– Не успел, батя, – сунулся к нему Тошка.
– Твое счастье, что не успел!
– Разговариваешь, батя, – с упреком сказал Алексей. – Обещал ведь.
– Поболел, хватит! – Гаврилов потряс кулаками. – У, гад ползучий! Костюм небось гладит, сволочь, регалии цепляет, чтоб с фасоном на причал сойти!..
– Не заводись, батя, – тихо проговорил Алексей. – Пошли в тепло.
– Сам иди!.. – заорал Гаврилов. – Игнат, говорил Синицыну про отверстия?
– Говорил, батя, вместе с Валерой, не сомневайся.
– А что толку, что говорил? Проверил?
– Не проверил, батя…
– Почему не проверил?.. Молчишь?.. – Гаврилов отдышался. – Ладно, молчи, утешать тебя не стану. Чего глазеете, время теряете? За дело! Вася, осмотри с Тошкой «неотложку». Сани, Давид, цепляй к себе. Игнат, машину раскулачь, аккумуляторы не забудь, соляр, масло слей. Брезентом укрой хорошенько, в сентябре вернемся, отремонтируем либо возьмем на буксир. Все ясно?
И побрел в «Харьковчанку».
А с Ленькиным тягачом случилась такая история. В пургу от снега силовое отделение уберечь невозможно: как его ни закрывай, через невидимую глазом щелочку набьет целый сугроб. И потому в днище тягача, откуда метелкой снег не выгребешь, походники прожигают отверстие для стока воды. Если же этого отверстия нет, то снег, растаяв от тепла работающего двигателя, на остановках превращается в лед и прихватывает венец маховика, как бетон. И тогда стоит водителю нажать на стартер, как с венца летят зубья. Так получилось у Леньки.
Когда Гаврилов с Игнатом перегнали по припаю в Мирный новые тягачи, Синицын должен был приказать сварщику выжечь отверстия. Не приказал – и вот тягач превратился в никому не нужную рухлядь. Чтобы сменить венец, нужно разобрать и снять двигатель, отсоединить коробку перемены передач от планетарного механизма поворота и так далее – словом, разобрать и вновь собрать чуть ли не полмашины.
За сутки и то не справишься с такой работой.
Проканителился Тошка, не успел завести балерину-«неотложку», не то ушли бы с Пионерской на трех машинах.
Вырубили траншею, Давид залез под днище и газовой горелкой выжег отверстие для стока воды.
Поклонились Пионерской, последней станции на пути в Мирный, и двинулись вперед – в проклятую богом и людьми зону застругов.
Братья Мазуры
«Ну, держись, милая!» – подумал про себя Игнат, и «Харьковчанка» с лязгом и грохотом рухнула вниз с метровой высоты.
– Влево уходишь! – прикрикнул Гаврилов, поудобнее устраиваясь в штурманском кресле. – Держи по курсу…
Триста семьдесят километров осталось, из них двести пятьдесят – дорога без дороги. Заструги! Чудо природы, красота несказанная – в кино бы ими любоваться. Ученые говорят – аэродинамика, закономерное явление: стоковые ветры с Южного полюса постоянно дуют здесь в одном направлении и, как скульптор резцом, вытачивают заструги, острыми концами своими нацеленные на Мирный. Толстые моржовые туши застругов достигают шести-семи метров длины и полутораметровой высоты. И никуда от них не денешься, стороной не обойдешь: весь купол в застругах, как в противотанковых надолбах. Хочешь не хочешь, а вползай на них, обламывай острую переднюю часть и греми вниз.
Тягач падает так, что душа из тела вытряхивается, а потом сани семитонные догоняют и поддают еще разок. Зубы лязгают, голова от шеи отрывается, не удержишь ее – бац подбородком о собственные колени, и такие искры из глаз сыплются, что никаких бенгальских огней не надо.
Кажется, все предусмотрели, все в машине закрепили, а загремели с полутораметрового заструга – чемодан выскочил из-под нар, запрыгал, как живой. Укротили чемодан – гитара сорвалась со стены, запела, семиструнная.
