– Некогда мне. Мать умирает. – Последнее слово далось ему с неимоверным трудом, наливая язык чугунной тяжестью.
Пока он неловко топтался на крыльце, поджидая батюшку, глаза то и дело заливало холодной слезой, а руки, державшие сигарету, дрожали словно в лихорадке.
Пытаясь прикурить, Генка вдруг упёрся взглядом в крест колокольни и дал себе слово, что если мать выживет, то он больше не будет ни пить, ни курить.
– Что у вас случилось?
Резко развернувшись, Генка встретил доброжелательный взгляд молодого батюшки, почти его ровесника. Сигарета в пальцах переломилась напополам. Не зная, куда её девать, Генка сунул раскрошенный табак себе в карман и шевельнул губами:
– Мама…
– Пойдёмте.
Мать в живых они уже не застали.
Отпев усопшую, отец Георгий крепко взял Генку за плечо и уверенно сказал:
– У Бога смерти нет.
– Нет, – машинально кивнул Генка, отупевший от боли и страха.
Он, взрослый парень, чувствовал себя жалким и потерянным щенком, которому хотелось одного: дрожа всем телом, забиться под кровать, прильнуть к поношенным маминым тапочкам и скулить. Тонко и безнадёжно.
В доме суетились соседки. Генка кого-то узнавал, кого-то видел впервые, кивал, здоровался, иногда вырываясь из пелены горя. На столе, прикрытая полотенцем, стояла сковородка с тушёной картошкой, которую ещё мама приготовила для него, и он не знал, куда девать эту картошку: он не мог её съесть и не мог выбросить. Опомнился он вечером, когда покойницу увезли и под окном загорелся фонарь, заливая светом помятую кровать матери со снятыми простынями и завешанное чёрным зеркало. В квартире установилась тишина, но по осторожным шагам на кухне Генка понял, что не один в доме.
Со стула он поднимался как немощный старик, опираясь руками на коленки и ища ногами опору. Но всё же преодолел слабость и вошёл в кухню. У окна стоял отец Георгий.
Не зная, как обратиться к священнику, Генка застыл, глядя в доброжелательное лицо:
– Вы?
– Я. – Батюшка развёл руками в стороны и предложил: – Геннадий, у меня к вам предложение. Через два дня я еду по деревням своего прихода. Поедем со мной?
В какую же деревню они приехали первой? Кажется, в Березайку. Да, точно, в Березайку, где рядком вдоль дороги стояло двенадцать жилых домов, в которых жили одни старики и старухи. Нет. Не так. Старухи и три старика. Жигулёнок отца Георгия едва устоял под напором сельчан.
– Батюшка, отец Георгий!
Старушки, радуясь, как дети, складывали ладошни под благословение. Старики, независимо стоя в сторонке, всем видом старались выказать безразличие, но их рты неудержимо расползались в улыбках.
– У них так мало радости, – шепнул Генке отец Георгий, принимаясь выгружать из багажника сумки, набитые хлебом.
– А это зачем? – удивился Генка, хорошо помнивший, что ещё пару лет назад почти в каждой деревне был маленький магазинчик, хотя и скудно, но обеспечивающий жителей необходимым.
– С прошлого года снабжение прекращено как нерентабельное, – пояснил священник, на ходу раздавая буханки в протянутые руки. – Кто будет себе в убыток работать? Никто.
После обеда батюшка служил молебен, на который собралась вся деревня, включая дедов, сосредоточенно сжимавших свечи в пальцах, похожих на корни старых деревьев. Бабули в платочках стояли благостные, подтягивали батюшке тоненькими голосами. И такой покой растекался в воздухе, что Генка внезапно всей кожей, всем нутром понял то, что сказал ему у материной домовины отец Георгий: «У Бога смерти нет».
С той минуты Генка выполнил своё обещание, данное на крыльце у церкви: не пил и не курил, а демобилизовавшись из армии, завёл автолавку и ездил по сёлам и в снег, и в зной. Он уже не мог их бросить, никому не нужных стариков, доживающих свой век в заброшенных деревнях. Не мог, как часовой не может оставить свой пост…
– …Вы слушаете меня, Голубев? Когда научитесь правильно оформлять документацию? – Резким движением инспекторша сунула ему в руки налоговую декларацию: – Бухгалтера заведите себе, что ли!
* * *
Бабу Лену и деда Федька застал во дворе. Они стояли под нарисованным на стене дома ощерившемся в улыбке розовым зайцем и беседовали. От скользящей по морде зайца тени дерева его глаз томно подмигивал, словно давая понять, что видит и знает все подболотские тайны.
Чуть влажные волосы деда венчиком окружали лысину, на которую вместо панамы от солнца он пришлёпнул носовой платок, завязанный узлами по четырём сторонам.
