Лёжа под одеялом на своём сундучке у двери, я с замиранием сердца слушала библейские притчи, которые были интереснее любых сказок, крокодилов и мой-до-дыров. И только мне, малолетней, было тогда непонятно – почему всё это надо скрывать, держать в страшной тайне? Почему-то прятать в шкафу, за книгами Ленина-Сталина. И иконку, и Евангелие, особенно когда в дверь кто-то стучал. Почему нельзя даже заикнуться об этом в школе? Почему уволили с Гознака нашу соседку по коридору, одинокую Аню Разумову, линотипистку, когда нашли у неё три иконы под потолком, в углу? Хоть она и скрывала их беленькой занавеской. Но, видно, кто-то донёс. Безответных вопросов было так много, что их даже не стоило задавать. И я засыпала под ровный бабушкин голос, и меня сразу обступали на берегу какого-то неизвестного Иордана, а порой в библейской пустыне, мужи и жёны, святые и грешники. Птицы и звери, львы и агнцы – которых я так любила. И мне, ребёнку, неведомо было тогда, что Библия – это море, которое нельзя до дна испить, вычерпать, переплыть. А можно только плыть и плыть к чудо-сказке, к далёкому берегу.
И я слышу над собой ласковый бабушкин шёпот:
– Ну, вот и спи-засыпай. Пусть тебе приснится рай. С Богом страшиться нечего… Всё скоро уладится… Папа придёт с войны…
Ты школу окончишь. Выйдешь в люди. Замуж пойдёшь за хорошего паренька. Может, и я до того доживу, пригожусь, помогу чем могу… – Вздыхает: – А сегодня у нашей мамы на работе получка… Я с утра пораньше в лавку за керосином пойду. И лампочку надо купить, вкрутить, а то в коридоре совсем темно… А про Святого Лазаря и Марию я тебе доскажу завтра. Там ещё ой-ёй-ёй сколько всего интересного. Читать – не перечитать. Жизни не хватит.
И я засыпаю под звуки музыки. Фокстроты и танго несутся слева из-за стены: «Рио-Рита», «Нинон», «Брызги шампанского». А справа – тихий плач слабеющего ребёнка. Засыпаю со сладкой мыслью о бутерброде с лярдом, похожим на масло. И даже не ощущаю, как прочно входит в моё сознание, мою суть и судьбу безгранично великое, как любовь, понятие – Бог, Господь Бог.
* * *
И вот сегодня, спустя более полувека, я пожелаю каждому иметь или встретить такую бабушку. Как важна, как судьбоносна бывает такая встреча! И ещё скажу: уж если однажды ты услышал, а потом и взял в руки книгу с названием «Библия» и отважился её читать-прочитать, постичь-постигать, то будь готов к тому, что это не удовольствие, а работа. Трудная, как восхождение, как подъём на величайшую гору. И заранее знай, что дойти до вершины, скорей всего, не удастся. Зато с высоты, по мере восхождения, продвижения вверх, – какие прекрасные дали и горизонты будут тебе открываться! Всё шире и шире. С каждым шагом, с каждой прочтённой строкой, страницей, с каждой по?нятой притчей. Это будет поистине – праздник Души. Это будет счастливая Песня.
Последний из могикан
эссе
Сегодня случайно услышала по радио слова писателя Юрия Бондарева (из его коротких «Записок») о писателе Леониде Леонове… Подумала: вот два титана в русской литературе. Какое благо, что они жили на земле в ХХ веке в Москве и почти рядом. Какая радость слышать их, читать, вспоминать о них. А мне было даже подарено благо общаться с ними обоими, говорить и с тем и с другим. С такими разными, из предыдущих двух поколений. Титан «племени Шолохова» и титан «лейтенантской прозы». У меня дома на книжной полке стоят их дары – лично мне их книги с автографами. То есть рядом стоят их души – их мысли, их чувства. Классика. Книга Леонова – год 1983, и книга Бондарева – год 2006.