Водителю хорошо, он видит, когда и куда падает, а каково в салоне или в балке радисту, доктору, повару? Щебню в камнедробилке уютнее. Валера и Алексей с часок цеплялись руками и ногами за полки, а потом доктор закутал хорошенько больного и перебрался с ним в кабину к Давиду. Петя тоже недолго искушал судьбу – напросился к Сомову. Тошка и Ленька тряслись вместе в кабине Валериного тягача, и лишь один Борис мужественно держался в своем кресле.
Нигде на всем ледяном куполе техника так не страдает, как в этой злосчастной зоне: лопаются траки и летят пальцы, трещат стальные водила и сводит судорогой серьги прицепного устройства. Тягачу ведь тоже больно, когда его швыряет, у него тоже есть нервная система, восстающая против издевательств: не бессловесная металлическая болванка, а умный живой механизм – артиллерийский тяжелый тягач, АТТ. Вот и приходится часами стоять, уговаривать его, утешать и подлечивать – нигде так долго, как в зоне застругов.
Тем еще плоха зона застругов, что идти по ней нужно медленно, не на второй, а только на первой передаче. Четыре-пять километров в час – это еще здорово, а тридцать километров за перегон – и вовсе большая удача.
Бывает, что метров на двести заструги исчезают, но чаще всего они попадаются через каждые десять-пятнадцать метров, а то и вовсе идут один за другим, как волны на море.
Хуже всего «Харьковчанке»: она первой обламывает заструг, остальные тягачи держатся след в след за флагманом, и падать им чуть легче. Душа болит у походников за «Харьковчанку». Лучше бы шла она позади, но нельзя: штурманская машина, курс прокладывает.
А Игнат радовался застругам – не потому, что испытывал удовольствие от сумасшедшей пляски, выворачивающей суставы у машин и людей, а потому, что откладывался неизбежный, исключительно неприятный разговор с батей. Какой теперь может быть разговор, если рта не откроешь!
Игнату было стыдно: опростоволосился. Какого черта себя обманывать – из-за него, Игната, погиб тягач! О пустяке забыл: проверить, спросить у Приходько, синицынского сварщика: «Дырки выжег?» И не пришлось бы бросать машину, с которой краска еще не облупилась.
Стыдно! В пургу три дня назад, когда батю снова схватило, он, отдышавшись, позвал: «Слушай и мотай на ус. Случится что – будешь за меня. Валера в курсе. Борьку береги, пылинки с него сдувай, в его руках судьба похода. Выйдешь к сотому километру – стой день, неделю, пока не определишься и не найдешь ворота с гурием. Там двенадцать бочек хорошего топлива, понял? Точно знаю. На нем и дойдешь. Если с техникой что – кланяйся Сомову, без него ни шагу. Ну, не дрейфь, выдюжишь, пора, сынок, на ноги становиться».
Встал на ноги, называется… Ребятам в глаза стыдно смотреть, осуждение в них и насмешка. Один Давид потрескавшиеся губы в улыбке кривит, ободряюще подмигивает. Так Давид – он не то что за тягач, за смертный грех Игната оправдает.
Братишка, родной…
Студеной зимой сорок первого года немецкие автоматчики с овчарками гнали через городок колонну измученных людей. Держась друг за друга, из последних сил плелись старики, прижимая к себе детей, шли женщины, скудные пожитки тащили на себе подростки. Охранники ногами и прикладами подгоняли отстающих и покрикивали на высыпавших из домов жителей, молча смотревших на страшное шествие.
«Семьи коммунистов», – пронеслось по душе. Кое-кто пытался бросать в колонну куски хлеба, но немцы натравливали овчарок на тех, кто хотел поднять подаяние.
