К этим положительным качествам, как довесок, был вежлив, аккуратен и чистоплотен в любых условиях. Что сделать порой было очень сложно. Особенно при развитом социализме с этим было столько проблем: то баня не работает, то мыла и порошка нет, то туфли новые через пару дней разлетелись, будто я в них в футбол играл. Согласитесь со мной хоть в этом. Далее, искренен и великодушен. Также незлопамятен и немстителен. Прощаю врагов даже в том случае, когда мог бы мстить без каких-либо неприятностей для себя. И в этом даже нахожу удовольствие. А случаев подобных было в моей жизни многовато, что, мне кажется, не красит особо опасного преступника. А вот условности, педантизм и рутина – это для меня пустой звук. Интересно, а чем звук можно наполнить? Кроме того, никаких границ в мире не признаю, ни государственных, ни этнических. Только моральные имеют право на существование.
Максималист. Если любить, так любить. Если страдать, так страдать. Если гореть, так обязательно только синим пламенем. Если дружить, то желательно до гроба. А если воевать, то необходимо до окончательной победы. А поражения – это только наука на будущее и модулирование новой стратегии и тактики, исходя из ошибок прошлого. Середины не признаю ни в чём. Хотя и убеждают, что она бывает золотая. Компромиссы можно заключать, но не со своей совестью. Если она противится, значит, не может быть и речи о примирениях.
К этому добавлю, что очень энергичен, подвижен, склонен ко всему необычному, новому, яркому и оригинальному.
Из-за природного свободолюбия предрасположен к невзгодам (их у меня целый склад) и, без сомнения, к бродячей жизни.
За свои скромные, небогатые возможности успел объехать весь Союз. И кем только не был за это время!
«И окурки я за борт швырял в океан,
Воспевал красоту островов (курильских) и морей»: Охотского, Японского и Тихого океана…
Страсть к путешествиям у меня необычная, а также к риску и авантюре. Только появляется возможность проверить себя в экстремальной ситуации – и я, как пионер, всегда готов.
И, конечно же, большая, пламенная любовь к независимости. Эта черта, данная от природы, усилилась, как генератором, воспитанием, так как отец у нас погиб, когда мы вышли из младенческого возраста, и такое крушение для нашего семейного корабляне прошло даром. Мать осталась с тремя детьми. Старшей сестре было восемь с половиной годиков, мне шесть с половиной, а младшей исполнилось пять лет. Мать успевала дать нам только самое необходимое: кое-как прокормить и одеть. Сколько я себя помню, всегда слышал, что наше государство самое гуманное, самое справедливое и самое милосердное. Только я с юных лет воспринимал эти лозунги, как самое наглое враньё. Мы жили вчетвером всего на ПО рублей. Из них 30 рублей была пенсия за убитого отца.
И раз уж коснулся этих тяжёлых воспоминай, то приведу один характерный для той поры пример. Помню, короткое время мать работала посудомойкой в столовой. Естественно, приносила объедки со столов для нас. Объедки – это ничего страшного. Пострашнее было другое: помню, однажды, она пришла домой очень радостная. «Мам, чему ты так радуешься?» – спросил я. Она молча разжала кулак, и на ладони я увидел мелочь: 12 коп. – это была плата за проезд на двух автобусах. Один километр от остановки она шла и не верила своему счастью: сэкономила столько денег. А я хорошо знал её характер и представил, как она трепетала, как осиновый лист на ветру. А вдруг контроль? А вдруг кондуктор напомнит о билете? Вот будет стыдно и неудобно. Она в таких случаях готова была под землю провалиться. А жить на что-то надо было, и выбор был нелёгкий, но выбирала противное её воспитанию и совести. Я был юношей с очень чувствительной душой. От ненависти к неизвестному врагу в образе Системы я готов был разорваться и подорвать своим телом дворцы, а мир оставить хижинам. Если в то время мне бы дали динамит, то я вошёл бы в историю как самый молодой экстремист и террорист. Но динамита, к моему счастью, не оказалось, поэтому я сейчас пишу эти строки. И в то время я не видел истинного пути для выхода из тупика. Но я, кажется, уважаемые, отклонился, и пора потихоньку выходить из лабиринта воспоминаний
Так вот, нас, «безотцовщину», как нас называли, воспитала улица (это в традиционно-обобщённом смысле), а меня ещё и природа-матушка. Низкий поклон ей за это. За то, что я находил радость, красоту и вдохновение, а также отдохновение от житейских невзгод. Я был с юных лет завзятый и непревзойдённый рыбак, охотник и турист. В четвёртом классе я уже ездил один на рыбалку с ночёвкой. А в пятом испытал себя ночёвкой в лесу зимой, в тридцатиградусный мороз. Я леса не боялся ни в ураган, когда с корнем выворачиваются ели, ни в буран, ни в лютый, под 40 градусов мороз. И даже ночью. Разве можно бояться Природы? Это же не человек с извращённой психикой. А в 14 лет нелегально купил ружьё и ходил в лес, который был в ста метрах. Попытки егерей забрать у меня берданку всегда заканчивались так: я целился самому ближнему в голову и говорил: ещё шаг – и буду стрелять! Естественно, мои угрозы проверить желающих не находилось. Конечно, потом приходили с участковым милиционером и делали обыск, без всяких ордеров и постановлений, но у них энтузиазм улетучивался, так как у нас был частный дом с чердаком, сараями и подвалом. На тщательный осмотр у них терпения никогда не хватало. А я был мудрый пескарь, и после первого посещения делегации милиции с егерями я ощутил тревогу за свой арсенал и своё сокровище и нашёл лучшее укрытие в хлеву для двух свиней. В это помещение можно было заходить только в резиновых сапогах. В стене был тайник для моего вооружения.