В каких-то своих дневниках (уже не найти) я как-то вспоминала об одном телефонном звонке, который раздался однажды в моей квартире. Я тогда в ванной комнате полоскала-стирала бельё. Спешила, пока члены семьи к вечеру ещё не вернулись домой. Шумит из крана мощный поток воды, мокрый пар стоит коромыслом, у ног тазы скрученного белья. Руки мои по локоть в мыльной пене. И тут в прихожей совсем некстати звонит телефон. Стряхнув пену с ладоней, раздражённая выхожу в три шага в прихожую, снимаю трубку: «Алё». Слышу издалека старческий и какой-то бабий голос: «Ирина? Вы меня слышите? Это звонит Леонов». В голове мгновенно проносится: «Какой ещё Леонов? У меня Леоновых несколько. Есть сценарист Леонов. Сокурсник по ВГИКу?.. Нет, вроде не он. Космонавт есть Леонов, тоже знакомый». (Я проводила у них в закрытом городке Чкаловском в ДК месячную выставку живописи моего мужа-художника. Я даже бывала у них в гостях, благо дом рядом. И космонавт Леонов хотел и стал почти что художником-любителем. Приятельствовала с его женой Светой.) Молча держу трубку, по рукам мыло течёт. Опять слышу: «Алё, вы меня слышите?.. Это вам Леонов звонит». Что ответить, просто не знаю. Голос совсем незнакомый и не мужской. Хрипловатый, высокий, воистину бабий. Но видно, там поняли моё замешательство и уточнили: «Может, слышали? Есть такой писатель Леонов…» Мой мозг, как компьютер, предельно напрягся. Выдал: «Писатель Леонов? Великий русский классик?.. Это что, стёб, что ли? Шутка? Кто-то решил приколоться?» Слышу, как в ванной шумит из крана вода, там ждёт бельё. А голос опять: «Да-да, Леонид Максимович… Я тут с почтой получил очередную “Роман-газету”. За март. Тут ваша проза. Почитал и вот решил позвонить… В справочнике есть ваш номер». (Такой же «Справочник членов Союза писателей СССР» с адресами и телефонами лежал у меня рядом в тумбочке. В книжной лавке Москвы на Кузнецком его продавали только по членским билетам СП.)
И я поняла: нет, не прикол это. Всё правда, на том конце Леонид Леонов. Память мгновенно выдала названия его книг: «Русский лес», «Дорога на океан», «Вор», «Барсуки»… Глупо произношу: «Здравствуйте, Леонид Максимович». (Раньше я его никогда близко не видела. Ни на собраниях, ни в кафе ЦДЛ, только на сцене в президиумах.) Слышу: «Вот и прекрасно. Прекрасно. Давайте мы с вами как-нибудь встретимся… Если вы, конечно, не против». Шепчу: «Давайте… Не против». А в голове смятенно бьётся: «Надо же, сам Леонид Леонов… Встретиться хочет… Но, слава Богу, “как-нибудь”…» А в трубке опять: «Так когда?.. А давайте-ка встретимся, например, завтра». У меня трубка из рук чуть не выпала. «Завтра?» – «Вот именно, завтра. Я, знаете, уж не очень молод. Приходится дорожить временем… Ну, например, часов в пять? Вам удобно?» Не очень-то соображая, лепечу машинально: «Да… Удобно». А в ответ почти весело: «Вот и прекрасно. Прекрасно. Я на Никитской живу, недалеко от нашего клуба. Пишите адрес».
А завтра я шагала по знаменитой Большой Никитской улице, по правой нечётной её стороне. Мимо родного моего клуба ЦДЛ. И дальше, в сторону Бульварного кольца, Манежа, мимо посольств и диппредставительств. Вот и дом Леонова, стандартная добротная башня песочного кирпича с балконами. В холле у окна, недалеко от лифта, стояло много цветов в горшках. Разные пальмы и фикусы с глянцевыми, как клеёнка, листьями.
– Вы к кому? – спросила дежурная консьержка.
Мы тогда такого слова ещё не знали.
– Я к Леонову.
И она назвала этаж.
На этаже у Леонова, в тиши залитого солнцем холла, тоже стояли цветы на полу, непривычные моему глазу. Взглянув на ручные часы, я нажала кнопку звонка. И очень скоро дверь мне открыла девочка-школьница с восточным скуластым личиком и азиатскими узкими глазками. Я подумала, что не туда попала. Но малышка сразу сказала:
– Здравствуйте, а дедушка вас уже ждёт. Проходите.
Она шла передо мной по сумраку коридора.
– А мы с мамой сейчас пойдём в зоопарк, жирафа кормить. Там есть «Площадка молодняка», там все дружат и волк не ест поросёнка.
Протопав в конец коридора, девчушка указала на закрытую дверь.
– Вот дедушкин кабинет.