Обреченные увертывались от ударов, кричали, что их гонят из Минска – пятьдесят с лишним километров, называли свои фамилии – вдруг кто-нибудь запомнит, а женщины в безумной надежде протягивали жителям детей. Но охранники зорко следили за порядком, и отвлечь их внимание удалось лишь раз – было ли то обговорено заранее или произошло случайно, никто так и не узнает. Три девушки в колонне неожиданно начали скандировать: «Смерть фашистам! Товарищи, браты, держитесь, наши вернутся, смерть фашистам!» На них кинулись охранники, и в этот момент с другой стороны колонны одна из женщин выбросила в толпу завернутого в одеяло ребенка.
Проморгали немцы, не заметили, и эта оплошность сохранила жизнь годовалому существу, приговоренному Гитлером к смертной казни. Мужские руки поймали сверток, и Трофим Мазур в оттопыренном кожухе выбрался из толпы и направился в дом. Взошел на крыльцо, не удержался – оглянулся, увидел в немой молитве протянутые к нему руки, кивнул и скрылся за дверью.
– Ну, Клавдия, – сказал он жене, кормившей грудью сына, – суди не суди, а дело сделано.
Развернул одеяло, бережно приподнял таращившего синие молочные глаза младенца и положил его жене на колени.
Так у Игната Мазура появился брат-близнец по имени Давид. Карандашом на пеленке была нацарапана и фамилия, но прочесть ее не удалось.
Через несколько дней поздним вечером к Мазурам вломились два полицая. Трофим знал их, на спиртзаводе раньше работали. Заныло в груди – прямо к люльке направились полицаи.
– Который жиденыш?
– Брось шутковать, – насупился Трофим. – Русская баба оставила, беженка из Минска.
– Христьянин, хоть икону с него пиши. – Гришка с ухмылкой щелкнул по носу спящего ребенка. Давид всхлипнул, заплакал. – Приказа не знаешь, к стенке захотел за укрывательство?
– Не дам! – Трофим оттолкнул полицая, загородил собой люльку. – Несмышленыш ведь, кроха.
Полицаи щелкнули затворами.
– Гришенька, Пахом, выпьете с морозу? – засуетилась Клавдия. – Бутылочку поставлю, огурчиков!
– Мужика твоего кой-куда отведем, а потом выпьем, – засмеялся Пахом. И Клавдии, с воем бросившейся к нему в ноги: – Не скули, такой молодухе скучать не дадим!
Трофим молча набросил на плечи кожух, напялил ушанку и вышел в сени, полицаи – за ним. Клавдия с криком бросилась к дверям, но тут послышались глухие удары, чей-то предсмертный стон, и из сеней ввалился в комнату Трофим. Прислонился к косяку, бросил на пол окровавленный топор.
– Собирайся, уходить надо.
В санки, на которых дрова возили, уложили детей, на другие кое-какую еду и одежду и темной ночью отправились в лес к деревне Вычихи, где, по слухам, находились партизаны. Под утро натолкнулись на дозорных.
В лагере нашлись знакомые, поручились, и два с половиной года Мазуры прожили партизанской жизнью. Весной сорок четвертого, перед самым освобождением, Трофим взрывал немецкий эшелон с боеприпасами, не уберегся от осколка и потерял ногу – по колено хирург отрезал из-за гангрены. Однако все четверо Мазуров выжили и вернулись в родной дом.
Обо всем этом Игнат и Давид узнали много после, не столько от родителей, сколько от соседей, и очень гордились своим необычным прошлым. Росли близнецами, ели, спали, учились вместе. Трофим и Клавдия нарадоваться не могли на сыновей: хворост из лесу носили, воду таскали, сено помогали косить и корову доили, полы в хате мыли – лучше любой девки. А как сестренки-погодки появились – няньки не надо, даже по ночам к ним вставали, мать жалели.
С одной стороны, радость, с другой – беспокойство: юные Мазуры прослыли самыми отчаянными сорванцами в округе. Без них не обходилась ни одна сколько-нибудь заметная потасовка. Сверстники старались отношений с ними не портить, знали: Игната обидишь – двоих обидишь, Давида ударишь – двоих ударишь, одному слово скажи – тут же оба тиграми бросаются, горло друг за друга перегрызут. Но знали и то, что дружить с братьями интересно, что они мастера на всякие выдумки.