Вот вкратце я дал описание своего характера. И теперь вы понимаете, какая крайне полярная ситуация сложилась у меня, когда я окунулся в этот тюремный омут. В клетку посадили Тарзана. Правда, более цивилизованного и испорченного коммунистическим воспитанием. Впрочем, я не сказал того, что кроме природы и матери я ещё любил книги. Из которых получал знания о благородных, сильных и смелых людях, словно экскаватором, вычерпывал информацию из литературы разных жанров. Книги были моими любимыми учителями и наставниками. Но, к огромному сожалению, коммунистическая идеология создала огромное информационное поле, искажающее истинное положение дел в стране. И поэтому на систему судопроизводства я смотрел сквозь розовые очки и полностью был уверен в том, что, несмотря на вопиющие процессуальные нарушения следователей, расследующих уголовное дело, думал, всё ерунда, на суде разберутся. Это же наш советский суд, самый гуманный суд в мире.
Оказалось, что у суда совсем другие функции – это был пресс-штамп, из-под которого вылетали утверждённые обвинительные приговоры. Я с начала судебного процесса смеялся, когда видел всё несоответствие, и все противоречия реальным фактам, и все подтасовки, которые были полной противоположностью моим представлениям о справедливости. Когда же судья Хреновский зачитал приговор и одного из моих подельников приговорил к высшей мере наказания – расстрелу, а мне выдал максимальный срок по статье – пятнадцать лет усиленного режима, я пал духом! Меня даже когда били колом по голове – это переносилось намного легче. Правда, разочарование пришло не сразу – этому способствовало такое событие. Перед тем, как окончательно пасть духом, я попал под молотки (деревянные, называемые киянками) и дубинки. Меня избили так, как не били, мне кажется, никогда в жизни. Нет, уважаемые, один раз в Сахалинской области, на острове Шикотан, я попадал в больницу после избиения, и меня привели в сознание только через двое суток. Но там всё справедливо: была крупная групповая драка (более 100 человек), в которой только наших погибло семеро. Странное было разделение: с одной стороны, вербованные и жители посёлка, в основном малолетки, а противниками и врагами мы считали матросов и рыбаков с сейнеров, БМРТ и плавбаз.
А теперь меня убивали за маленький, малюсенький пустячок. За который даже не трогали в тюрьме особого режима во Владимирском централе. Это я провожу сравнение, чтобы вы сделали собственный вывод. Следовательно, есть подозрение и предположение, основанное на догадках и интуиции, что кому-то необходимо было в тот критический момент вывести меня из строя. А я после суда опять хотел вскрыть весь механизм и основных организаторов этой преступной группы. У меня с ними был серьёзный конфликт, который произошёл за три месяца до нашего задержания.
Основная причина нашей внутренней конфронтации была в том, что они требовали от меня, чтобы я психологически обработал мужа моей старшей сестры для того, чтобы он поставлял секретные сведения о новейших технических разработках в ракетостроении, а также о подготовке к запуску и пусках космических ракет. Соловьёв Владимир закончил Высшее командное инженерное училище в г. Перми – с золотой медалью. И поэтому мог выбирать, где ему служить в ракетных частях. Безусловно, он выбрал космодром Байконур. В то время это был самый известный в мире космический центр, благодаря полёту в космос Юрия Гагарина. У Володи было отличное инженерное образование. А также физически он был развит прекрасно. По многим видам спорта имел первый разряд. Однако у него был и очень существенный недостаток: он был склонен к постоянному употреблению алкоголя. Алкоголь и наркотики, как удав в засаде, умеют терпеливо ждать свою жертву. Поэтому он деградировал медленно. А в 1975 году он выглядел бравым офицером, имеющим таланты от родителей и стремление развиваться в избранной профессии. Он участвовал в подготовке к запуску ракет с космонавтами. Яркий пример – запуск «Союз-Аполлон».
Они жили в г. Ленинске. В 1975 году я съездил к ним в гости. Пообщавшись с сестрой, я понял, что она имеет перспективу быть генеральшей. Это была её голубая мечта с детства и юности. А так как я очень любил сестру, то решил не вносить в её жизнь свою, диссидентскую идеологию. И не разрушать её душевный мир, мировоззрение и её цели (над которыми я иногда ехидно посмеивался). Из этой поездки я привёз в Пермь целый чемодан фотографий с космонавтами. Как они у меня оказались, я раскрывать не буду, чтобы не компрометировать отважных и смелых людей, осваивающих космическую целину. И гордился этими очень редкими снимками, как ребёнок, перед всеми знакомыми. Как будто я сам был космонавтом.
Просмотрели их и эти два резидента. На какую разведку они работали, мне было неизвестно. Безусловно, они убедились в том, что я имею доступ в ближнее окружение космонавтов, и поэтому ещё серьёзнее стали меня психологически обрабатывать. Один из них был в то время директором БММТ (Бюро международного молодёжного туризма) «Спутник». На их предложения я достал с книжной полки уголовный кодекс и указал на 64-ю статью, которая гласила: измена Родине (шпионаж) – высшая мера наказания, расстрел. И сказал: я своих близких подставлять не буду.
Естественно, их мой решительный отказ не устраивал. И поэтому они, как ядовитые пауки, стали плести вокруг меня смертельную паутину. Безусловно, социалистическая система была диктаторским режимом, который необходимо было свергнуть. И я был внутри зарождающегося процесса разложения. Кроме того, нашу группу инакомыслящих создали и объединили этой антигосударственной идеологией работники КГБ. И они старались подавить мою волю, втянув в серьёзный криминал. И когда я в их расставленную сеть попал, тогда они приехали ко мне домой и выдали жёсткий ультиматум: или я выполняю все их требования, или окажусь под следствием, обвиняемым в серьёзном преступлении – в убийстве.
После их отъезда я всю ночь размышлял над сложившейся ситуацией. Меня подставил мой товарищ Якимов. Он уже был в их руках марионеткой. Что же делать – сверлила мозг одна надоедливая, как комар, мысль. Ещё дальше залазить в это зловонное болото? Или разрубить, как гордиев узел, одним ударом меча? Приехал мой подельник, и я ему предложил бежать вместе со мной из Советского Союза. У меня уже была одна неудачная попытка побега в Японию в 1977 году. Её я опишу в отдельном рассказе. На моё предложение он ответил, как сформировавшийся фаталист: все под Богом ходим, моя жизнь в Его руках. Такая жизненная позиция меня удивила. Неужели Серёжа стал религиозным фанатиком? Я знал от его близкого дружка и подельника по убийству, что Серого – такая у него была кличка – они приговорили к смерти. По их раскладу, Серый должен был устранить на тот свет какого-то наводчика на квартиру, в которой они совершили убийство. А потом и его очередь была отправиться в иной мир. Ему я не мог этого сказать, так как своему товарищу он верил безоглядно. Тогда меня они устранили бы быстрее. Такая, оказывается, уголовная романтика в чистом виде.