На секунду я замерла и – вошла.
Так близко классика Леонова я видела в первый раз. Он поприветствовал меня и жестом указал на стул у двери. Одет он был тщательно – в шерстяной безрукавке (хотя и лето), и свежей рубашке, и даже в красивом галстуке (всё-таки гостья, дама придёт). Однако был словно бы не причёсан. Лохмат, две седые пряди небрежно спадали на лоб. Правая часть лица его была несколько перекошена. Вероятно, парез от пережитого инсульта, паралича. И потому нижняя губа, распухшая до синевы, тоже косила в сторону. Старик знал об этом и потому имел под носом седые усы, а на носу роговые очки. И сидел он за столом у окна так, чтобы быть ко мне здоровой стороной. За его спиной на полках стандартно пестрели тома сочинений всемирных классиков. Разного цвета. Какие-то ещё пузырьки и флакончики, рамки и фото. Застыла в прыжке изящная лошадка с летящим хвостом. А на столе дешёвая лампа с абажуром – полоски из пластика. Тут же рядом стояла пишущая машинка «Консул», и в ней белая недописанная страница. (Такие чудо-машинки продавались в спецмагазине только членам Союза писателей. Такой же «Консул» стоял и у меня дома.)
– Знаете, я не случайно позвал вас к себе. Я ведь прочёл вас до конца. И про волков тоже. И захотел увидеть, поговорить.
Я обрадованно подумала: «Что ж он ещё скажет о моей прозе? Может, что-то приятное? Мастер – молодому автору?» Но всё пошло по-другому. Он стал говорить о том, что больше всего волновало его. А я оказалась просто достойным доверия собеседником.
– Я недавно был в Болгарии. У меня с ними давняя дружба. Ну и попал к провидице Ванге. Конечно, по блату. Вы о ней, конечно, слышали? И знаете, что мне сказала эта слепая старуха? «Работай спокойно. Не умрёшь, – говорит, – пока не закончишь начатую работу». – Он был доволен собой. Сделал попытку улыбнуться здоровой стороной лица. – Вот я и работаю. И, естественно, не спешу. – Положил старческую ладонь на край машинки. – Вот он, мой роман, моё наваждение, моя неоконченная «Пирамида». – Помолчал. Послышалось, как за стеной в коридоре хлопнула входная дверь. – Как вы считаете, важно ведь не только то, что у пирамиды внутри? Какие там таинства? Загадки, секреты? А и то, что снаружи, вокруг неё. И над ней. То есть что «вокруг да около». Так сказать, фон бытия. Дела, стройки, жизнь народов, даже привычки. Всех вместе и каждого… Ну и то, что выше.
На письменном столе в стороне лежала жёлтая «Роман-газета» с моим портретом в пол-обложки. Он взял её в руки, полистал, даже не глядя и явно думая о своём.
– Наверное, и вас такие вопросы интересовали, когда вы этот «Белый свет» писали? Полотно-то серьёзное. И названо точно. Весь белый свет. А точно назвать – это уже половина дела. – И небрежно отложил журнал в сторону.
Тут мне как раз уместно было бы ответить, как я работала, как постепенно, много лет это писала. И про любимый Алтай, где целину поднимала, где совхоз «Урожайный» построили, где окончила десятилетку. И про знакомого старика-охотника на Чуйском тракте – главного героя романа. Но, даже не открывая рта, поняла, что Леонова это вовсе не интересует.
– А может быть, – продолжал он, – очень важно даже то, как пирамида возникала и как стоит. И опять же, она может стоять не просто обычно, устойчиво, на основании. А как-то особенно, загадочно. Как-нибудь «вверх тормашками»?..
(Так и сказал: «Вверх тормашками?» Потому мне и запомнилось это.) Он и дальше говорил что-то глубокое. Размышлял о своей пирамиде как о живой сущности и как бы напоминавшей ему саму его жизнь. Рассуждал не спеша и при этом всё подносил руки к лицу.
А мне всё хотелось спросить, дознаться, почему, собственно, он позвонил именно мне? Выбрал меня? И так неожиданно. И сразу захотел встретиться? Но не спросила. Я всё время была скована. Ощущала неловкость от своего присутствия в этом кабинете. Рядом с таким титаном. Таким мудрецом. Строгим и удалённым. От всех закрытым. (Он сидел, облокотясь о стол, и постоянно держал руки у лица. Словно не только скрывал недуг, а старался закрыться, защититься от мира. То пальцы у щёк, то ладонь на подбородке.)