– Понимаешь, Петрович, сердцем беду чую, – отрывисто говорила баба Лена, раскладывая по стопкам снятое с верёвки бельё. – Давно не упомню такого жаркого лета. Смотри: все прудки во дворе пересохли. В омуте на реке в берегах рачьи норки видать. Это когда же такое было?
Она в сердцах шлёпнула полотенцем по проползавшей по скамейке мухе, чуть не попав Федьке по носу.
Проследив за траекторией удара, дед остановил свой взгляд на Федькиной коленке с прислюнявленным подорожником и спросил недовольно:
– Явился? Долго гулял, я уж беспокоиться начал.
– Чего меня искать! Я бабушкам Кулик помогал, – огрызнулся Федька, нарочно выставляя вперёд коленку, чтоб дед понял, как тяжело ему пришлось.
– Надьке с Веркой, что ли? – живо поинтересовалась баба Лена. – Вот нахалки! Не дали людям оглядеться, как уже на работу к себе припахали. Кандидатши! Что с них взять – к работе не привыкшие.
Презрительно поджатые губы и сурово сдвинутые брови подчеркнули отношение бабы Лены к Вере Степановне и Надежде Степановне. Явно собираясь развить тему о сёстрах Кулик, баба Лена поставила руки в боки, но дед Коля не дал ей договорить. Он развернулся к внуку, оценил разбитую коленку, перепачканное пылью лицо и растрёпанные волосы и властно скомандовал:
– Сейчас веду тебя купаться, а потом вместе будем чинить забор.
– Чинить забор! – восхищённо всплеснула руками баба Лена, обращая лицо к розовому зайцу. – Не иначе, как мне с вами счастливая лотерея выпала!
Забор так забор. Всё равно рукопись теперь искать не надо. Глубоко вздохнув, Федька покорно поплёлся за дедом, думая, что молодому рабочему тракторного цеха, судя по записям в тетради, тоже приходилось несладко.
На забор ушло несколько дней. Если бы раньше Федьку спросили, как чинить забор, он бы ответил:
– Плёвое дело! Купите в магазине рейки и накрутите их шуруповёртом на поперечные перекладины. Легко и быстро. А ещё лучше – приобретите пластмассовый забор, как на рекламном щите у цветочного магазина.
Здесь, в деревне, оказалось, что починка забора – дело нешуточное. Сначала неуклюжей лучковой пилой, похожей на огромный лобзик, дед пилил рейки, поручив Федьке маленьким острым топориком затёсывать их вершины. Топор не слушался, пот заливал глаза, палец левой руки как пикой пронзила огромная заноза, а на правой ладони запузырились водяные мозоли.
Потом они вдвоём с дедом выбрасывали на поверхность каменистый грунт, вкапывали новенькие столбы из толстых брёвен.
– Ты, Феденька, ещё камушками их обложи понизу, чтоб покрепче стояли, – командовала из окна баба Лена, помолодевшая от радости. Завидев у колодца соседок, она громко хвасталась: – Видали? Жильцы забор мне новый ладят! Правда, красивый?
В ответ старушки угрюмо отмалчивались, согласно кивая головами, и рядком выстраивались вдоль бабы-Лениных владений понаблюдать за работой.
В выцветших глазах старух вместе с завистью читалась такая тоска, что Федька решил про себя уговорить деда подлатать заборы и остальным жительницам деревни.
Рукопись искать теперь не надо, появилось свободное время. Хотя мысли о ней и царапали душу разочарованием, но за нелёгкой работой как-то отходили в сторону, словно умолкали, уступая место усталости.
…А в городе старухи только раздражали Федю своей назойливостью и вездесущностью. Например, соседка с первого этажа, толстая седая Потапова, всё время ворчала, когда он хлопал входной дверью, а один раз выскочила и дала ему подзатыльник.
Но по сравнению со старухой из соседнего подъезда Потапова казалась наивной ромашкой. От той бабки стонал весь дом, а особенно автомобилисты, которым она регулярно сыпала под колёса битое стекло.
– Ездиют и ездиют, – потрясая просяным веником, кричала старушенция с балкона второго этажа, когда очередная машина тормозила под её окнами, – наворовали денег, напокупали машин, чтоб у них всех фары полопались!
«Вредная, злая, сумасшедшая», – как только не припечатывали бабку жильцы! Федька тоже прежде думал, что она явно не в себе, но теперь постепенно стал понимать, что, наверное, ей очень плохо жить одной и кричит она не от злости, а от одиночества. Пришёл бы кто-нибудь к бабульке с букетом цветов и добрым словом, глядишь, она и утихомирилась бы.
Мало-помалу Федькины руки окрепли и приспособились к работе. Топорик в руке лежал уже не кое-как, норовя вырваться, – держался словно влитой. Тюк по одной стороне, тюк по другой – и заострённая рейка легла в штабелёк.