Игнат и Давид с удовольствием вспоминали о детстве и не раз веселили походников своими историями. Например, такой.
Председатель сельпо владел одним из немногих сохранившихся в войну садов, который, как магнитом, притягивал мальчишек своими грушами, вишнями и вкуснейшими яблоками белый налив. Охраняла сад огромная и презлющая собака, которая во время одного неудачного набега так цапнула Давида за ногу, что тот неделю пролежал в постели. Братья разработали план мести, свидетельствовавший об их незаурядной изобретательности.
Хозяин сада очень гордился своей чистопородной овчаркой, привезенной с Кавказа еще тогда, когда та была щенком, и сожалел, что не может найти ей подходящую пару для приплода. Братья накололи два кубометра дров исполкомовской машинистке и, заручившись ее помощью, составили и напечатали бумагу:
«Глубокоуважаемый гражданин Ковальчук! Мне стало известно, что вы являетесь хозяином кобеля кавказской породы, каковая в Минске, где я проживаю, отсутствует. А у меня имеется упомянутой породы сука. Так что прошу привезти кобеля. При удачном исходе гарантирую вам щенка. С уважением – Прошкин».
Эту вероломную бумагу запечатали в конверт, и за пачку «Беломора» уговорили кондуктора пригородного поезда бросить письмо в почтовый ящик на минском вокзале. Через несколько дней хитроумные интриганы, установившие за домом председателя сельпо неусыпную слежку, могли торжествовать, глядя, как тот в обнимку с кобелем садится в служебную машину. Ватага пацанов с трудом дождалась темноты и приступила к делу. Когда гражданин Ковальчук, взбешенный гнусным обманом, возвратился домой, лучшие деревья в саду были обобраны дочиста. Пострадавший поднял на ноги милицию, подозреваемых преступников согнали в отделение, но их раздутые животы участковый счел уликой недостаточной и дело производством прекратил.
Другой эпизод, о котором Игнат и Давид сохранили наилучшие воспоминания, произошел позднее, лет через пять.
Отец старился и хворал, сестрички тянулись вверх, как подсолнухи, семью нужно было кормить и одевать, и братья устроились трактористами в лесхоз. Молодые, крепкие, кровь с молоком – на все сил хватало: и на работу, и на вечернюю учебу, и на гулянки до утра. Давид влюбился первым – в Шурку, белобрысую секретаршу директора спиртзавода, а Игнат, хоть и ревновал брата, во всем ему помогал: передавал записки, лупил соперников, в роли телохранителя сопровождал Шурку, когда Давид отлучался, и тактично отворачивался, когда влюбленные целовались.
В конце лета братья отправились на Алтай убирать урожай, а когда вернулись, узнали ошеломляющую новость: Шурка выходила замуж за Степку, киномеханика районного Дома культуры. Давид затребовал объяснений, и они были даны: от него, мол, вечно воняет керосином и тавотом, ногти завсегда поломанные и черные, а Степка чистый и пахнет «Шипром». Напоследок Шурка пожалела несчастного и пригласила его с братом на свадьбу.
Давид, конечно, не пошел – молча страдал на сеновале, и подарок от братьев преподнес новобрачным Игнат. Подарок был не из дешевых: Игнат на ползарплаты купил в промтоварном магазине «Шипра» и перелил его из флакона в две банки. Когда жених и невеста, бледные от волнения, уселись за стол и приготовились целоваться, явился Игнат, поздравил их и со словами: «Нюхайте друг друга на здоровье!» – вылил на каждого по банке. И молодым козлом выпрыгнул в распахнутое окно, пока не намылили шею. Игнату хотели дать пятнадцать суток за хулиганство, но ограничились строгим внушением: выручила почетная грамота за уборку урожая.