Конечно, я пытался его убедить, что такая позиция чревата серьёзными последствиями, но все мои аргументы не достигали его сознания. И тут я сразу вспомнил о том, что в городе у меня есть двойник – Владимир Пенкин, с которым меня часто путали его девушки. С одной очаровательной особой я даже не удержался и переспал. (Хотел подшутить, однако юмор у меня в то время был без нравственных границ). Естественно, во время интимной близости она быстро прозрела. Я попросил её оставить мою неординарную выходку в секрете. Она согласилась и даже очень долго смеялась. Но если его девушке было смешно, то с Володей проверить его реакцию я не испытывал желания. Благоразумие тоже иногда показывало, что оно у меня существует.
Я решил, что нужно украсть все его документы, по которым я легко проеду в погранзону. На время я решил отъехать из города, чтобы разобраться во всём в спокойной обстановке. Но 10 июня 1979 года был захвачен спецгруппой в Липецкой области. Из Липецка самолётом доставили в Москву, а оттуда на Ту-144 в Пермь. Но в Москве меня допрашивали следователи из особого отдела, так как наша преступная группа имела политическую окраску. Добавлю такой факт, что все арестованные раньше нас подельники уже заливались курскими соловьями. И напели соловьиных трелей столько, что у меня появилось ощущение приближения «старушки с косой». Вскрылись такие эпизоды, в которых я не участвовал, а только о них слышал от исполнителей. Но оказывается, по их словам, я там был и выполнял главную роль. Каждый спасал свою волчью шкуру и оговаривал других.
Я включил свой интеллектуальный резерв и усиленно искал аварийный выход. Ни в коем случае нельзя паниковать – делал я себе психологическую установку на поведение. Нужно сконцентрироваться! Ни одного слова о преступлениях. Всё перевести в политическую плоскость. И я попросил у следователей бумагу и ручку, чтобы обдуманно дать показания на организаторов, служащих в КГБ. И о том, что они меня шантажировали. Почему-то я был уверен, что социалистический режим не станет выпускать этого «джина из кувшина». Утром я отдал свои показания, и снова самолётом, под усиленной охраной уже пермского спецконвоя, меня доставили в Пермь.
Среди сопровождавших спецов оказался хорошо мне знакомый Игорь Смышляев. Мы занимались вместе с ним борьбой дзюдо в сборной области в «Динамо». За три часа полёта он, сидя в соседнем кресле, сумел пересказать всю информацию, какую имел о моих подельниках. В дальнейшем я убедился в том, что она была достоверной. И, кроме того, когда в ИВС на меня набросились любители избивать задержанного в наручниках, то я после двух пропущенных ударов отскочил и хотел дать сдачи. Конечно, я забыл о том, что я не на улице, и тогда Игорь снова мне помог. Он убедительно сказал: «Я вам бить его не советую. И вмешиваться не собираюсь». И они сразу успокоились, словно дрессированные собачки.
Ночь в ИВС была очень холодная, и ко всему прочему мой мозг отключился от моего управления. Я даже представить не мог, что такое может произойти. Только иногда в перенапряжённые поиски выхода вмешивался скептический голосок: ну вот и влип, красавчик. Допрыгался и доигрался в эти авантюрные игры. Психологическое состояние трудно передать словами. Это не было похоже на банальный страх. Вероятно, подобное состояние мог испытывать Юрий Гагарин перед своим стартом в космос. Я понимал, что лечу в неизвестность. В новый мир, который мне был лучше известен, чем Гагарину. По книгам, кино и по рассказам бывалых сидельцев в зонах. Но для себя лично я был первопроходцем. Начинался мой новый жизненный этап, и нужно было психологически настроиться и подготовиться к этой битве.
Утром меня вызвали на допрос. Следователи – в то время мы их презрительно называли мусорами – включили стереотипную программу доброго и злого полицейского.
– Крикунов, ты понимаешь, что тебе грозит? – угрожающе прошипел один из них, более подходящий и по внешнему виду, и по характеру на роль рыкающей овчарки.
– Не… не понимаю, – решил я его подраконить, прикинувшись дурачком, ничего не знающим. У него аж слюна изо рта от злости полетела.
– Тебе грозит расстрел, ты понял?
– Вы только сейчас представились следователем, а уже успели мантию судьи надеть. Я, наверное, не расслышал, кто вы по статусу. – Пинок пришёлся по стулу, на котором я сидел. И в этот момент вмешался второй следователь со словами:
– У тебя, Крикунов, есть шанс только в одном случае, если всё чистосердечно расскажешь, как уже сделали твои подельники. И мы тебе оформим явку с повинной.
– Я её уже сделал, гражданин следователь, в Москве старшему следователю особого отдела. И повторяться не собираюсь. А по поводу, как вы говорите, моих подельников, то я требую очную ставку с ними. С теми, кто меня оговаривает. И тогда, может быть, мы будем разговаривать. А сейчас я готов к ожиданию очной ставки с ними и ничего не собираюсь рассказывать.
– Вот послушай магнитофонную запись твоих товарищей.
Мне прокрутили несколько эпизодов по убийствам при разбойных нападениях. Я спокойно слушал, а в конце сказал:
– Где вы таких плохих актёров набрали, что я даже не могу никого узнать ни по тембру, ни по диалекту, ни по жаргону. В общем, не тратьте своё драгоценное время. Только после очной ставки буду с вами о чём-то говорить. – Протокол допроса я подписал со своим комментарием: «Явку с повинной я сделал в Москве подполковнику особого отдела. Буду давать показания по предъявленному мне обвинению только после очной ставки с обвиняемыми, которые меня оговаривают».