– Эй, поторопись, не ленись, – покрикивал он на деда, когда тот начинал отставать в работе.
– Что, Петрович, совсем тебя внук загонял? – жалостливо интересовалась у Николая Петровича баба Лена и с восхищением добавляла, вгоняя Федьку в ещё больший задор: – Ловок парень! Руки из нужного места растут!
После таких слов топорик начинал тюкать с неимоверной быстротой, а Федька жалел только об одном: что его сноровку не видят одноклассники, и особенно девчонки. Пусть посмотрят, каков Хомяк! Небось другие мальчишки и топор-то правильно держать не умеют, не то, что рейки обтёсывать.
После особенно удачных ударов он представлял, как к нему развинченной походкой подходит Ванька Павлищев и начинает глумиться:
– Что, Хомяк, принёс должок?
– Какой должок?
Федька бы неспешно разогнулся, вытер пот со лба и как бы в задумчивости покрутил топориком, наблюдая, как белой полосой поблёскивает отточенный край. Больше он ни слова не сказал бы Павлищеву – много чести, но Ванька наверняка и сам бы понял, что Румянцев ему теперь не по зубам.
После работы топором Феде пришлось освоить молоток. Огромный, ржавый и длинномордый.
– Другого нет, – сказала баба Лена, – в моём хозяйстве только два молотка. Поменьше, половчее – Петровичу, а этот – тебе.
Федька принял в ладони новый инструмент и, потрогав нагретую на солнце сталь, подумал, что молоток этот видел много мужицких рук и, может быть, сейчас жалеет, что достался мальчишке-неумёхе.
– Ничего, молоток, мы с тобой договоримся, – пообещал он и, присев на корточки, принялся приколачивать рейки к длинным сосновым жердинам, которые они с дедом накануне принесли из ближайшего леса.
На радость Федьке молоток слушался прекрасно, забивая гвозди с трёх ударов. Получалось так лихо, что Фёдор приноровился выстукивать мелодию, подпевая про себя в ритме вальса: «Раз-два-три, раз-два-три».
Всё бы хорошо, если бы не жара. Она, проклятая, не давала спокойно работать, заставляла то и дело припадать пересохшими губами к ковшику с ключевой водой. Немного полегче стало тогда, когда дед догадался мочить в холодной воде рубахи и мокрыми надевать на голое тело. Но всё равно с каждым днём становилось всё жарче и жарче.
В пятницу невыносимая жара загнала деда после обеда спать, и Федька решил, что сейчас самое время тишком сбегать проведать большой омут, про который баба Лена хвалилась, что он бездонный. Занеся ногу через порог, Фёдор надумал на обратном пути дать крюк к дому таинственной отшельницы, залезть на дерево и издалека понаблюдать за передвижениями на закрытой территории.
* * *
На омуте они с дедом уже пару раз были, но купаться дед не разрешал.
– К чему рисковать, если совсем рядом чистое русло?
Действительно, сразу с мостков можно было любоваться чуть желтоватой водой, в глубине которой стрелками мелькали стайки крошечных юрких рыбёшек с прозрачными плавниками.
– Карасики, – объяснил дед.
Федьку магнитом тянуло к краю омута, загадочно поблескивающего зеркалом чёрной воды. А ну как не в болоте, а тут, в бездонном омуте, потонула конница Чингисхана? Ну если и не вся конница, так хоть один-то воин наверняка ушёл на дно… От такой мысли щёки разгорелись, а ноги сами собой повернули в сторону омута, по краям поросшего длинными косами бордовых водорослей.
Путь к омуту лежал через заросли ивняка, росшие так кучно, что обходная тропинка шла по самому краю реки, и несколько раз Федька с трудом балансировал над водой.
Над головой с шорохом проносились стрекозы, блестя на солнце тёмно-синим глянцем туловища, в траве пели кузнечики, и весь мир вокруг дышал покоем и негой, которую хотелось оживить песней. Плавной, тихой, задушевной. Такой, которая не нарушала бы тишину мира, а лишь подчёркивала его красоту. Понизив голос почти до шёпота, Фёдор попытался пропеть несколько высоких нот. Получилось неплохо, особенно если вслушаться в шелест листвы и постараться попасть в тон.
Чтобы настроить голос, Федя остановился, зажал уши руками и прогудел про себя придуманный только что мотив. Голова заполнилась гулким звуком, словно глиняный кувшин, в который он любил дуть в детстве.
Федька вставал на табурет, дотягивался до кувшина и, поднеся губы к раструбу горловины, самозабвенно дудел в самую середину. Звук в кувшине бился о стенки, гудел, звенел и охал.
Однажды Фёдор так заигрался, что не услышал, как в кухню вошла Юлька.