А я, будучи рядом с моим учителем поэтом Светловым, неудобств никогда не ощущала. С ним мне всегда было легко, просто и гармонично. (Скончался Михаил Аркадьевич в 1964 году.) Хотя они оба были великие, оба из старшего поколения. Оба «Последние из могикан». Может, это из-за светловского юмора? Или молодого, живого характера?.. (У них в Переделкино даже дачи стояли неподалёку, на одной улице. Но, сколько помнится, они почему-то не общались. Может, из-за сложностей времени? Разности биографий, разности взглядов? Но ценности-то были общие.)
…О чём мы ещё разговаривали с Леоновым и что он всё-таки сказал о моей прозе, я сейчас говорить не стану. И не только из скромности православного человека. Я скажу общее, вообще, что осознала потом. Думаю, читая мой «Белый свет», он ощутил в моей искренней прозе, в её качестве близость своей душе. Общие ценности. А ещё крепость реализма, ясность формы, силу на выживание. А говоря проще – веру в её будущее. А зная высокую цену себе, своим великим книгам (не менее значимым, чем шолоховские), возможно, он угадал, что наша с ним встреча не сможет пройти бесследно. Останется в душе собеседницы. И продлится уже без него. И надолго, и долго. А может, и прорастёт когда-то, явится на белый свет живым побегом о нём. Живым ростком в плодоносное время… И ведь он угадал. Не ошибся…
…Солнце в кабинете уже ушло с подоконника. Переползло на пишущую машинку и в ней на листок неоконченной «Пирамиды». За дверью в квартире уже слышались голоса семьи. Видно, домочадцы давно вернулись из зоопарка. И мне было пора уходить. Как учила моя бабушка, «пора бы и честь знать». Но видно, я чести не знала и потому не понимала, как распрощаться. Имею ли право первой сказать об уходе, не наглость ли это? Тут у Леонова я вообще ничего не знала, всё потерялось, забылось. Всё происходящее тут было чем-то особым. Но выручил сам Леонид Максимович. Он тяжело поднялся из-за стола и взял с книжной полки свой роман «Русский лес» в твёрдой обложке. (Таких там стояло несколько в ряд, наверное, для подарков.) Задушевно сказал:
– Давайте-ка я вам что-нибудь напишу на память. Подарю, например, этот мой «Лес». Чтоб потом вспоминали. Мол, был такой писатель Леонов. Мол, как же, как же, встречались…
И, склонясь, стал неспешно подписывать. Старомодной авторучкой с синими чернилами. Почерк был стариковский и потому совсем, ну совсем непонятный. (Как таинственный некий иероглиф, как загадка его «Пирамиды», да и его самого.) Понятными были только две витиеватые росписи в конце и начале автографа. Ну, ещё и дата: «17 июня 83 года». А в середине: «…Ирине Евгеньевне Ракше с…» Но всё остальное… Попытайтесь расшифровать сами. Я бессильна. (Посвящение это даю на фото… Одна подруга из Петербурга предположила: «Изумительной Ирине Евгеньевне Ракше». А ниже: «На добрую память. От автора…» Так ли?.. Возможно, что так.)
Уходила я от Леонова всё по той же нечётной стороне Большой Никитской улицы. Вокруг всё было ярко, солнечно. Всё сияло и пело, как и у меня в душе. Летом солнце в России садится поздно. А мы с Леоновым проговорили с пяти часов и аж до полдевятого. Жаль, в то время у меня не было диктофона, чтобы записать всё дословно. Всё-всё. И я, шагая к метро, думала: «Вот вернусь домой и тотчас всё запишу. До словечка точно, буквально». Ведь каждое слово такого титана так ценно, так интересно. И не для меня одной. Для поколений, а может, и для литературы. И было странно, что в стране творчество Леонида Леонова, в отличие от Шолохова, как-то не стало широко популярным. Не вошло даже в список изучения, в школьные программы. Подумала: «А может быть, потому, что он был не слишком близок к верховной власти? Например, к Сталину?» Но при этом широко печатался, был почитаем (вокруг всегда были гении-первачи: Горький, Есенин, А. Толстой, Эренбург, Чуковский, Федин). И несмотря ни на что, он выжил и жил достойно и полноценно. «Жизнь моя сложная, – между прочим сказал мне Леонов. Сказал мельком, сухо и скупо. – За жизнь было шесть ордеров на арест». Я тут же мысленно встрепенулась. Но задать вопроса он мне не дал. Продолжал говорить. И дальше об этом и слова не было. Уже гораздо позже я узнала, как Берия сказал о нём на одном совещании: «А вот ещё загадочная личность… Вот кого поскрести надо». И Леонова поскребли. Но ни один из ордеров на его арест так и не был вождём подписан.