Ещё одна холодная и неуютная ночь на деревянных нарах и, безусловно, бессонная от серьёзных переживаний. Утром снова вывели на допрос. В кабинете за столом сидел солидный человек в штатском, которого я в мыслях окрестил тузом. А вокруг него стояло до десятка офицеров – их я сравнил с валетами. Мозг нужно было ввести в спокойное, релаксирующее состояние, чтобы быть способным чутко реагировать на разные выпады допрашивающих. И сразу же я ощутил какую-то нервозность и суету среди стоящих офицеров. А туз со своим барским величием стал именно тем, с кем мне придётся интеллектуально и психологически сражаться.
– Садись, – кивнул он на стул. Я сел напротив него. Он внимательно меня рассматривал. Потом спросил:
– Крикунов, ты что дрожишь? – На этот вопрос я со злостью в голосе ответил:
– В камере холодильник, поэтому замёрз.
Он приказал принести чаю и шинель. Когда я её накинул и попил горячего чая, тогда дрожь прошла. И я вспомнил этого человека: надо же, сам комиссар области генерал Мажура пожаловал. И делает это инкогнито, не желает представляться. В Москве высокие чины соблюдали закон. Конечно, мне необходимо дать пояснения, чтобы мои слова не выглядели вымыслом писателя. Мой товарищ Муратов Юрий Михайлович, заслуженный тренер СССР по самбо и дзюдо, какое-то время возглавлял у этого комиссара команду телохранителей. И мы иногда видели его идущим по тротуару от управления МВД к своей квартире. И мой товарищ всегда немного эмоционально говорил: «Смотри, Мажура променад делает до лежбища». Поэтому я его узнал, но не стал своё знание афишировать. А он сделал довольно длительную паузу, а потом отеческим тоном произнёс:
– Сынок, я не буду интересоваться деталями преступлений. Расскажи, чем жил, какие интересы и увлечения имеешь.
Я от «сынка» выпал в осадок, но грубить желания не было. И даже сам не понял, как это произошло: начал рассказывать о трудном детстве, о ранней гибели отца, о занятиях профессиональным спортом. В общем, стал плакаться в жилетку, как обиженный ребёнок. И когда осознал этот факт, то переключился и стал говорить о любви к Родине и ненависти к социалистическому строю.
Надо отдать должное генералу: он умел слушать и редко задавал наводящие вопросы. Он оказался отличным психологом, который умел быстро сканировать собеседника, как рентген, и находить слабые места. В конце моего монолога он быстро изменился в лице, и от добродушного дедушки ничего не осталось. И выдал жестокий вердикт:
– Крикунов, я всё понял: тебя пресс-хатой не сломать и физическими методами тоже. Но если тебе дорога жизнь твоей любимой сестры, тогда забудь о КГБ и политику к уголовному делу не приплетай. Надеюсь, ты меня услышал. – «Яволь, господин генерал!» – мне очень хотелось ему ответить в таком ключе, но я ответил на удивление очень просто, так как мне уже было не до шуток:
– Я всё понял. Я согласен всё забыть, что в Москве наговорил. – Сразу возникли ассоциации: я раньше не мог понять, почему боевые офицеры, прошедшие горнило Гражданской войны, с такой лёгкостью признавались в шпионаже на три разведки мира и таким образом добровольно шли на расстрел. Оказывается, этот метод безотказно действует и в наши дни. И ещё я понял, что приход генерала был не из праздного любопытства. Он решал глобальные задачи: как усидеть в кресле до пенсии и уйти на заслуженный отдых без проблем. Поэтому по договорённости с комиссаром мои первичные показания из уголовного дела были устранены. И даже больше того: отчёт задержания пошёл не с 10 июня, а с 14-го – со дня нашего договора с генералом.
И вечером в соседней камере уже находился мой подельник Якимов, которого привезли из Сизо-1. Фактически нам создали идеальные условия для общения, и создания, и выработки новой версии по выходу из смертельного капкана. Ты – мне, я – тебе! Это очень древний принцип, слова принадлежат древнегреческому философу Гомеру – автору «Илиады» и «Одиссеи». Я всегда удивляюсь тому, насколько эти слова актуальны в любое время.
Генералу я пообещал молчать о политике, а также о работниках КГБ – организаторах нашей преступной группы. У вас может возникнуть вопрос: а когда он об этом сказал? Обязательно нужно разъяснить, так как на словах диалога не происходило. Конечно, его появление было вызвано моими показаниями, данными в Москве. Поэтому и такой жёсткий ультиматум возник из этого факта. Мы с ним общались без слов, однако очень хорошо понимали друг друга. И в результате такие подарки. Как видите, революционера из меня не получилось.
Для обывателей, а если чуть помягче, для людей, далёких от тюремной системы, я сделаю пояснения насчёт идеальных условий. Во-первых, почему не посадили в одну камеру. Естественно, на всякий случай подстраховались: а вдруг утром кого-нибудь пришлось бы везти катафалком в морг. Им достаточно было поместить Якимова в соседнюю камеру, так как в стенах были проделаны отверстия, которые арестанты называют «кабуры, трассы или «дороги». Также можно общаться через окна, которые были в железных решётках. Но тогда находящиеся рядом задержанные (среди которых я уже сумел вычислить наседку) слышали бы весь диалог. За ночь мы расписали три разных варианта. И согласны были менять показания в ходе следствия и судебного процесса. Достаточно было того, что, если чем-то вариант одного не устраивал, тогда переходили ко второму или третьему. Даже без лишних объяснений. Нужно было бы просто в ночное время громко крикнуть на всю тюрьму: включай второй или третий вариант.