Это был единственный случай, когда братья потратились ради прихоти: вообще-то, они всю свою зарплату и приработки отдавали в семью. И хотя деньги получались солидные, Игнат и Давид привыкли отказываться от обнов в пользу сестер, для которых не жалели ни денег, ни трудов: каждый год покупали им пальтишки и сапожки, платьица и туфельки, не допускали до тяжелой работы и ходили по дому на цыпочках, когда девочки садились за уроки.
Мазуры-старшие радовались, слыша со всех сторон добрые слова о своих детях, очень скучали, когда подошло время и братья отправились служить в танковую часть, широко отпраздновали два года спустя их возвращение и с гордостью, хотя и настоянной на печали, проводили сыновей в их первую антарктическую экспедицию.
Через полных полтора календаря вернулись Игнат и Давид в отчий дом – совсем уже взрослые, сильные, уверенные в себе и своей дороге люди, отдохнули, осмотрелись и стали работать на ремонтно-тракторной станции. И родители начали было потихоньку присматривать для сыновей невест, как вдруг пришло письмо от Гаврилова. Батя писал, что не настаивает, понимает, что у каждого свои планы, но если Мазуры не насытились Антарктидой по горло, то он будет рад опять пойти с ними в поход.
И братья без раздумий пошли – в последний раз, как уверяли родителей и сестер, опечаленных новой разлукой. Но Мазуры-старшие уже понимали, чего стоят эти уверения.
Каждый полярник всегда клянется и божится, что идет зимовать в последний раз, что больше во льды его калачом не заманишь, а возвращается – и видит все те же белые сны.
Две семьи у полярника, и обе любимые: одна на Большой земле, другая на зимовке. И жизнь так складывается у него, что в одной семье он тоскует по другой, рвется к ней всем своим существом, чтобы потом скучать по этой. Мало кто из полярников избежал такой раздвоенности, потому что не выдумана она любителями громкого слова, а существует на самом деле.
Где, как не в оторванном от мира белом безмолвии, можно понять, что ты за человек и на сколько закурок тебя хватит? Где, как не здесь, познаешь подлинную цену всему, оставленному тобой на Большой земле: родительской и женской любви, аромату зелени и цветов, субботней прогулке с детьми и беззаботному вечернему чаю в кругу семьи? Но навек отравлен полярник невозможно трудной, прекрасной своей жизнью, ожиданием корабля и мужской дружбой, в общих муках рожденной и потому нерушимой.
Во второй, потом в третий раз пошли в Антарктиду братья, а выживут, вернутся домой – пойдут в четвертый.
Моряка зовет море, полярника – льды и снега. Вот и вся разница.
Иной хотел бы пойти в поход, да не позовут, сам попросится – вежливо откажут. А на Игната и Давида не только Гаврилов, другие начальники «глаз положили» – дрейфовать звали в Арктику, на береговые станции. Не потому, что ни одного прокола у братьев не было – таких людей вообще нет, без проколов, как говаривал батя, а потому, что Мазурам верили. Знали, что на этих ребят можно смело положиться. Никогда не заполучал Гаврилов водителей надежнее, разве что Валера Никитин, близкий друг, но у того имелось два недостатка: во-первых, прежде чем выполнить приказ, вольно или невольно Валера оценивал его правильность, продумывал причины и следствия, а во-вторых, здоровье его в последнее время оставляло желать лучшего. Мазуры же по первому знаку без раздумий кинулись бы в огонь и воду – качество, которое бывший комбат ценил в танкисте превыше всего.
Игнат был честолюбив, с задатками властности, ему нравилось отличаться, и он гордился тем, что именно ему батя доверил флагманскую машину. При случае Мазур-1, как его называли, мог вспылить, наговорить грубостей, но, обладая развитым чувством справедливости, переживал свою неправоту и не стеснялся извиниться. Образцом для себя Игнат раз и навсегда выбрал батю и подражал ему во всем, что бросалось в глаза и выглядело немножко смешно. С каждым походом, однако, Игнат взрослел, и именно в нем Гаврилов видел своего преемника.