…Приехав домой, я, к сожалению, почему-то сразу не кинулась к «Консулу». Тут же не села за письменный стол. Не стала всё вспоминать до минуты, до слова. И ничего не записала. Ни строчки, ни полстраницы. «Завтра, завтра, – в суете разных дел успокаивала я себя, – ещё успею. Успею». Но именно суета повседневной жизни так плотно меня окружила, так закружила, что план стал удаляться, а впечатления истаивать, исчезать. И вспомнила я об этой уникальной встрече лишь годы спустя, именно годы.
А вот сегодня, размышляя о Леониде Максимовиче, понимаю цену его веса, его значения в литературе ХХ века. Ведь нет в прозе ни одной формы, ни одного направления, в котором бы он не работал. (Романы, повести, пьесы, рассказы, очерки, речи, статьи.) И не оставил бы доброго следа своих открытий. Учёные литературоведы давно написали о нём объёмные диссертации. Однако, я думаю, при всей доступности (взял книгу с полки и ныряй) в нём была некая тайна. Он был как бесценная «вещь в себе». И её открытие – в будущем.
Я же не «вед», не учёный и на своих страницах оставляю лишь малый штрих к портрету большого мастера. Вдруг этот штрих покажется интересным кому-то ещё кроме меня.
Умер Леонид Максимович 8 августа 1994 года. Ему, свидетелю очень сложной эпохи, минуло 95 лет. Воистину долгожитель. После той единственной моей встречи с ним прошло 11 лет. Но он так и не дописал своего «наваждения». Не закончил свою сложно задуманную философскую «Пирамиду». Как сам считал – «главную книгу жизни». И это всё, может быть, не случайно? Может быть, глубоко загадочно?.. И возможно, кто-то когда-то разгадает тайну творца.
Похоронен великий мастер Слова на Новодевичьем кладбище. Вечная ему память!
Красный сарафан
рассказ
Имя этого удивительного поэта, Николая Григорьевича Цыганова, родившегося почти одновременно с Пушкиным, сегодня, к сожалению, полузабыто. Но его песни бессмертны, они и до сих пор неумолчно звучат по всей нашей родной России.
…Колька Цыганов по прозвищу Цыганёнок стоял на крыше своей избы, весь чёрный, чумазый, как чертёнок (трубу чистил), и кричал сверху: «Сваты!.. Сваты едут!.. Агашку сватать!» Но ему было не до радости. Ему было жалко «свою невесту» – крепостную девушку, белозубую и статную Агафью. С веснушками по щекам и такой длинной косой, что когда на речке она расплетала её, то тела не было видно. Иногда на вечерках добрая Агаша давала «цыганёнку Коле» горстку семечек или пряничек, за что его и прозвали «жених». И вот на тебе – «невесту» сватают. Колька, стоя на крыше, только вздохнул – ладно уж, пусть Агашку сватают, всё равно у них ничего не может выйти.
А по улице, всё приближаясь, неслась нарядная тройка, вся в лентах. И возница разряжен был ярко, в красное. Даже пуще самого жениха и чинных толстых сватов в картузах, с цветами в петлице. Тройка промчалась, взметая пыль, на другой конец села и там замерла. Однако вскоре, не успел Колька дело доделать и с крыши слезть, сваты тронулись в обратный путь. Но теперь проехали скучные, злые, без картузов, без цветов, и лысины их блестели на солнце. А вечером, перед ужином, юркий Колька-потешник «кривлялся» – давал родным «представление», как надутые сваты к Агашке ехали и как потом «побитые» восвояси убрались. Но мать почему-то только вздыхала, а отец вдруг дал «артисту» подзатыльник: «Хватит паясничать… – И жене: – Она дура, бесприданница, туда же: “Не хочу, не буду. Старый он, старый”. А могла б за ним жить припеваючи». Но мать всё горюнилась: «Вот слёз-то теперь у них в дому. Вот слёз-то. Жених-то ведь бондарь был, вольный. Могла бы и она вольную получить. И сарафан ей матушка такой красный пошила, с рюшами. Я видела… Вот горе так уж горе».