Мы думали, что поймали жар-птицу за хвост. Однако проза жизни была намного сильнее теории. В чём произошёл мой серьёзный просчёт? (Это моя аналитическая выкладка в данное время. Задним числом все умны.) Во-первых, в своих вариантах мы брали за основание, как твёрдый фундамент, наше знание УПК и УК. Судья же их просто игнорировал, так как телефонное право было главным законом жизни. Во-вторых, мы сознательно решили внести в показания противоречивые факты, на которых построили бы, в случае необходимости, свою защиту – в том случае, если ход судебного процесса нас бы не устроил. В-третьих, я не учёл того, что умный и сильный человек способен так легко и быстро психологически сломаться. И на суде Якимов стал творить такое, что я перестал его узнавать. Очень быстро его обработали и вынули из моего товарища стержень личности, превратили в зомби или в животное, у которого был только панический страх и ужас. И если бы это было просто раскаяние и покаяние перед родственниками ими убитых, тогда бы я его смог понять и простить, но, к огромному сожалению, это был страх смерти.
Есть такая поговорка: друг познаётся в беде. Впрочем, на роль друга он не подходил. Но до этих критических и кардинальных перемен ещё текла река времени, и моя пиратская бригантина под флагом Весёлого Роджера и с надеждой на успешный выход из этой ситуации плыла по океану жизни. Находясь в следственной камере, я не терял времени даром, а занимался самосовершенствованием. Проводил серьёзные физические нагрузки, к примеру, за день по объёму набирал три тысячи отжиманий от пола и столько же приседаний, и приёмы рукопашного боя отрабатывал с желающими познать боевое искусство, также читал книги. Писал свой первый роман, который я назвал «Великий поход», о путешествии на Курильские острова и попытке побега в Японию. Много времени проводил за игрой в шахматы. Наводил разборки с некоторыми сокамерниками, которые пытались внести разнообразие в повседневность прописками, унижающими достоинство, вновь прибывших.
В камере с местами для заключённых всегда была проблема. Если мне не изменяет память, не меньше двадцати было шконок, а перенаселённость всегда зашкаливала раза в два. Естественно, за семь месяцев навидался много разных индивидов. Возможно, адаптация к камерной жизни прошла успешно, и поэтому стрессовый вулкан затих. Редкие выходы к следователю мне ничего нового не сулили, хотя в самом начале следователи и дознаватели пытались навешать мне несколько нераскрытых убийств и нападение на инкассаторскую машину. Их желание мне было понятно – на моё счастье, у меня было алиби (в это время я жил очень далеко от Перми).
И ещё они пытались повесить на меня убийство при разбойном нападении, совершенно оторвавшись от земли, всего лишь показывая моё тюремное фото какой-то старушке-свидетельнице. На этом фото я сам себя не узнавал. И, слушая бред этого следователя, я непроизвольно воскликнул: «Слава Богу, он есть!» Возможно, следователь был верующим в Бога с партийным билетом, но удивительно то, что после этого допроса меня больше не тревожили. И только в самом конце следствия, при закрытии, выводили несколько дней на ознакомление с уголовным делом.
Десять томов мы изучали вместе с адвокатами с утра до вечера. Я эпизод со старушкой описал для того, чтобы наглядно показать, как проходил следственный процесс. Поэтому я на него плевал с высоты той башни, которую я построил в своём сознании. Уверенность в том, что в суде разберутся, была такая же, как у тех, кто верил в построение коммунизма. Однако судебный процесс, который длился целый месяц, был аналогичным предварительному следствию. Также происходили грубейшие нарушения УПК, суд был предвзятым, тенденциозным, с обвинительным уклоном, и если я рассчитывал на дополнительное следствие по фактам, которые имел, то приговор суда обрушился на меня, как топор палача.
Зачем рубить головы на эшафоте, когда можно заживо похоронить на каторге? Я оказался к такому исходу морально и психологически не готов. Где же законность, где же справедливость – кричал кому-то в бездну своей души. Вспышки гнева и ярости, как молнии, сверкали в голове, и я сбрасывал свою негативную бешеную энергию, пиная стену и стуча в неё кулаками. К этому времени ежедневными регулярными тренировками я ударные части хорошо подготовил – обошлось без переломов.
Оказавшись в таком глубоком психологическом нокауте и цейтноте, я решил обсудить эту ситуацию с адвокатом. И кратко рассказал об организаторах криминальной структуры, об их роли в моей судьбе. О шпионаже. О том, как эти люди меня подставили. Единственное, о чём я умолчал, это о том, что организаторы были работниками КГБ. На мои откровения адвокат только кивал головой, а потом сказал: «Обязательно напиши! Это очень важно! И мы, несомненно, в кассационном суде добьёмся справедливости, и приговор отменят!» И вот меня вывели из кассационной камеры, где содержат после суда, на встречу с адвокатом Банниковым. Я от одного осужденного узнал о том, что он раньше был прокурором. Знать бы об этом до суда!
Женщина-контролёр, которую я знал, будучи на свободе (были у неё в гостях с её знакомой), о том, что её подруга работает в сизо, мне, к сожалению, не поведала. Возможно, я бы и с ней поддерживал отношения на всякий пожарный случай. Если бы обладал даром предвидения. Но даже короткого знакомства хватило, чтобы извлекать из него определённые плюсы. В тюрьме она имела прозвище «Нино» за длинный, как у Буратино, нос. Кроме носа, который она получила в наследство от родителей, она ещё имела пророческий дар. И с самого первого дня мне постоянно твердила: «Крикунов, 15 лет усиленного режима ты получишь». На что я ей стандартно отвечал: «Не фантазируй, милая Нина». Я даже за глаза не хотел её называть по распространённому в сизо прозвищу. В общем, эта милая «Нино» повела меня почему-то другим маршрутом. Остановила у моей камеры, в которой под следствием я просидел семь месяцев, и сказала: «Постой, подожди, а я на пять минут отойду». – «Да, конечно, радость моя. Ради тебя на всё готов. Даже на амбразуру!» – Она отошла метров за тридцать разговаривать со своими приятельницами. Они в этот день проводили шмон, и было очень много «дубаков» и «дубачек», словно мухи слетелись на дерьмо.