Давид же характером был помягче, реже проявлял инициативу и довольствовался ролью второй скрипки при своем более волевом брате. Но влияние на него имел огромное. Понимали друг друга братья без слов и одним взглядом могли сказать столько, сколько иной раз не скажешь за целый разговор. Голоса Давид никогда не повышал, в пустяках был уступчив, но очень ошибался тот, кто принимал такую мягкость за слабость. Наступать на себя Давид не позволял никому и мгновенно сжимался в пружину, как тигр перед прыжком, когда брат оказывался в настоящей или мнимой опасности. Впрочем, Игнат в этом отношении ничем от Давида не отличался.
За время заточения в «Харьковчанке» Валера соскучился по рычагам, и Давид уступил ему свое место. Сам примостился у правой дверцы, вцепился обеими руками в поручни и поехал пассажиром, то и дело норовя ухватиться за несуществующие рычаги. Метрах в десяти кувыркалась на застругах «неотложка», а далеко впереди, подсвеченный фарами камбузного тягача, вырывался из тьмы побитый метелями флаг «Харьковчанки». Флаг то нырял вниз (Игнат загремел с заструга, отмечал Давид), то вновь возносился вверх. Игнату и бате похуже других, самая сильная тряска достается ведущим.
В походах Мазуры всегда шли врозь. Будь машины оборудованы переговорными рациями, можно было бы перекинуться несколькими словами:
– Жив, Гнатушка?
– Сейчас проверю… – (Вдох, выдох.) – Пока дышу!
– Спроси у Бориса, до пивной еще далеко?
– Полчаса ходу, говорит. На спутнике.
– Будешь заказывать, не забудь – мне подогретое!
Почесали бы языки – и вроде легче идти.
А в этом походе виделись только за едой и в ремонты, когда общими силами устраняли серьезную поломку в чьей-либо машине.
А поговорить есть о чем. Верунчик летом заканчивает десятилетку, вбила себе в голову: поеду в Москву сдавать на артистку кино. Кто-то польстил Верунчику, что она похожа на Татьяну Самойлову, вот и зазвенело в легковерных девичьих ушах. Думали, пройдет, одумается, так нет, вот отец и просит воздействовать. Валера говорит, что в этот институт из нескольких тысяч девчонок принимают одну, другие разбредаются по киностудиям зарабатывать стаж – курьерами и уборщицами. Нужно настрогать радиограмму поубедительнее, выбить дурь. В Минске институтов много, с родителями и Галкой дома жить будет, а не мыкаться в общежитиях. Вернемся, попросим Валеру или Алексея сочинить сценарий и снимем фильм-шедевр с Верунчиком в главной роли. Так и написать.
Сестренка, подумал Давид, важная, но не единственная забота. Ну в крайнем случае потеряет Верунчик год, отдохнет. Что волновало по-настоящему, так это судьба Любаши, неутешной вдовы Коли Рощина.
Летом прошлого года походники с женами и детьми собрались на даче у бати. Разбили на обширном участке палатки, соорудили под навесом временный камбуз с газовой плитой и дней десять прожили оседлым табором. Ранним утром уходили кто по грибы и ягоды, кто ловить рыбу на озеро, днем купались и загорали, по вечерам шумно пировали под открытым небом, прокручивали снятые в Антарктиде любительские фильмы – весело погостили, сами отдохнули и семьи сдружили.
Кроме Любаши и трехлетней дочки, Коля Рощин, как обещал, прихватил с собой свою сестренку Валю, фотографией которой братья не раз любовались в походе. На зимовке, где мужчина так сильно тоскует по женщине, и невзрачная дурнушка привлекательна необыкновенно, а Валя вовсе не была дурнушкой.