В метрических книгах Николай Григорьевич Цыганов (1800–1833) был записан как «московский мещанин». Хотя по другим источникам, он родился под Петербургом в семье «вольноотпущенного крестьянина» (бывшего крепостного), работавшего в десятые годы по «торговым поручениям» в приволжских (в Саратовском и Симбирском) краях у хлебопромышленника Злобина. Так или иначе, Коля провёл своё детство в разъездах с отцом по России. Учился урывками. Порой, когда на одном месте жили подольше, мальчика даже удавалось пристроить в местный театр «на побегушки». И даже играть на сцене кое-какие жалостливые, «сиротские» рольки. По одной из версий биографов, актёрский талант Цыганова был впервые замечен литератором М. Н. Загоскиным, служившим тогда в Симбирской театральной инспекции. По его-то протекции одиннадцатилетний Коля был «помещён» аж в Московское театральное училище. А через восемь лет, окончив его, стал драматическим актёром Малого театра. И даже получил звание артиста Императорских театров. Для вчерашнего крепостного это был огромный успех. Уже одно то, что его «обожал» великий трагик Павел Степанович Мочалов, говорит о многом.
Обычно после спектакля и многократных выходов на поклон к рампе уставшие актёры приезжали в дом Мочалова на Тверскую, и творческий вечер продолжался у зажжённого камина. Мочалов, лёжа на оттоманке с бокалом вина в руке, просил Николая что-нибудь спеть: «Ну, эту, как её… “Я посею, молоденька, цветиков маленько”. А впрочем, – он царственно махал рукой, – давай любую, у тебя все до слёз хороши!» И Колька, теперь уже Николай Григорьевич, взяв гитару и глядя на пляшущий в камине огонь, неспешно перебирал струны. Теперь это был совсем иной Цыганов, не тот шумный скоморох, что на сцене (обычно он играл роли плутоватых слуг, шутов, комичных старцев). Тонкое, выразительное лицо его преображалось, словно спадала маска, и проступало иное – задумчивое, прекрасное. Чёрные кудри оттеняли бледный высокий лоб, взор больших глаз – полуопущен. На щеках – болезненный румянец. Петь он начинал тихо, словно издалека:
Не шей ты мне, матушка, красный сарафан,
Не входи, родимая, попусту в изъян…
Голос был дивный, глубокий. Его слушали с замиранием сердца. И никто не знал, что песня сия была написана про некую Агашу, которая когда-то утопилась в реке, так и не выйдя замуж.
Рано мою косоньку на две расплетать.
Прикажи мне русую в ленту убирать!
Пускай непокрытая шёлковой фатой
Очи молодецкие веселит собой!
В театре все знали, что сочиняет Цыганов давно. И музыку, и стихи. Но нигде не печатает их, поскольку ни издателя, ни денег на своё дарование у него нет. Хотя он и подрабатывает ещё и в Большом театре, чтоб оплатить аренду своей приличной квартиры. Исполняет Цыганов там не только драматические роли, но порой и небольшие оперные партии. Ибо голос его «ой как хорош».
Золотая волюшка мне милей всего!
Не хочу без волюшки в свете ничего!
Около 50 песен, не просто стихов, а именно «русских песен», написал Николай Григорьевич Цыганов за свою короткую 33-летнюю жизнь. Он писал их легко, как дышал, как пел, как плакал. Не знал, что потом критики назовут его творчество «искренним», «камерным дарованием», жанром «трагедийной народной лирики», а его самого – «предтечей» большого русского поэта А. В. Кольцова. При жизни же его песни расходились по всей стране в списках. «У соловушки одна песня», «Я, как льдинка от лучей, на песочке таю» и прочие. Порой они, уже безымянные, попадали в популярные сборники песен. А великие композиторы тогда и впоследствии сочиняли музыку на эти слова. Например, А. Е. Варламов («Не шей ты мне, матушка, красный сарафан»), П. И. Чайковский («Без поры да без времени сохнет во поле муравушка» и другие), С. В. Рахманинов («Что ты, соловьюшка, корму не клюёшь?»). Но среди всех есть одна особая песня, трепетная, до боли щемящая и за два столетия объявшая души, кажется, всех поколений. И чудится – вот сидит задумчивый автор у пылающего огня и, перебирая струны, тихо поёт:
Течёт речечка по песочечку,
Бережочек точит,
А молодая, русокудра,
В речке ножки мочит.