– Ты что тут делаешь? Всё маме скажу!
Федька покачнулся на табурете, разомкнул руки, и кувшин упал на пол, разлетевшись на две половины. Хорошо, что мама не ругалась…
На самой высокой ноте дыхание в груди закончилось, и Федька отнял руки от ушей, не сразу поняв, что в сонное речное царство вплёлся резкий шум: в стороне омута кто-то барахтался, плескался и фыркал.
Там тонет человек!
Не рассуждая, Федька раздвинул кусты, хлестнувшие его по щекам, и рванул к омуту.
– Держитесь! Я иду!
Осот обвивался вокруг ног, словно желая удержать на месте. Федька навернулся на едва зажившую коленку, приподнялся и сразу увидел омут, в котором плескалось что-то большое и тёмное, похожее на лошадь. Молнией в мозгу промелькнула мысль о татарской коннице на чёрных конях, затерявшейся среди здешних болот и иногда выходящей наружу из своего плена. Неужели он сейчас увидит нечто таинственное, неведомое, такое, что ещё не видел ни один человек на свете?!
Но нет! Не может быть!
Федька усиленно заморгал, стараясь сделать взгляд острее, и, затаив дыхание, с опаской подошел поближе, готовый в любую секунду дать стрекача. В висок больно тюкнула не рассчитавшая путь стрекоза, но он не обратил на неё никакого внимания, напряжённо вглядываясь в барахтающееся в омуте существо. Точно, лошадь. Другого мнения быть не могло. Гладкая тёмно-коричневая шкура, лоснящаяся от капель воды, мощная шея, гладкий круп, пару раз мелькнувший над зеркалом омута. Не веря своим глазам, Федька покрутил головой в поисках всадника, но убедился, что на берегу он один.
Поскольку Фёдору ни разу в жизни не доводилось подходить близко к лошади, он опасался оказаться на её пути. Кто знает, что на уме у коня без хозяина?
Отчаянно жалея, что на его мобильнике нет камеры, чтобы запечатлеть это событие, Федька пригнулся, чтобы не мелькать макушкой среди прибрежных кустов, и, представляя себя разведчиком, стал мягко продвигаться к омуту, прислушиваясь к ржанию.
Но животное барахталось молча, судорожно дёргаясь из стороны в сторону, и Федька отчётливо понял две вещи: то, что оно не купается, а тонет, и то, что это не лошадь, а лось. Точно такой, как на фотографии в кабинете биологии: с длинной горбоносой мордой, широкими рожками и небольшими глазами, смотрящими жалобно и доверчиво.
Со стороны казалось, что лося в омуте держит за ноги невидимая рука. Каждый раз, когда ему удавалось всплыть, рука с силой тянула вниз, погружая животное всё глубже и глубже. Могучий лесной зверь погибал, но не сдавался, пытаясь вырваться. Вода заливала ему глаза, ноздри. Лось мотал головой, вздрагивал в немом крике, рвался, рассекая волны, но с каждой минутой его силы слабели. На какое-то мгновение Федьке показалось, что животное сдалось и сейчас совсем уйдёт под воду, оставив несколько больших кругов, которые вскоре снова превратятся в ровную гладь. Это было жутко.
– Не сдавайся! Держись! – стискивая потные кулаки, закричал Федька и почти взвыл первое пришедшее на ум: – Господи, помоги!
Из глаз потоком хлынули слёзы, серыми полосами размазываясь по щекам, голос то срывался, то пропадал, но Федька исступлённо, словно в последний раз в жизни не переставая твердил:
– Господи, помоги!
Заливистый мальчишеский крик подхлестнул угасающие в неравной борьбе силы. Налитым кровью глазом лось повёл на звук, невероятным усилием напрягая последние силы.
– Ну-ну, давай! Дава-а-ай!
И вдруг, словно по волшебству, раздвигая грудью воду, лось поплыл к берегу, по которому в отчаянии метался Федька. Опершись передними ногами о слежавшийся илистый грунт, сохатый соскользнул вниз, и Федькино сердце упало вместе с ним, а мускулы непроизвольно напряглись, словно делясь своей силой.
– Лось, лосюшка, жив, дурачок, иди ко мне! – Руки сами тянулись к животному на помощь.
Со второй попытки лось выбрался сам и, покачиваясь, медленно побрёл в лес, не обращая внимания на коренастого паренька.
«Жив! Жив!» – беззвучно пело внутри Федьки, заставляя его по дороге домой приплясывать от радости. Но когда он дошёл до околицы, то вдруг понял, что устал, как после трудной контрольной, когда волнуешься, не зная ответа: выдержал экзамен или нет. И пусть сегодняшний экзамен был чужой, но он его выдержал вместе с лосем. Выдержал!