Я, конечно, элементарным образом, что делал неоднократно прежде, поднял глазок и поприветствовал бедолаг. А потом добавил сенсационную новость, что мне дали 15 лет усиленного режима. В камере быстро запрыгали к двери, и первыми были самые близкие, с кем успел сдружиться за это время. Они постарались меня морально поддержать: «Братан, держись! Не раскисай!» – «Бродяги, а что ещё остаётся делать?» – ответил я им. Во время наших переговоров я увидел, как от толпы шмонщиков идёт надзиратель. Я встал около окна. Руки за спину. Всё чинно (а убеждал, что не люблю условностей). Он подошёл и спросил, зачем подходил к камере. До неё всего 1,5 метра. Ох, и прогулка была, и я, не подозревая подвоха, спокойно ответил: «Командир, сказал, сколько дали срока на суде». В моём тоне не было вызова и наглости, а только спокойствие, добродушие и вежливые интонации. Он на это резко ударил в солнечное сплетение. Глупец, я каждый день по 2–3 тысячи приседал и столько же отжимался от пола. И ещё находил время для отработки приёмов. Он, конечно же, был не в курсе. Но я решил на удар не обращать внимания, как слон на моську: мне всё-таки требовалось к адвокату идти, и поэтому я с издёвкой ухмыльнулся. Он решил ударить в лицо. Весь напрягся. «Идиот, думает, чем сильнее напряжётся, тем сильнее ударит», – мелькнуло у меня в мозгах. И когда кулак подлетал к моей ехидной морде, я спокойно своё лицо отодвинул в сторону. Ровно настолько, чтобы удар не достиг цели. Тогда он замахнулся киянкой, целясь разбить мою бестолковку. (Надо быть чуточку самокритичным.)
Я подумал, наверное, не без оснований, что голова мне дадена не для битья по ней деревянной увесистой кувалдой, которой они при шмоне бьют по решёткам – проверяют крепость железных прутьев: не перепилили ли арестанты своими зубами, как бобры, долгими и бессонными ночами. Естественно, я голову подставлять не захотел, а перехватил его руку, вывернул и забрал этот неэтичный предмет. А его харю пожалел и поэтому правой рукой, раскрытой ладонью оттолкнул от себя эту противную морду, а на словах добавил: «Уйди, пёс!» Он не пошёл, а побежал, крича: «Нападение!». «Воет хуже бабы», – с презрением подумал я.
Толпа всколыхнулась и молча стала двигаться ко мне с недвусмысленным выражением лиц. Мне такой поворот событий показался неожиданным. «Вот так сюрприз, – удивился я, и стал говорить: —Подождите, разберитесь сначала: никакого нападения не было. Он вас обманывает». Но было поздно: мой поезд ушёл, а я остался на платформе с зажатым в кулаке билетом к адвокату. От киянки я избавился сразу же: зачем вносить смуту в ситуацию? Они начали первые. Я не торопился начинать. Когда меня сбили с ног – это было первым сигналом. Когда стали пинать – вторым. А когда решили, что перед ними ударный инструмент, и стали бить киянками и дубинками, которые до метра длиной, – вот только тогда я начал отбиваться.
Нервы у меня были железные, не то, что сейчас, поэтому я сделал такой антракт. Их было человек 10, а я один. Скорее всего, человек был один – остальные недочеловеки. Сначала я спрыгнул с пола: загорать мне было не по климату. Затем начал успокаивать агрессивных. Но численное преимущество сказалось, а я, к сожалению, не Брюс Ли. И коридор был узкий, что мне также препятствовало их дружную команду растянуть на дистанцию и поодиночке отработать. Самое интересное, что в этот момент я совершенно забыл об адвокате. О том, что я нахожусь в тюрьме. Я ощущал реальную угрозу для моей жизни и отбивался изо всех сил. Меня снова сбили с ног и закрутили руки. Потом потащили в дежурку.
Со второго этажа на первый решили запустить по лестнице вниз головой. Там были крутые, окованные железом ступени. Вот это было самое настоящее убийство. И когда я в воздухе это осознал, я сделал сальто и приземлился на ноги, а не на голову, как рассчитывали они. Инстинкт самосохранения развит в любом человеке, только дай ему зелёную улицу. Второй пролёт я спрыгнул, не задерживаясь, даже не считая ногами ступени, а они стояли, открыв рты, видимо, в детстве в цирк не ходили. Дальше снова бойня. Но перед этим они поступили очень мудро: сначала мне надели наручники и зацепили за батарею отопления. А потом я выполнял роль боксёрской груши. Как спарринг-партнёр я им почему-то не приглянулся. Затем стали требовать, чтобы я написал объяснительную, будто бы я на них напал и так далее. Наверное, от избытка энергии и от нежелания встречаться с адвокатом? А какие ещё могли быть причины? Но стреляного воробья на мякине не проведёшь, так как я уже немного в уголовном кодексе был просвещён (устно – от сокамерников, а книги нам по законодательству не давали: не дай Бог, будем много знать. Библиотекарем была симпатичная женщина, и её лицо всегда излучало свет, видимо, формула «Ученье – свет, а не ученье – тьма» на ней ярко проявлялась, но на наши просьбы она всегда очень лаконично отвечала: на руках. Видимо, был всего один экземпляр на несколько тысяч подследственных.). И поэтому я надзирателям ответил: «Это же 77-я статья (прим.)». – «Ну и что?» – уверяли они. «Как всё просто, – проносилось с тревогой в мозгу, – статья на расстрел тянет». И я отвечал: «Нет, дорогие, я так с вами не договаривался». Меня били долго и упорно, пока не вмешалась контролёрша, а к её мнению и доводу почему-то прислушались: «Его адвокат уже заждался». Меня помыли, привели в порядок и повели к нему.
Я, как только зашёл в кабинет, вместо «Добрый день» и «Здравствуйте» сказал: «Будьте свидетелем. Меня беспричинно избили. Вызовите эксперта и сделайте экспертизу!» У меня текла кровь из ушей, носа и изо рта. Да и синяков было достаточно, чтобы озарять кабинет ультрафиолетовым светом. «Ты сам себя плохо ведёшь», – ответил мне мой адвокат Банников (кстати, бывший прокурор). «Иди ты, мразь, на…!» Я развернулся, и меня снова повели на бойню.