Цветы запоздалые
эссе
И всё это было словно вчера.
Алексей Николаевич Апухтин родился в Орловской губернии в 1840 году. А спустя 53 года, в 1893-м, с великими почестями его хоронил весь Петербург. Катафалк утопал в венках. Толпа провожавших была бесконечна. Звучала бессмертная музыка его ближайшего друга Петра Ильича Чайковского. Годы жизни этих двух великих людей, поэта и композитора, удивительно, мистически совпадают – 1840–1893.
Детство и юность Алёша провёл в родовом поместье Болхово под Орлом в кругу благочестивой, древнего рода, дворянской семьи. Получил прекрасное домашнее, а затем юридическое образование.
Одарён Богом он был щедро. Уже первые публикации его стихов в «Современнике» в 1859-м ошеломили общественность. И скоро Апухтина стали называть «восходящим светилом» и даже «вторым Пушкиным».
Но после ряда талантливых публикаций неожиданно грянула разгромная статья критика Д. И. Писарева на его стихи. Апухтина это глубоко потрясло. Но более того потрясла напечатанная в «Современнике» злая, резкая критика Писаревым творчества Пушкина. Самого Пушкина! Апухтин задавался вопросами. Как, почему, зачем можно безнаказанно пачкать имя гения? И чем ответить? Не дуэлью же!.. «Ввязаться в драку» или уйти с литературной арены, столь политизированной и противоречивой? И Алексей Николаевич – натура тонкая, трепетная, ранимая – делает свой выбор. «Теперь никакие силы не заставят меня, – пишет он друзьям, – выйти на арену, загрязнённую подлостями, доносами и… семинаристами». (Намёк на биографию и окружение Писарева.)
Решив уйти, Апухтин словно воспаряет «над схваткой». Без интереса служит в Министерстве юстиции чиновником по особым поручениям, затем в Орле – юристом при губернаторе. Порой участвует в литературно-музыкальных вечерах. Пишет стихи «в стол, для себя». И почти не печатается. Лишь в 1872–1873 годах в «Гражданине» выходят его не менее талантливые стихотворения. Они звучат в концертах. На его слова сочиняют музыку многие композиторы.
…Однако начинает подводить здоровье: ожирение, тучность, водянка. Алексей Николаевич уезжает в родовое имение. И там, фактически прикованный к креслу, он, как и прежде, находит радость в «писании».
Но… тоскует. Тоскует. По прошлому, по молодости, по прежним питерским друзьям. Модесту и Петру Ильичу Чайковским. Иногда Апухтин дарит рукописные листки со своими стихами гостям или заезжим соседям-помещикам. Так, знаменитые стихи «Ночи безумные, ночи бессонные» одновременно оказались в домах и Москвы, и Питера. Когда поэт в последний отрезок жизни вернулся в Питер, то преподнёс эти стихи Петру Ильичу Чайковскому, которого обожал. И вскоре композитор на великолепные слова написал не менее великолепную музыку.
Правда, сегодня наиболее популярным стал другой вариант романса – на мелодию цыгана А. Спиро. Долгие годы оба варианта успешно существовали. Романс на музыку П. Чайковского исполнялся обычно в концертах, в театре, в дворянских собраниях. На музыку же А. Спиро – камерно, в семейном кругу, в ресторанах.
Однако журнальная критика приняла «Ночи безумные» буквально в штыки. Вновь началась травля поэта: «Исполнять эту пустышку просто позорно». Но прекрасный романс – дитя двух гениев – уже зазвучал по всей России.
Композитор и поэт, волею судеб рождённые в один год, и покинут эту землю одновременно. Спустя два месяца после похорон Апухтина ветреным октябрём той же дорогой двинется вдоль Невы через Питер чёрный катафалк с телом Петра Ильича. И грешная, неблагодарная толпа, ныне неистовая в горе, будет бежать рядом и под бессмертную музыку маэстро сыпать и сыпать ему цветы. «Осени мёртвой цветы запоздалые».
Арго
эссе
Вот и вышел наконец закон о защите русского языка. Его давно ждали. Помню, я, работая в редакции одного из московских журналов завотделом искусств, получала от читателей множество писем. Страна буквально взывала, кричала об этой насущной проблеме. И тогда я написала вот этот очерк.
