости в союзе с императрицей, так что вчерашний союзник пошел против нее, припомнив и сомнительное происхождение, и прежний образ жизни.
Теперь патриарх утверждал, что на престоле коронованная шлюха, вероломная и гнусная, готовая на все ради власти. Дескать, чтобы не отдать трон, богопомазанная императрица Фофано отравила своего свекра и ближайших родственников мужа, насильно заключила в монастырь пятерых своих золовок, а свою свекровь Елену раньше времени свела в могилу. Старая Елена не вынесла унижения, стоя на коленях, умоляя пощадить дочерей, а дочери рыдали, обнимая друг друга, и взывали к милости Божией.
– Наверное, милость Божия не пришла к милым бедным девочкам, потому что я не пустила ее, – иронично прошептала императрица в темноту комнаты, – я же чудовище на троне. Что же ты молчал о том, что милые девочки имели склонность к тайной дипломатии и интригам? Отчего, выставляя меня монстром, исчадием ада, ты молчишь о том, что лично совершил над ними обряд пострижения? Отчего не рассказываешь, как трогательные милые девочки визжали, срывая с себя монашеское одеяние, богохульствовали и сквернословили как портовые девки? Почему ты молчишь, Полиевкт, о том что уступил им – и сам разрешил носить роскошные одежды, использовать благовония и пить вино? Но зато ты не преминул поставить мне в вину то, что сестры нарушают правила жизни в святой обители и служат соблазном для прочих сестер. А сам брак с Никифором Фокой? Я, императрица, я не могу позволить себе утратить трона, сохранить его для сыновей было моей обязанностью…
Императрица снова погрузилась в думы, вспоминая, как она, двадцатидвухлетняя красавица-вдова соблазняла Никифора, старого солдафона, как отдавала красоту свою за право удержаться у власти.
У кого-то повернется назвать блудницей женщину, что выходит за противного ей мужчину во имя сохранения жизни и права своих сыновей?
Что это, если не жертва?
А патриарх объявил ее развратницей, и очернял ее образ в глазах людей.
Но с этим всем можно было жить.
А вот как жить после взгляда чистых, невыносимо неземных голубых глаз, Феофано пока не знала.
Под их взглядом она почувствовала себя грязной, уставшей и очень старой.
В глубине души она понимала, что злится не на девушку – на себя. Потому что у тех, кто стоит у самого верха невеликий выбор – либо ты грешишь, удерживая право власти, либо тебя уничтожат.
И свой выбор она давно сделала.
Но, как оказалось, не была готова к тому, что простая девочка одним взглядом ткнет ее носом в ту мерзость, в которой проходит вся ее жизнь.
Да еще люди, что уверовали, будто бы Параскева пришла, чтобы призвать к покаянию и Феофано, и Полиевкта, и Никифора. Даже поговорку сложили: «Чистота Параскевы – зеркало гнусности царицы!»
Много бы дала всесильная императрица Византии, чтобы с улиц города исчезла хрупкая девушка с синими глазами, чтобы люди перестали сравнивать их – и напоминать ей о всех тех грехах, что она уже совершила и что ей только предстоит совершить.
Не убивать же ее, в самом деле.
Хотя… Все может быть.