«На первом месте у бабы фигура, – поучал как-то более молодых товарищей многоопытный Попов, – на втором характер и на третьем морда. Женись, братва, на фигуре и характере!» Критикуя Серегу за цинизм, большинство соглашалось с ним по существу. Рассматривая Валину фотокарточку, Игнат и Давид сходились на том, что красавицей Валю не назовешь, но смотрится она – глаз оторвать невозможно: ножки в коротких шортах длинные и стройные, грудь высокая, руки, сжимающие теннисную ракетку, сильные и в меру полные, а лицо милое и ласковое. Братья заочно влюбились, и Коля посмеивался над их нетерпением: «Устрою женихам соревнование, как Пенелопа. Поставлю перед каждым мешок картошки, кто быстрее очистит – бери, твоя Валентина!»
Увидели братья Валю и ахнули – лицо, как небо звездами, усеяно веснушками. Хором уговаривали не ходить в косметический кабинет, не убирать такую прелесть. Все десять дней вились вокруг, обалдевшие, но в ту встречу ничего не определилось. Валя охотно принимала шумные ухаживания, но дала понять, что замуж пока не собирается: и институт хочет окончить без помех, и Любашку с ребенком оставлять жалко, привыкла к племяннице.
Потом отдыхали вместе в Крыму, гостили то у Рощиных в Горьком, то у Мазуров в Минске, и обе семьи молчаливо порешили, что быть одному из братьев Валиным мужем после очередной зимовки. Пусть разберутся между собой, да и Валя сделает свой выбор.
А погиб Коля Рощин, незабвенный друг, на припае в разгрузку, и сразу никакого выбора не стало. Когда у трещины со снятыми шапками стояли, от горя онемевшие, взглядом друг другу братья сказали: не останется Любаша вдовой, а Леночка сироткой. Связались по радиотелефону из Мирного с родителями, те поехали в Горький, уговорили бедняжек, привезли к себе. Обласкали их, с большим тактом дали понять, что не гости они, а члены семьи. А братья каждую неделю писали домой всем вместе и подписывались: ваши любящие навсегда Игнат и Давид.
Двадцать девять лет прожили они на свете и ни разу, ни на одну минуту не вставал между ними вопрос. А три с половиной месяца, с того дня, как Колин трактор ушел под лед, не признавались себе, а рады были, что никак не могут остаться наедине. И страдали, потому что мука из мук – невысказанное слово.
Разумом понимали: один из них должен стать Любашиным мужем. А сердцем не принимали. Не виделась Любаша женой! Хорошая, теплая, виделась она на Колиных руках, когда со смехом нес он ее в море, прижимая к груди, – любимую, покорную. Не могли Игнат и Давид заставить себя думать о ней как о женщине! Чужое счастье, неприкосновенная жена друга – Любаша. Невозможно было привыкнуть к тому, что не жена она, а вдова…
А Валины веснушки – одну за другой перецеловали бы!
Сидел Давид в кабине, вцепившись в поручни, и молча размышлял. Сверлила его одна неотступная мысль. Если полярный закон обязывает не бросать друга в беде, то этот же закон велит протянуть руку вдове. Так поступали многие фронтовики, так поступают и полярники.
Оказавшись однажды в кабинете Макарова, Давид увидел большой портрет гидролога Тарасова, погибшего в одну из первых экспедиций. Потом Давиду рассказали, что Макаров, вернувшись из этой экспедиции, женился на вдове друга и вырастил двух его сыновей. На вдове утонувшего в море Дейвиса механика-водителя Вихрова женился его напарник Федя Воропаев. Таких случаев Давид знал несколько. Не было полярника, который не слышал бы о них и не думал втайне о том, что если и ему суждено остаться на острове Буромского, то полярный закон приведет в осиротевшую семью мужа и отца.
Разве Коля не был им, Мазурам, названым братом? Разве, окажись на месте любого из них, Коля не поступил бы так же?! Так что вопрос был один: кто предложит Любаше руку? И ответ на этот вопрос Давид нашел.
Он припомнил свою жизнь от самого скорбного ее начала, хорошо известного ему по рассказам, и чувство огромной благодарности к спасшей и вскормившей беспомощного младенца семье вновь – в который раз! – захлестнуло Давида.