Здравствуйте, друзья! Передо мной ваши письма. В них не только добрые слова по поводу своевременной рубрики «В начале было слово», но и многочисленные горячие мысли о родной русской речи, о языке. Вот некоторые из них.
Серафима Васильевна Зорина из Москвы пишет: «Когда к нашему сыну, вполне нормальному старшекласснику, приходят друзья, они сразу начинают говорить на каком-то почти непонятном, тарабарском языке: “кликуха”, “тащиться”, “стебануть”, “фуфло”, “оттянуться”, “крутой”, “прикид”, “ништяк”… Что это: кризис русского языка или мы так безнадёжно устарели?»
Пенсионер В. Дадыко со станции Удельная сердито пишет: «Слушать противно, когда в электричку вваливаются эти остолопы и орут: “Падло, канай, блин”. Это они так, видите ли, общаются». Уважаемый В. Дадыко, вы употребили очень уместное слово «остолоп». Объясняю его. В Древней Руси селения огораживали бревенчатыми «столпами» – кольями. Отсюда и пошло «кол дубовый», «осина стоеросовая», «остолоп», что и сегодня означает – дурной, примитивный верзила.
А вот что написал Игорь Скривенко из Твери: «Я теперь смотрю футбольные матчи только по телевизору. Ходить на стадион стало противно. Вокруг мат-перемат. Молодые орут как уголовники. Я сам не ангел. Но тут – приходишь домой как оплёванный. Скажите, может, к этому пора привыкать? Может, это теперь уже норма?»
Нет, уважаемый Игорь, привыкать к грязной речи не надо. И для русского языка это вовсе не норма, а лишь незначительный пласт речи. Так называемый арго, от французского слова «argot». Как разъясняют словари и этимология, арго – диалект определённой социальной группы, первоначально воровской язык. Рождённый в зоне, в деклассированной среде заключённых, он просачивается, проникает в нашу обыденную речь, искажая, огрубляя, уродуя её.
Специфический язык есть и у студентов, и у геологов, и у моряков – это социальный и профессиональный сленг. Мы же сегодня говорим о блатном арго.
ХХ век в России, век социальных катаклизмов, провёл через места заключений массу людей. Употребление в бытовой речи «блатной фени» даже создавало для молодых ощущение некой воли, силы, удали. И ещё – самоутверждения.
Послевоенное поколение середины ХХ века хорошо помнит песни тех лет, распевавшиеся под гитару. Вновь ожила тогда почти позабытая бессмертная «Мурка»: «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая, здравствуй, моя Мурка, и прощай. Ты зашухарила всю нашу малину – и теперь маслину получай». А нестареющий мат? К слову сказать, «матерные» фразеологизмы (от слова «мать»), по одной из версий, имеют тюркское происхождение. Вот, например, одна из них. В период нашествия на Русь татаро-монгольских орд враги, захватив город или село, брали в плен русского воина или просто жителя и, дабы разузнать нечто нужное, подвергали его истязаниям. Но самой страшной из пыток была не физическая – самым страшным для православного человека было глумление над его матерью. Публичное изнасилование её врагами на глазах сына… Как же должна была измениться наша психика и мораль, чтобы то, что вызывало нестерпимую душевную боль, превратилось в её полную противоположность! Мат сегодня звучит повсюду – нагло, скабрезно, походя. И с этим надо бороться.
Академик Д. С. Лихачёв, например, определил арго как «первобытный примитивизм». Действительно, чем более первобытна и жестока жизнь, тем вольготнее становится «феня». Рождённая внутри зековской общины с её рабским укладом и жестокой иерархией, с паханами во главе клана, с ворами в законе, авторитетами, с коблами, лярвами, она отражает звериные нравы. Ведь там раздавлено само понятие личности. Люди делятся на группы по признаку выполняемых функций: «шибздики», «гаврики», «охмурялы», «мужики», «волосатики», «дубаки». Да и вообще самого слова «человек» на арго нет. В крайнем случае «человеком» может именоваться вор в законе. А у обычного «шибздика» не голова, а «арбуз», не лоб, а «чердак», не нос, а «нюхало», не рот, а «едало» и так далее. И уж конечно, «шибздик» не идёт, а «катится», не влюбляется, а «западает». Узнаёте некоторые словечки, которые, казалось бы, так безобидно прижились в нашей речи?