Теперь меня уже никто не ждал, поэтому били долго, со знанием дела и не спешили, как до этого. Расписываться в бумаге за дезорганизацию я не стал. Мне перебили позвоночник, но не до конца: ползать я смог, и кость изуродовали на ноге. Когда я на неё смотрел, мне становилось жутко. Открытая – хоть скелет изучай по новой. В школе со знаниями анатомии у меня было плохо, так хоть на практике добирал крохи. Оттащили волоком в изолятор и бросили в карцер на бетонный пол. Двое суток я валялся, потом позвоночник отошёл от паралича, и я смог встать. Почки тоже были отбиты, так как ссал с кровью. И как только я поднялся на ноги, я стал требовать бумагу и ручку, чтобы написать кассационную жалобу на приговор суда. В ответ я услышал: в карцере не положено! По закону жалобу нужно подавать не позже десяти суток. И адвокат соизволил появиться намного позже окончания этого срока. Этот лимит времени у меня закончился тогда, когда не способен был брать даже кипяток, ползая по бетонному полу. Вкратце я пояснил, как исполняются заказы стоящих на страже закона. После этого я два месяца приходил в себя. Кость на ноге гнила.
Медсестра, очень хорошая, добрая женщина, сочувствовала мне: «Тебе, парень, нужно делать операцию, а то могут ногу отрезать». – «Дайте какой-нибудь инструмент – я попрактикуюсь». Мой чёрный юмор она понимала, но другие, от которых это мероприятие зависело, даже не хотели слышать об этом.
Одними мазями она делала всё, на что была способна, и даже больше. У неё была очень добрая душа и целительные руки. Джуне Давиташвили она вряд ли бы уступила. Побольше бы таких женщин на свете существовало – мир бы точно изменился к лучшему.
Вот почему я сказал, что приболел и из меня дух на время ушёл куда-то в гости. Надо уточнить, что не весь ушёл, кое-что осталось. В чём я убедился, когда нас со «Столыпина» в автозаках перевезли на пересылку в Соликамск. Поместили в этапную камеру. В ней уже пребывали ожидающие распределения по зонам. И нас закинули более сорока человек. У меня появилось ощущение, как будто я оказался в человеческом улье. Вавилонское столпотворение – обозвал я эту суету. Было большое желание отдохнуть после очень тяжёлого переезда. В моём самом первом «Столыпине» мне поспать не удалось, так как солдаты начали бить одного из осужденных. Мы дружно начали возмущаться: прекратите, козлы, что вы беспредельничаете. «Сейчас за вас примемся», – не хотели они останавливаться в своей безнаказанности. Мы были в клетках, и я подумал: сейчас по одному будут выдёргивать и избивать. Солдаты распалились от вида крови и жаждали ещё.
Однако всё пошло по другому сценарию. Где-то посередине вагона один из зеков уверенным голосом призвал: «Бродяги, качнём вагон!» А так как столыпинский вагон был прицеплен в конце поезда, то буквально сидя плотно друг к другу и по команде «влево-вправо!» за очень короткое время он уже ходил ходуном, и возникла реальная опасность, что будет крушение поезда. И тогда я впервые увидел, что значит арестантская солидарность. А так как на этап в тюрьме начали собирать с пяти утра, а потом привратка, где этапников тщательно обыскивали, затем поездка в переполненном автозаке и жёсткая, под свирепый лай голодный овчарок и такой же лай солдат и офицеров, пересадка в Столыпин, то, конечно, новизна впечатлений – как первый прыжок с парашютом. Потом война с солдатами, беспредельничающими в «Столыпине». По этой причине я жаждал сна для восстановления организма. И только я настроился поспать, отодвинув очень вежливо, как мне показалось, мужика, который что-то недовольно бурчал сам себе под нос, отодвигаясь от стены (я выбрал это место по одной причине: чтобы с двух сторон хотя бы спящие не поджимали), но опять поспать не получилось.
Ко всем, кто был с нашего этапа, подошла очень шустрая и наглая троица зеков, заставляя развязывать торбы, сидора и мешки. И самое интересное в этом аттракционе было то, что они забирали всё, что им приглянулось, то есть понравилось. Дошла очередь и до меня. Хотя я по своей натуре мешочником не был, но у меня он оказался, как у вьючного верблюда. Любимая сестрёнка имела отличные возможности и от огромного желания давала взятку приёмщицам передач, и поэтому они позволяли передавать больше положенного по закону. Так же в игре в карты мне всегда везло.
– Развязывай! – приказал один из них. Глаза у него выпирали из глазниц, и поэтому я ему ответил в таком ключе:
– Лупоглазый, нищим не подаю! – оказалось, у него была такая кличка. Он растерялся и обратился к авторитетам, которые вальяжно сидели за столом:
– Бродяги, тут недовольный есть.
– Подойди, пацан, – позвали они. Я немного возмутился от такого этикета, но решил попридержать свою лихую тройку (я имею в виду гордыню) и подошёл к столу. Со спины ко мне подошли двое, среди них и шестёрка-лупоглазый. Такое передвижение меня насторожило. Стоящие сзади всегда вызывали во мне сильное опасение.
– Пацан, – начал наезд один из них, сидящий во главе стола. О том, что это был наезд, я понял по тону, как это было сказано. – Давай базарить по понятиям.
У меня был хорошо отработан удар, и я нанёс его стоящему сзади лупоглазому в голову, и тот свалился на пол.
– Да, пацан (я постарался передать его тон), давай побазарим по понятиям. Лупоглазый, который отдыхает на полу, уже получил за конкретные свои поступки. Во-первых, по чужим мешкам рылся, как беспределыцик. Во-вторых, разговаривать надо, глядя глаза в глаза, а не подкрадываться сзади.
– Братан, ты успокойся, никто тебе ничего не предъявляет, – совсем другим тоном продолжил этот парень и сразу же предложил присесть за стол. Я подумал, что демонстраций достаточно, и решил пообщаться с ними.
– Откуда, земляк? – стал выказывать уважение, как я понял, лидер этой тусовки.
– Из Перми, – ответил я серьёзно, уже не пытаясь копировать интонацию его голоса.
– Сколько срока везёшь на зону? – И на этот вопрос я ответил:
– Под завязку, пятнадцать лет.
– Да, прилично, – прокомментировал мой ответ земляк, и назвался: – А меня зовут Седой, а это мои подельники, – показал рукой на сидящих рядом с ним за столом. – Мы в зоне раскрутились: козла-завхоза зарезали. А сейчас ждём этапа на тюремный режим, в крытую. А насчёт сбора барахла и продуктов – это на общак. По соседству бур – «Белый лебедь», а там братва голодает. Там козлотня ссученная лютый беспредел устроила. А у нас к бродягам есть дорога.
– Седой, ситуация понятная, и мы поможем бедолагам. Однако мой совет на будущее: сначала обрисуйте сложившееся положение. А то выглядит махновщиной с вашей стороны.
Так я впервые услышал о «Белом лебеде», с которым через год с небольшим пришлось познакомиться лично. Ещё короткий переезд на автозаке и ночь на пересылке. На зоне особого режима в посёлке Сим, который все зеки называли «кровавый Сим». Я, конечно, очень любопытный и выяснил, что в какие-то не очень древние времена «полосатые» (так очень часто называют зеков с особого режима) на зоне взбунтовались. Подавили этот мятеж внутренние войска стрельбой из пулемётов и автоматов. Очень много зеков было расстреляно, и даже протекающая через биржу река Сим была вся в крови. Биржа – это промышленная зона, в которой работают осужденные. На пересылке в Симе условия были категории люкс – деревянный пол. Сквозь щели в полу, как Луи Армстронг на трубе (впрочем, он больше на саксофоне наяривал), задувал ледяной ветер. Видимо, из-за этого ветерка я простыл. Поэтому на зону усиленного режима Большой Сом, по названию расположенного рядом посёлка, до которой было около тридцати километров, нас привезли автозаком. И после обязательного карантина на распределении в кабинете у начальника стояла моя тень и покачивалась от слабости, как камыш, из стороны в сторону.
Уголовное дело было большим и, соответственно этому, толстым. А вид у меня разительно не соответствовал ни первому, ни второму: был невыразительным, жалким, пришибленным, и я стоял, как побитый пёс (почему как?) перед хозяином. Он критически осмотрел меня с головы до ног. В зубы не стал заглядывать, как делали на невольничьем рынке – хоть этим утешил мою гордость. После осмотра спросил:
– Крикунов, как ты смотришь на работу?
– С огромной радостью. Труд – это счастье! – ответил я.
– Тогда в ремзвено. Будешь в зоне работать!
– Я на биржу хочу.
– Не валяй дурака: будешь работать там, где я скажу. А зимой, может быть, выпустим на биржу. Тебя нужно сначала изучить.
– Что я, земноводное, чтобы меня изучать?
– Такой порядок, парень, и не кипятись, как самовар. – Он закрыл дело. Я сделал низкий поклон и вышел на свежий воздух. На полянке, на которой была изумрудная травка, загорал мой знакомый и поджидал меня. Мы с ним после суда просидели в тюрьме в одной камере около двух месяцев. Меня в неё перевели после избиения и карцера. Он был молодой парнишка, всего 20 лет. Имел вторую судимость. На «химии» убил двоих, тоже осуждённых к стройкам народного хозяйства. И имел тоже 15 лет усиленного режима. По делу, если разобраться, то он убил их непреднамеренно. Они у него забрали в комнате документы и не отдавали. Он выпрашивал, чтобы отдали, но бесполезно. А потом они вместе в парке пили (я уж не помню, по какому поводу), и он снова попросил их отдать. «Подожди. Отдадим», – обнадёжили его. Но злость его перехлестнула через край, и он начал их избивать. Когда они свалились, он ещё немного попинал и ушёл в общежитие. Был в душе удовлетворённый, что отомстил и, конечно, не предвидел, что один умер там же в парке, а второй через несколько часов в больнице. Вот такая простая история и такой жестокий финал.
Из этой истории я сделал вывод, что пить нужно умеренно или совсем не пить. А бить ногами нужно только в крайнем случае, когда жизнь находится в опасности, но лучше совсем не бить и даже кулаками. Стараться обходить острые углы и больше действовать словами и убеждением. В камере я был лидером, и его я сначала не замечал. Раз или два поговорил и оставил без внимания, так как поучиться у него мне было нечему. Потом он совершил проступок, по тюремным меркам, очень серьёзный.
У нас был «общак». Всё делили поровну: тебе половина и мне половина, тебе кус и мне кус. Независимо от того, кому приносили передачи. Многим не носили – не сидеть же им голодным по углам? Он больше месяца питался со всеми на равных, а в мешке было печенье и пряники – всего с килограмм или два. Обнаружили чисто случайно весь кулёк с крошками этого несчастного месива. В воздухе установилась гнетущая тишина: будут бить долго и, возможно, ногами. Такой молодой, такой цветущий – кровь с молоком, а уже с червоточинкой. Где же прогнить успел? Неужели на «химии»? Я оценил ситуацию чётко. Мне стало его жалко. Представил, как будут ожесточённо пинать, и решил предотвратить расправу. Вышел в центр камеры и приказал:
– Иди сюда! – Он подошёл и встал понуро, потом выдавил из себя:
– Виктор, по голове не бей: она у меня болит. – Сломать человека легко, тем более что он чувствует себя виноватым, а вот создать человека трудно, и поэтому я его спросил:
– Ты хоть понимаешь, что сделал подлость?
– Понимаю.
– Считаешь, что заслужил наказание?
– Да, считаю. – Тогда я ударил ребром ладони по шее, по сонной артерии, вполсилы. Он пошатнулся в обмороке и стал падать. Я тут же его подхватил. Он пришёл в себя. В этот момент на него, как стая волков, кинулись остальные.
– Стоять! – рявкнул я. – Он уже своё получил. – Всегда наказание нужно смягчать. Больше прока будет. А через несколько минут он подошёл и спросил:
– Что делать?
